Dem Feldherrn die Treue — der Fahne die Pflicht. Folgen sie stumm dem Befehl Und ziehen nun los mit Angst in den Augen Millionen verblendeter Seelen. Sie wissen nur das, was sie wissen sollen Da vorne lauert der Feind. Statt weißer Tauben fliegen Geier herbei. Die Schlacht beginnt — der Himmel weint. Hämatom «Todesmarsch». 1944, август.
Клонящееся к закату солнце окрасило повисшую над рекой дымку багрянцем. — Хорошо, что здесь мы можем говорить начистоту, — Ласт медленно втянула тяжёлый влажный воздух. Диктофоны были повсюду, кроме, пожалуй, некоторых коридоров и двора между десятым и одиннадцатым бараками — происходящее там, как правило, не вызывало желания слушать записи даже у самых оголтелых садистов. Также этих адских машин обычно не устанавливали в спальнях. Зольф временами думал, что причиной тому было вовсе не желание оставить людям хоть что-то личное — в подобном строе личному места быть не могло, тем паче в военное время — а банальная зависть. Хотя в последнее время у большей части эсэсовцев времени не хватало даже на сон, не говоря уж о чём-то ещё. За двадцать лет их пребывания в этом мире переменилось многое, и их непростые жизни с множеством тайн вплелись в причудливый узор истории, оставив кровавые росчерки устремлений и преступлений. — Можем, — Зольф зябко повёл плечами: тонкая нижняя рубашка не спасала от окутывающей прохлады августовского вечера, обманчиво ласковой, но постепенно пробирающейся в самое нутро. А этот вечер был неожиданно холодным, так непривычным для данных мест. Китель он набросил на плечи Ласт — она любила вне служебного времени перебираться из порядком опостылевшей формы в платья, а в последнее время личного времени становилось всё меньше, хотя, как ни парадоксально, и работы тоже. Тихо, полужестами-полувзглядами они выражали всё большую тоску, которую, разумеется, никак нельзя было выказать хоть сколько-нибудь явно. Сентябрь 1939 года ознаменовался тяжёлой поступью войны, неумолимо шедшей по миру под бравурные марши, несшей за собой шлейф разрушений, смерти и людской восторженности. Громыхали взрывы, не умолкала канонада, кровь питала землю столь драгоценной жизненной силой; в воздухе, кроме бомбардировщиков, поселился густой как смоль запах разложения — как плоти, так и души. Наука, в особенности направленная на благо военного дела, шла вперёд семимильными шагами по головам подопытных, а иной раз и самих учёных, и хищный блеск фиалковых глаз Ласт, вокруг которых так и не залегла полагающаяся сеть морщин, на какой-то момент стал сравним с яркостью сигнальной ракеты в ночном небе. Не зря гомункул отправилась изучать антропологию в столь далёком двадцать четвёртом — с того самого момента, когда Освенцим переименовали в Аушвиц и устроили там прекрасную базу для исследований, столь интересных продвинутым умам Третьего Рейха в целом, и Ласт в частности, они скрупулёзно и тщательно испытывали на прочность человеческие организмы. Точнее, конечно, не-человеческие — с точки зрения идеологов НСДАП. Фрау Кимблер скрестила на груди изящные руки, глядя на заползающий за горизонт кровавый диск. Зольф устало обнимал её за плечи, отмечая, как расползаются по воде багровые блики, как поднятая слабым едва заметным ветерком рябь кажется вязкой, тяжёлой, словно широкие мазки масла на грубом холсте. — Это снова более всего похоже на то, что всех нас используют, — он хмуро смотрел на кровавую воду. — В прошлый раз была назначена дата. А сейчас я и вовсе не уверен, что он собирается открывать Врата. Ласт поджала губы. Это было то, о чём ей с Зольфом разговаривать хотелось менее всего. — Он говорил, что собирается, — Ласт безучастно пожала плечами. — Как-то же он должен править всеми мирами. Кимбли поджал губы. Чем дальше, тем сильнее ему казалось, что сообщница что-то недоговаривает, но давить на неё и выспрашивать он не собирался. Поначалу война стала для него глотком свежего воздуха. Несмотря на то, что он был по-прежнему приписан к IG Farben и занимался научными разработками, ему удалось правдами и неправдами несколько раз поучаствовать в боевых действиях. Свист пуль в воздухе, дрожь земли и идущая с ним рука об руку смерть словно вернули его к жизни, в привычное русло, где Зольф ходил по грани, будто приоткрывая завесу, но всякий раз ему удавалось выйти живым и, как правило, почти невредимым. Солдаты, с которыми ему доводилось сражаться, недолюбливали сумасшедшего учёного и ненавидели дни, когда ему приходилось принимать командование: он был равнодушен к потерям, его стратегии были чудовищно рискованны и подчас самоубийственны, а на «дружественный огонь» он смотрел сквозь пальцы. Если ему поручали зачистку региона, он не успокаивался, пока с упорством маньяка не оставлял никого и ничего живого на всей подведомственной территории. Впрочем, мародёрствовать и развлекаться в своё удовольствие тоже никому не давал, за что снискал ещё большую, ничем не замутнённую неприязнь. — Пойдём обратно? — Зольф вдохнул запах её волос — они по-прежнему пахли ванилью. — Там уже, наверное, представление в разгаре. Опять Энви будет местной звездой. Жаль, если пропустим. Ласт недовольно повела плечами — на периодических представлениях эсэсовцев, более напоминающих шоу извращенцев, обыкновенно собирались одни мужчины. Часть женского персонала находила эти водевили оскорбительными, ещё часть — непристойными. Шутка ли — почтенные офицеры переодевались в женскую одежду, более всего напоминающую костюмы танцовщиц кабаре, и устраивали танцы и представления под музыку. Особенно на этом специфическом поприще отличался её братец — тощий голенастый почти подросток с андрогинной внешностью очень многим напоминал привлекательную фройляйн, стоило ему подвести необычные выразительные глаза и принарядиться. В такие моменты Ласт особенно чётко ощущала в воздухе напряжение, исходившее от таких правильных и благообразных эсэсовцев — уж ей-то как Похоти было очевидно: почти все они вожделели юного и идейного неофита и много бы отдали за проведённое с ним в приватной обстановке время. — Тебе жаль это пропустить? — Кимбли знал, что Ласт приподняла бровь. — Жаль, — честно признался Зольф. — В нём артистизма на целую театральную труппу хватит. — Хорошо, — она усмехнулась. — Мустанг! Ко мне! На зов прибежал молодой поджарый доберман: Кимбли пару лет назад подарил Ласт щенка. Зная, какие собаки в этом мире пришлись жене по душе, он выбрал того представителя породы, что не интересовал более никого: всем были нужны злобные псы, которые быстро учились нападать на людей. Ласт же, вопреки ожиданиям, предпочитала больших и добрых животных, вроде дога Вильгельма, жившего у семьи Шварц. Узнав, как она собирается назвать щенка, Зольф испытал смешанные чувства: с одной стороны, ему было очень смешно, с другой же он ощутил едва заметный укол ревности.* * *
Когда они вошли, Эрих Зайдлиц, облачённый в пышное платье и блондинистый парик, вдохновенно отплясывал под играющую на слегка ползущем патефоне «Лунную серенаду» Глена Миллера. Сидевшие стройными рядами офицеры пили виски и коньяк и курили сигары. Из женщин на празднестве присутствовала только Ирма Грезе, и, что удивительно, без любимых доберманов. Эрих-Энви, кокетливо стрельнув искусно подведёнными глазами в сторону вошедшей четы Кимблер, продолжил чувственный танец, окидывая томным взором всех собравшихся. Невзрослеющему и нестареющему юнцу, пусть и со способностью сливаться с толпой, всё же было опасно жить под одной и той же личиной долгие двадцать лет. Поэтому талантливый актёр Эрвин Циммерман при невыясненных обстоятельствах сгинул в пучине Атлантического океана при переправе в Соединённые Штаты, к вящему сожалению Фрица Ланга и преданных поклонников своего творчества. Позже было ещё двое благонадёжных сынов Рейха, но оба безвременно отошли в лучший из миров — официально, разумеется, и на смену им явился истинный ариец, верный и перспективный член гитлерюгенда Эрих Зайдлиц, хауптштурмфюрер СС, член «Мёртвой головы», обладатель нордического характера, большого будущего, а также красивых глаз и стройных ножек. Отошедший к столу с едой и выпивкой Зольф спиной ощущал взгляды товарищей по партии. Он прекрасно знал, что многие относились к нему, мягко говоря, не слишком тепло, но его это не заботило — боятся, значит уважают, а этого довольно для «ненормального, повёрнутого на своей работе», как описывали его многие. Впрочем, во время войны подобная странность внушала, скорее, почтение, нежели неприязнь — всё, что шло на благо Рейха, не могло быть злом. Он передал Ласт бокал вина, багрянец которого так сочетался с её неизменными серьгами. Из-за массивных украшений на неё смотрели косо: негоже патриотке Фатерлянда в тяжёлые времена щеголять подобной роскошью. Но фрау Кимблер не собиралась расставаться со столь дорогим ей подарком Зольфа, чем снискала в свой адрес глухое непонимание. Ещё до войны за их спинами шептались и пытались выказывать неловкое сочувствие их бездетности. Кимбли притворно вздыхал и, разумеется, в частном порядке просил не беспокоить подобными словами его жену. Та занималась тем же, от чего вскоре люди вокруг прекратили их донимать и лишь промеж собой то ли сочувственно, то ли злорадно обсуждали и осуждали. Одни не понимали, отчего Зольф не нашёл себе кого-то, кто продолжит его род, вторые завидовали столь ярой взаимоподдержке, но никому не приходило в голову истинное положение вещей — что бесплодность их союза была не бременем, но счастьем для обоих. Иегуд Шварц, разумеется, в своё время расстроился, что у его единственной дочери не будет детей, однако счёл, что в такие времена их лучше и не иметь. Сам он, заботясь о собственном выживании и благополучии дочери, продолжил врачебную практику, спасая верных граждан Рейха, за что снискал если не признание и уважение, то хотя бы неприкосновенность. Мария, отошедшая в мир иной ещё до начала войны ввиду преклонного возраста и слабого сердца, сокрушалась о злой судьбе воспитанницы, после забеспокоилась, как бы муж не оставил её Норхен из-за такого «недостатка», но в конечном итоге смирилась. В стакане с толстым дном, зажатом в татуированной руке Зольфа, плескалась янтарная жидкость. Этой ночью он хотел спать без сновидений, без глухой снедающей его тоски, которую с трудом заглушала работа. В последнее время бессонница стала верной его спутницей, времени на сон катастрофически не хватало, а виски в небольших количествах способствовал возможности отключиться. — Свеж, как девица накануне свадьбы, — завистливо присвистнул Клаус Дильс, один из надзирателей, глядя на Кимблера и закуривая, когда представление окончилось и все принялись расходиться ко сну. — А я ведь младше тебя на десять лет… Кимбли усмехнулся — до гомункулов с их вечной молодостью ему было далеко, но время отчего-то словно забыло об аместрийце. Разве что в длинных тёмных волосах проблёскивало несколько серебряных нитей, да лоб расчертили едва заметные горизонтальные полосы. — Не имею вредных привычек, стараюсь правильно питаться и не нервничать, — поёрничал Кимбли. Дильс неопределённо хмыкнул — похоже, у этого психа вместо нервов стальные канаты. — Ты же на передовой был, — он тряхнул головой, — оттуда и шестнадцатилетние стариками приходят. Эх, на кой-хрен нам эта напасть выпала… Вот бы родиться тогда, когда… Он осёкся. В последнее время Дильса одолевали упаднические настроения, ему хотелось жить нормальной мирной жизнью, но высказывать такие идеи в присутствии Кимблера было всё равно что наступить на мину — разорвёт в клочья. И пусть в этом коридоре не было диктофонов — а в этом Дильс был уверен, так как сам монтировал эти адские машины, штурмбаннфюрер, которого многие небезосновательно считали редкостным психопатом, и сам был почище звукозаписывающей техники — о его памяти ходили легенды. Впрочем, Клаус отчего-то быстро нашёл с ним общий язык и временами даже забывал о субординации, что подозрительно легко сходило надзирателю с рук. Вместо ответа Зольф как-то горько рассмеялся — он-то хотел совсем иного, но в последнее время происходящее перестало отвечать даже его запросам. — Ладно вам, — его взгляд похолодел. — Сделаем вид, что этого разговора не было. Хайль Гитлер! Он щёлкнул каблуками и, подхватив под руку Ласт, пошёл прочь. Он не испытывал к Клаусу Дильсу ни неприязни, ни симпатии — обычный военный, службу несёт исправно, вносит свой вклад в — позвольте заметить! — процветание Рейха, и пусть его. Пару раз документировал его, Зольфа, опыты — ошибок не делал, под ногами не путался, ни к чему доносить из-за пустяков. Вспоминая Ишвар, Кимбли мог сказать, что здешние вояки были куда как меньшими нытиками и философами: был приказ — было исполнение. А что до тонких материй и рассуждениях о душе — кому они нужны? — Штурмбаннфюрер Кимблер! Его окликнул Энви, так до конца и не отмывший краску с лица. — Как вам сегодняшний танец? — его глаза кокетливо сверкнули из-под длинных чёрных ресниц. Ласт скривилась — иногда ей казалось, что братец издевается над ней просто по природе собственного гадского характера. — Великолепно, как и всегда, фройляйн Зайдлиц, — растянул губы в неприятной усмешке Зольф. — Однако не могу не отметить, что вы изрядно похудели — неужто вам урезали паёк? Энви поджал губы, Ласт рассмеялась. Как показалось Зольфу, слишком скованно и вымученно. Было похоже, что эти двое что-то знают, но упорно молчат. Тем более что сейчас Эрих Зайдлиц уставился слишком долгим нечитаемым взглядом прямо в глаза сестрице. — Ну?.. — нетерпеливо бросил Кимбли. — Вы что-то хотели, Зайдлиц? Ласт покачала головой. Слишком явно. — Н-нет… — Энви опустил глаза и как-то ссутулился. Зольф не помнил его таким. Гомункул всегда был нагл, весел, бравировал всем, чем ни попадя, и никогда не лез за словом в карман. — Свободны, — скривился Кимбли. — Так точно… — выдохнул Энви, словно с нотками облегчения. — Хайль… Он осмотрелся, махнул рукой и, опустив растрёпанную голову, понуро побрёл прочь.