Смертная казнь

Стоит рассказать что у Семёна Аркадьевича как таковой работы не было. Он был поэтом, прямо говоря. А если точнее , он был довольно заурядной личностью. Он ценил Ницше, Гёте, Достоевского, также писал всякие эссе и составлял довольно психологически философские теории и был зауряден во всех смыслах этого слова. У Семёна Аркадьевича в его юные лета вроде как расцвета сил было как уже стало понятно совсем мало людей для славной беседы. Однако же оставалась у него в друзьях одна милая светловолосая барышня , годов эдак 17-18, которая приходится ему знакомой со школьных времён. Он не так часто с ней виделся но она тревожно заботилась о его самочувствии и часто прикладывала руку к его лбу во время разговора. Она иногда присматривалась к его глазам, просила продемонстрировать ей своё дыхание а когда разговор завязывался довольно хорошо , они бывало сходят к её дому и попьют две-три кружки чая. Характер у этой особы был заботливый и она была довольно доброй наружности. Выглядела она довольно тоже мило, на ней была часто одета рубашка и зеленоватое а скорее салатовое пальто. Она явно знала также по разговорам с прохожими о странном поведении Семёна Аркадьевича и , также как и его супруга , она знала о интересных мыслях внутри него. Ну так вот, прогуливаясь по любимому парку вновь, он встретил её снова — Женя! Здравствуй! Он сильно обрадовался её появлению что тут же подошёл и обнял её. Он ценил её заботу и ту хладнокровность, которой не было в Дарьи Ивановне, которая при каждом разговоре со своим мужем часто заранее брала с собой платочек. Они долго беседовали по поводу самочувствия Семёна Аркадьевича. — Знаете, Евгения. Уж много развелось в Петербурге всякого рода отребья за которое мне стыдно и к которому у меня питается неимоверная презренность. Понимаете меня, Евгения Петровна? — Вы бы лучше о себе позаботились , Семён Аркадьевич. Уж больно вы бледный, авось опять с соседом ругались. Что, и вправду? Ужасно, Семён Аркадьевич! Ужасно! — Да и вправду-с что ужасно. А вчера-с я буквально простыл от мороза и хожу теперь с забитой ноздрей. В такую-с погоду копыта двинуть можно. — Ну полно вам! Пойдемте что-ли ко мне на чай. Вот-с только гостей недавних проводила, ужасающе милые люди. Вам бы как-нибудь познакомиться с ними. Это здешний нынешний участковый Андрей Романович и его жена Софья Валерьевна. А какие у них милые манеры, просто наперекор труднейшей работе Андрея Романовича. А что ж вы, Семён Аркадьевич, матушке письма шлёте? — Сейчас нет-с. И не желаю ни с кем переписываться. — Да что с вами такое? — Не знаю, полно. Я наверное не пойду на чай. Всего доброго, Евгения. — Да стой же! Стой! — Нет. Пустите же меня, ну! Евгения Петровна хотела было схватиться что есть мочи за него но в его последних словах она увидела решимость и серьёзность. — Знайте же , это совсем бескультурно и дурно с вашей стороны-с! Приходите ко мне! Угощу обязательно! Эй! Слышите? Приходите! Этакий чудак... Одет был Семён Аркадьевич приметно, смрадно даже можно сказать. Он был в распростертой мятой белой длинной рубашке, повер которой находился порванный пиджак. Видали бы вы лица прохожих которые учуяли его душу и подле узрели его наряд а после и самого его. И был он не на простецких каких-либо улицах. Ходил он по Н-му проспекту, по Набережным, где ходили довольно много важных и почтённых людей всех чинов. Ходил, Семён Аркадьевич, можно сказать что кругами и по самым людным местам. И как он злился, как он злился примечая в округе себя каких-либо пьяниц или невеж, ну явных невеж ходивших и рассматривающих достопримечательности Петербурга, Медного Всадника, пуская слюни по дороге и глядя своими вспухшими очами налево и направо. Семён Аркадьевич знал кого ненавидеть а к кому быть более равнодушным. Порой его теории в голове доводили его до такого ужасного состояния что он бы и сам, являясь изящнейшим поэтом, не смог бы описать свои томления и спады настроя.