øøø
Ночной прохладный воздух мигом проникает под тонкую одежду, пуская по разгоряченной коже мурашки. Пока он добирался до их места уже начало светать. Крис изнеможенно вздыхает, снимает обувь и садится на камень, спуская ноги в воду. Русал, все это время с мягкой зубастой улыбкой наблюдавший за ним, заметно мрачнеет, замечая пугающе темные круги под глазами и еще недавно кровоточащие ранки на лице и нижней губе. — Привет, Бин. — парень старается улыбнуться как можно беззаботней. Получается явно не очень. — С-случилос-сь что-то? — жабры в прозрачной морской воде напряженно поднимаются, русал ловит черными серьезными глазами каждое движение сидящего напротив него человека. — Да нет. — врет он. — Не особо… — Так вс-се же да, или нет? Крис еще какое-то время смотрит на свое расплывчатое отражение на морской глади, легким махом головы позволяет отросшей пряди челки упасть на правый глаз, слегка перекрывая обзор. Кажется, что он окончательно потерял контроль. Над всем. Хочется снова соврать, сделать вид, что все в порядке — что он в порядке — и Чанбин сам себе что-то выдумал. Выплюнуть очередную белую ложь прямо в обрамленное невинной пеленой лицо младшего, потушить горящие желанием помочь и успокоить глаза. Зря он волнуется за Криса — зачем вообще за Криса волноваться? В который раз он усвоил это табу — навязывать другим свои проблемы. Ничто больше не заставит его выплеснуть скопившуюся внутри гниль на других, ее и так у каждого предостаточно. Если даже самый сердобольный парниша Джисон его отверг, то Чанбин уж точно не сможет спугнуть тех породистых кошек, скребущих нутро; ведь, как раскрылось за время их общения, русалкам чужда немалая доля человеческих эмоций. К сожалению. Джисон же был не прав, когда говорил, что Крис банально отказывается от помощи. Он же просто считал себя достаточно сильным, морально, чтобы выстоять удары судьбы в одиночку. Но что-то пошло не так; хуже обычного. Ошибки прошлого опаливают кожу своим тяжелым дыханием; в голове зарождается диковатая эмоция — страх. Вот уже несколько часов не отпускает чувство, что Крис похерил все, что имел; и на этот раз безвозвратно. Слишком поздно просить прощения. Чан теряется опять, слышит где-то на подкорке сознания зовущий его голос, но не успевает он вынырнуть из водоворота воспоминаний, как прямо напротив себе видит растекающегося нереальной дымкой Чанбина. Из-за выпитого спиртного все еще немного мутит. — Мало того, что ты с-соврал мне про мою с-смерть, так еще и про нас-стоящее врешь. — русал сжимает ворот крисовой футболки, притягивая ближе к себе, пронзительно заглядывает в самую душу. — Почему люди вс-сегда врут, Чан? — Чанбин, я… — Что ты?.. Измучен? Ос-слаблен? Хочешь убежать отс-сюда? Хочешь покончить с этим? — Как я умер? — Бин, пожалуйста, не надо снова… — Но почему? — русал отстраняется и отплывает назад, обеспокоено рассекая хвостом изумрудную воду. — Почему ты не можешь рас-сказать мне правду? — Ты не понимаешь- Младший резко перебивает, бесцельно бьет кулаком по воде. — Нет, это ты не понимаешь, Чан! — от собственного имени, произнесенного разъяренным тоном, под кожей будто ртуть расплывается. — Можешь предс-ставить, каково мне было не знать, кто я, как я умер, зачем я умер? Прос-снуться черт знает где — без вос-споминаний, без целей, без- Без души? Я будто… Я потерял с-себя, понимаешь, Чан? С-стал с-сущес-ством! Я не знаю, кто я! А ты- Ты единс-ственный, кто за вс-се это время с-смог пробудить во мне… Что-то хорошее. — горькие слезы наворачиваются на глаза, но Крис упрямо отводит взгляд в сторону. «Что-то хорошее». Насколько велика вероятность, что Чанбин сейчас пытается описать утраченную между ними любовь? — Я не знал тебя до той ночи… Я боялс-ся тебя, не доверял, хотел навредить… Но я… Я знаю тебя, Чан… Не могу вс-спомнить ничего, но помню тебя. — по щеке стекает одинокая слеза, а Крис опускает голову, борясь с желанием закрыть подрагивающими ладонями уши, чтобы не слышать просекающих насквозь слов, избежать конфронтации, как он всегда привык. И вздрагивает, когда неожиданно чувствует влажное прикосновение руки на своей щеке. — Я видел это в твоих глазах — ты меня тоже вс-спомнил… Ты знаешь меня также, как я знаю тебя… Поэтому, я больше не боюс-с, но не понимаю, почему ты не делаешь того же в ответ… Почему не хочешь перес-стать боятьс-ся… Чанбин в ожидании смотрит человеку в глаза, а те красные, то ли от слез, то ли от недосыпа. На лжи не построишь любовь, и Крис это осознает. Осознает. Но… — Я боюсь… — и голос дрожит, словно ему также страшно. — Чего ты боишься? — мягко переспрашивает русал. — Что ты… — от кома в горле слова ломаются. — Что я снова потеряю тебя… Что ты станешь меня ненавидеть из-за того, что я сделал… — Чан… Что именно ты с-сделал? «Убил тебя.» — Ты… Ты умер из-за меня. — произносится едва уловимым шепотом. — Что? — Это был я. — Крис вырывает из себя это признание с кровавыми корнями, оставляя шрамы на весь остаток жизни. Осталось лишь надеется, чтобы та не злоупотребляла гостеприимством. — Я виноват в твоей смерти, Чанбин. — Ты нарочно убил меня?.. — Что? — тело столбенеет от внезапного, чересчур быстрого и прямолинейного, ответа. — Нет, нет, Боже, ни в коем случае- Я был неосторожен, начался шторм, а потом… П-потом все так быстро произошло, м-мы не успели среагировать и т-ты- Ты… — дыхание сбивается окончательно; ладони укрывают чужие, мокрые и холодные, но как никогда прогревающие волной нежности, которая буквально исходит от всего Чанбина. — Значит, это был нес-счастный с-случай. — коротко и облегченно констатирует младший. И улыбается. Легко и просто. Слишком просто. — Чанбин, не- — Чан, выслушай… Ты прос-сыпаешься, не зная где, без вос-споминаний, без чувств, без того, что делало тебя человеком. Единс-ственное, что тебе извес-стно — ты переродилс-ся, а твоя земная жизнь оборвалас-сь… Трагично и внезапно, или же природным путем, но тебе даже это неведомо. Подумай, какой вопрос-с будет туманить тебя больше вс-сего? Крис задумывается на секунду, чтобы вновь оступиться. — К-кто я такой? — вопрос, скорее, самому себе. — Вовс-се нет. Нам нужен лишь один единс-ственный ответ… На вопрос-с — как я умер, или же — кто меня убил, понимаешь? — человек кивает, но без особой уверенности в сердце. — Теперь я наконец-то знаю с-самую важную ис-стину моей земной жизни. Это был нес-счас-стный с-случай, Чан… Теперь я с-спокоен. Больше я не боюс-сь. — Но я- — Ес-сли бы ты правда желал мне зла, меня бы здеc-сь, с-c тобой, не было. — пытаясь успокоить дрожащего человека, русал мерно поглаживает его ладони. — Но- — Ты бы убил меня, Чан? Захотел бы когда-нибудь избавитьс-ся от меня? — Нет. — ответ следует незамедлительно. — Никогда. — Почему? «Я люблю тебя.» Расстояние между ними сокращается с каждой секундой, лица оказываются так близко, что если чуть вперед податься, одно лишь движение — губы соприкоснутся. Как в тех кошмарах и самых сладких снах, преследующих Чана. А он ведь уедет через два дня; и упоительные фантомы прошлого навсегда затеряются в шуме бетонных джунглей. Тяжело. Безумно тяжело это осознавать. — Чан?.. Он не может этого допустить. — Я бы никогда не причинил тебе вреда… Ни тогда, ни сейчас. Никогда… Я люблю тебя… Все еще люблю… — с каждым словом он переступает через самого себя, наконец изливая душу тому, кто всегда был рядом, кто не ушел, даже умерев. — Хах, глупо, да? Т-ты наверняка считаешь м-меня идиотом, вышедшем из ума слабым человечишкой… — но взгляд Крис поднять не решается; вероятнее всего, младший зависнул то ли с удивленной, то ли с брезгливой эмоцией на лице. Авось и уплыл. Проверить не хватает храбрости. — Я идиот, Чанбин, я правда идиот… Живу неправильно, веду себя неправильно- Я не могу по-другому, понимаешь?.. Что-то мне не позволяет… Или же я сам этого не хочу… Я хочу, знаю, что хочу, но не уверен… Ха, забудь, я несу полнейший бред… Джисон был прав — я просто неблагодарный придурок, который похерил все, что имел… Блять, какой же я мудак, от меня никакого толку- Чанбин пресекает дальнейшие слова резким шлепком по чужому рту. У русала брови обиженно вскинуты, губы сомкнуты в тонкую линию, а в глазах застыл немой вопрос. — Как ты можешь такое говорить?.. — Ты знал, да? — Крис пытается улыбнуться, но получается криво. — Догадался, что мы… Были парой?.. — Глупая человечина… Мы нас-слыханы о таком человечес-ском понятии, как… Любовь. Люди с-создают пары, когда чувс-ствуют эту любовь, так ведь? — Да… Прости меня? — Зачем прос-сить прощение за то, что любишь? — а сердце пропускает удар. — Не за это… За все. Прости меня, за все… Я был таким придурком Чанбин… Таким же и остался. — Прощаю, ес-сли тебе от этого полегчает… И Джис-сон этот брешет. Мне он с-с с-самого начала не понравилс-ся. — Да… — И я не с-считаю тебя пр- Пре- — Придурком? — Угу. — Тогда можешь считать себя новатором. — на губы впервые за день просится искренняя улыбка, которую русал копирует своей зубастой. — Я не знаю, что такое новатор. — смеется он и ластится к крисовой ладони, аккуратно поглаживающей чешуйки на шее русала. А в голове снова пускает корни этот пугающий вопрос — что будет дальше? Куда денется Чан, как спрячет себя в городе? А Чанбин? Забудет ли он своего человека также легко и молниеносно, как меж ними вновь расцвела… Любовь? Человек никогда еще не был так уверен — с младшим он готов разделить вечность. Совсем как в детстве, когда они клялись друг другу на мизинцах. Крис от самого себя отказаться готов, лишь бы Чанбин никогда больше не волновался за него, лишь бы навсегда запечатлеть эту яркую улыбку на любимом лице. — Как думаешь, Бин — все люди могут переродиться? — Без с-сомнения нет, человечина. — фыркает темноволосый. — В чем с-смыс-сл второй жизни, ес-сли ее дос-стоин каждый непутевый с-смертный? Лишь бы Чанбин знал, что этот человек именно тот, кто любит, искренне и бескорыстно, кто никогда не бросит. Никогда. — А я достоин? — Дос-стоин… Чего — Второй жизни? Я смогу переродиться? Разделить друг с другом вечность — да, ради этого стоит пожертвовать бесполезной земной жизнью. Пускай даже семечко неуверенности уже проросло где-то в груди. — Чан, с-скажи мне, чего ты желаешь, но, умоляю, не ври… Не ври хотя бы с-себе… — русал заглядывает человеку в покрасневшие глаза, ни на секунду не разрывая контакта. — Чего ты хочешь? — Умереть.øøø
Нормально ли это — ненавидеть людей, будучи одним из них? Все былые слова Чанбина вдруг обретают новый, правильный смысл — это люди существа, никак не его народ. Это люди паразиты их некогда живого мира. Они отравили своими едкими сооружениями поля и реки, исказили лицемерными улыбками некогда бестуманное небо, затмили ядерной ненавистью миллиарды звезд, а правду оставили разлагаться, словно убитое животное в темном, испепеленном беспощадным солнцем лесу, некогда свежем и зеленом. Чанбин оказался на берегу только из-за них. Это они виноват в том, что его выбросило на сушу, что тело запуталось в рыболовных сетях. Если бы Чан его не нашел… Люди проецируют свое внутреннее гнилье на природу, воду, зверей — на других людей. Ведь каждый человек больше не является самим собой. Каждый из них теперь играет роль. Не себя — кого-то другого. Собой быть чревато. Опасно. Если следовать за серым болотным потоком с самого детства, даже не заметишь, как главную роль в пьесе, именуемой твоя жизнь, начинает играть кто-то другой, а ты лишь второстепенное лицо — картонка, удобно подстраивающаяся под расписанное по секундам изложение. Актер второго плана, который слепо верит в важность своей фигуры. Поэтому, маска твоего лицемерия всегда сияет — чем шикарней и отполированней, тем больше подкармливается твое смастеренное из говна и тины эго. На что ты готов пойти, чтобы тебя заметили в этой культуре латентного похуизма? Врать, извиваться меж мнениями и людьми, словно змея, в надежде быть замеченным? Вперед и с песней. Занесенный в красную книгу вид честных и бескорыстных людей изживается в мире лжи и ненависти, нередко в очень раннем возрасте. Одним из таких… А являлся ли Джисон одним из таких людей? Честных. Бескорыстных. «Чего ты хочешь?» «Умереть.» Сорняк сомнения не приживается и отпадает легко, словно камень с души, в тот момент, когда Чан — в последний раз — заходит в джисонов домик на берегу. От стен неприятно веет холодом. От сидящего на диване человека тоже. Джисон — на диване, Чан — на кухонном стуле, пьет местный дешевый кофе и засовывает недокуренную пачку сигарет в карман лиловой толстовки. Секунда, и младший уже стоит рядом, смотрит, наблюдает с до боли знакомым выражением в глазах. С этим самым осуждением и отвращением. Были бы яйца, так и сказал — «Вали уже отсюда. Тебе никто не рад.» А в городе тебя никто не ждет. Неприятно саднит горло. Чан, как никак, считал его другом, наверное. Хоть они и отдаляются друг от друга широкими шагами; уже как пять лет назад начали. Блондин мысленно тянет к своему мелкому руки, но не чувствует отдачи в ответ. Ничего уже не чувствует. Лишь выстроенную стену из непонимания и осуждения. Ну да, ведь Джисон хороший мальчик, который тоже заебался — жить — но упрямо делает вид, что нет. — Ты куда? — неуверенно спрашивает Сон, метнув в блондина нечитаемый взгляд. Грустный и печальный, но Крис же тоже человек, а значит — слеп. — Подальше отсюда. На свободу. Чан кривит губы в вымученной улыбке. Джисон раскрывает рот, пытаясь найти правильные слова. Слишком долго думал — дверь громко хлопает, по телу опять табун мурашек, горькие слезы обиды (на себя), и вечное, неиссякаемое презрение к собственной трусости. Люди молчат, люди давятся тем, что хотят сказать, а храбрости не хватает. Жизнь на земле — не свобода, а только ее жалкая иллюзия. Крис сам был одним из таких людей, не мог признаться в содеянном, не мог быть честен, даже с собой. Так и задыхался. Теперь же Чану стало легко. Хорошо, что на этот раз обошлось без драмы — попытки что-то донести до Джисона лишь больше запутали и разозлили бы обоих, ведь младший понимать его не хочет, это понятно. Слишком глубоко он пустил корни в общество, где все из рода вон выходящее должно быть истреблено в стадии зародыша. А он ведь пытался спасти младшего от них. Даже сейчас хочется защитить его от этого фальшивого мира. Джисон ведь хороший сын, прекрасный ученик, послушный добрый мальчик, но лишь до той поры, пока он делает так, как нравится всем остальным, до той поры пока он продолжает быть удобным. Но что поделать, если этот самый фальшивый мир — джисонов дом? Мелкий так вжился в роль, что разучился различать правду за пределами своих масок. А правда открывается не каждому. И как Чан мог быть так слеп? Слеп… Как тогда ему рассказывал Чанбин? Никогда не задумывался, почему у вас под водой болят глаза? Потому там — истинный мир, правда и только правда. Вы же ходите по смертной земле с закрытыми глазами. Вы слепы. Все, что вам остается — это кричать, надрывая глотки. Но вас никто не услышит. А вы отказываетесь слышать друг друга. Не хочешь терять дорогих тебе людей, не хочешь оставаться один, не хочешь страдать, не хочешь подниматься со сбитых в кровь колен, жить, блять, не хочешь. Но разве у тебя есть выбор? Сильные терпят. Сила плавно перетекает в особенность, а особенных людей общество боится. Особенные заслужили перерождения — награду за мучительные десятилетия на земле. Сунув руки в глубокие карманы толстовки, Чан ступает по грешной земле в последний раз, скользя затуманенным взглядом по знакомым и незнакомым окрестностям, встречающимся на пути к скалистому берегу. К Чанбину, рядом с которым человек готов забыть о самом себе. К тому, кто вызволит его от оков мучительного существования. Чан твердым шагом ступает по пути к их новой жизни, пока асфальт не сменяется податливым песком, пока глаза не находят родной образ. Чанбин прекрасен, и с каждой проведенной с ним секундой человек убеждается в этом все больше — тонкие кисти, хрупкие пальцы, длинные ресницы, кожа без единого изъяна, а глаза словно две янтарные галактики, на изучение которых потребуются года. Чанбин был, есть и будет самым прекрасным, самым близким и нежным, неповторимым, нереальным. Лучи прощающегося солнца играют теплыми бликами на спокойной воде, окрашивая ее в цвет апельсиновой кожуры; русалий хвост, мерно рассекающий влагу, мерцает золотым. Самое ценное чаново сокровище. — Проведем вместе закат напоследок? Чанбин легко кивает, не сводя взгляда с горизонта. Чан наблюдая за ним — нет, вовсе не за закатом — тоже улыбается, впервые за столь долгое время чувствуя, что все налаживается. Улыбаться для младшего нетрудно, любовь к нему сама собой рвется наружу. Губы припадают к фильтру и делают последнюю затяжку, жгучий дым приятно греет легкие, но ничто не сравнится с теплом близости любимого. — И зачем вы только вдыхаете эту нечис-сть? — наивный взгляд недовольно впивается в сигарету. — Ты и раньше никогда этого не понимал. — хмыкает Чан, выпуская густой дым вверх, улыбаясь блаженно. Давно в глазах так не сверкали искорки, давно он не чувствовал себя так легко. Все в порядке. Скоро он будет в порядке. — Ты точно уверен? — Чанбин смотрит снизу вверх своими искренне добрыми глазами, и едва заметно дует губы. — Никогда еще не был так уверен, Бинни. — сигарета тушится о камень, пока следы стареньких потрепанных кед на песке неспешно размывает морская вода. — Как символично… — С-сим- что? — в распахнутых очах застыло любопытство, а Чан, не сдержав ласкового смеха, неторопливо съезжает с камня в воду, предварительно сняв обувь. Тепло. Как в объятиях любимого. — Море сегодня спокойное. — тянет Чан и с трепетом заправляет непослушную смоляную прядь младшему за заостренное ушко, вызывая у последнего смущенный фырк. Естественно, Чанбин заметил снисходительность природы. Морские создания не только чувствуют — они живут водой, ветром, небом, луной и солнцем; ощущают даже малейшую перемену в поведении Прародительницы. — Ну что? — Что ну что ? — младший изгибает губы в игривой ухмылке. Пухлые, сладкие; они манят, притягивают, и прикоснуться хочется безумно. Зачем отказывать себе? Чан плавно сокращает расстояние меж ними, и теперь тела близко, катастрофически близко, а глаза ни на секунду не разрывают контакт. Русал холодными ладонями ловит лицо человека и ведет пальцами по острым скулам; Чан кладет свои теплые поверх. Сердце бешено стучит, грозясь выпрыгнуть из груди, в горле застревают слова любви, когда, наконец, русал тянет Чана на себя, мягко прикасаясь пухлыми губами к его, кончиком языка пробегая по нижней, слегка прикусывая — и целует. Руками (во мраке ночи не разобрать, где чьи) обнимает за шею, теснее прижимаясь друг к другу, словно живя и дыша лишь для того, чтобы стать единым целым. Жестокая реальность сдерживает в своих железных оковах, но рвение к свободе сильнее. Вот уже плечи постепенно пропадают под толщей радушно принимающей воды, все выше и выше, пока дыхание непроизвольно не задерживается, пока тело все дальше и дальше не заходит в темно-синие море, медленно идя ко дну, пока из легких не сбежит последний глоток воздуха — единственное, что еще держит человека живым. Чан плевать хотел, что мир его буквально из-под ног уходит, а реальность мерно улетучивается с каждой новой волной. Тело окутывает невесомость в бесконечной пустоте, стремительно поглощая. Плевать, что сердце разрывается на части — чанбинова любовь способна излечить даже его. Пустота вокруг лишь иллюзия, ведь рядом — Чанбин, под веками — Чанбин, в сердце — Чанбин; и его улыбка, искренний звонкий смех, горящие искорки глаз; и Чан забывается в трепетном поцелуе, тонет в нем, как в море, захлебывается, но не останавливается. На губах — счастливая улыбка и отпечаток поцелуя русалки.øøø
На широко распахнутые глаза односельчан парню искренне плевать. Тело работает на автопилоте. С сигаретным дымом изнутри выходит что-то горькое, едкое — что обычно кислотой разъедает нутро. Что-то, не дающее спокойно жить. Отторжение, непонимание, ярость, отчаяние, которые вечно приходится выпускать с помощью криков и слез. — Непутевым парнем этот Чан был. Вот, погляди — и Джисона нашего на эту дрянь подсадил. — Знали же мы, что от него одни проблемы будут. Сколько его дело уже ведется? — Да дня три точно, гляди — и четвертый пойдет. — Ну и что тут, собственно, выяснять нужно? Накурился там чего-то своего, змей зеленый им охватил и парниша утопился. Хочется развернуться и харкнуть им в самодовольные рожи. Потому что правда глаза колет. — Ясное дело, он из города большого приехал, а там все такие — учебу бросают, в драки ввязываются и курят всякую дурь.«Я же вижу, что противен тебе. Что ты обо мне на самом деле думаешь, а?»
Рядом, характерно постукивая тростью по небольшому деревянному порту, появляется старушка Лиен. — Его забрала русалка. — нарушает молчание хриплый женский голос, а прищур старых глаз внимательно наблюдает за плеядой солнечных бликов на воде, словно видя что-то под ней. — Чанни был так твердо настроен… Был уверен, что океан заменит ему почву, а кораллы и водоросли — леса и воздух. Джисон молча смотрит на свое мутное отражение в морской воде, а оно ненавистным взглядом смотрит на него в ответ. — Человеческая оболочка была создана для того, чтобы мы ее покинули. Этого не избежать, Сони. Души всегда стремятся туда, откуда они вышли… Почва, небо, огонь, древесная кора… Чан всегда стремился к воде. — Когда земная жизнь подходит к концу, душа возвращается в небо, землю, или же — море, приняв форму прекрасных существ… Можешь, как и все остальные, рассмеяться мне в лицо и сказать, что все это детские фантазии, но дети свободней нас всех — душой. Точно так же, как и свободны избранные души; те, кто обретет вторую жизнь, после смерти их смертного тела… Оковы этого мира — массивные и сокрушительные, строгие и бескомпромиссные. Из них выбраться возможно только лишь смертью. — Можешь не верить мне, Сони, но истину это не изменит- — Чан покончил с собой — вот тебе и истина, Лиен. — слезы растворяются в морской воде, будто они и есть море. Они не помогут. Ничто уже не поможет. — Мертвые никогда не покинут нас, особенно те, которых мы любили. Пока мы зовем их, когда нам плохо, они навсегда с нами. — старуха загадочно улыбается, смотря на водную гладь впереди себя.«Ты куда?» «Подальше отсюда. На свободу.»
Он никогда не умел правильно читать людей. Чан признался ему во всем, все рассказал, а Джисон вовремя не понял, не остановил, не помог. Не спас. Джисон вообще ничего не сделал. Уже на пороге дома, на прощание, в спину ему кидают многозначительное: — Океан открывается не каждому… Дверь захлопывается с характерным грохотом. Лиен последний раз вглядывается в солнечную сеть поверх воды, улыбается и кивает.«Океан открывается не каждому.»
На кухне тихонько жужжит пустой холодильник, из-за приоткрытого окна доносится смех детей, ворчание стариков, и лай собак — все это затихает на фоне порывистых всхлипов.«Бесишь меня, сука! Всегда бесил! Ненавижу!»
Парень обессилено сползает по жестким обоям стены гостиной вниз, обнимая себя за дрожащие колени, словно это может утихомирить выходящее из-под контроля тело. Из глаз текут слезы, горькие, частые. До этого момента плотно стиснутые челюсти сводит спазмом, словно пытаясь сдержать что-то отчаянно рвущееся наружу.«Хочешь избавиться от меня?»
Что-то идет не так. Уже очень-очень давно что-то пошло не так. Как глупо.«Не строй из себя жертву.»
Слезы не вернут ему Чана — привычно стоящего на крыльце дома, с чашкой кофе в одной руке и с сигаретой в пальцах другой, смотрящего задумчиво куда-то вдаль с легким прищуром, от которого в уголках глаз собираются морщинки. От него лишь найденные рыбаками кроссовки, бережно оставленные на том самом камне, с которого Чан ступил прямо в ледяные объятия смерти; и в гостиной, рядом со стареньким потертым диваном, его маленький черный чемоданчик. Руки тянутся к тумбочке, доставая запасенную на черный день пачку сигарет.«Ничего, Джисон, ничего… Проходили, и не раз. Он вернется… Он будет в порядке…»
Чан был прав, говоря, что Джисон долго не протянет, окончательно загнется. Кто же знал, что момент этот наступит так быстро.