Беспомощный

Горячими губами он прижимается к горлышку графина, выпивая всё до остатков, жадно глотая пекучие капли, пытаясь найти спасение да вот только его нет. Нет в его жизни больше никакого спасения да и разве нужно оно сейчас ему. Нет в его жизни больше никого, ради кого можно хотя бы попытаться жить. Сделать эту жалкую попытку всё изменить, не опустить руки. Матушка давно померла, отец вовсе уехал, жену погубил собственными руками и она — она ушла так же, как уходили все от него, не оглядываясь, со страхом и горечью прячась, только бы не нашёл, не обнаружил. А он искал. Обрыскал каждый уголок их губернии, потратил последние деньги, потерял дом матушки и всё равно не на шёл. Она убегала от него, как от прокаженного, не понимая только одного — он все равно догонит. Вот только в этой самоуверенности Григорий и ошибся — есть те, кто горазды сильнее него. А ведь как...как больно было отдавать её в руки Шефер, зная, что с ней могут сделать. Он представлял каждую ночь, как содрогается её тельце нежнее от тяжёлых ударов, как губы, которые он целовал до потери памяти, искусаны до крови и как ручки её нежные, ладные только на фортепьяно для него же играть, изрезаны да исколоты сумасшедшей. О нет, он не знал только лишь как тяжко будет без неё дальше, в этом доме, в котором вдруг стало пусто — и ведь людей здесь всё так же достаточно. Выше сил. Ходить по коридорам этого дома, не пытаться заглянуть в её комнату, где каждая статуэтка на своем месте уже давно припала пылью. Не пытаться вспоминать, как целовал её, такую призрачную, впервой, пробуя эти девственные губы на вкус; как руки гладили это белое и гладкое тело, молочную кожу с веснушками. И ведь никто не смел целовать её, гладить её, улыбаться ей так, как делал это он. Не пытаться найти её русую головушку в саду или во дворе, где ещё десятки таких же крестьянок похожих на неё, но ни одна — не была ею. Не пытаться в каждом шорохе платья бального жены улавливать эти знакомые, почти бесшумные шаги той, которая украла сердце бесстыдно быстро и возвращать не желая. Ведь конечно. Для неё он так и будет хозяином, барином, который в своей неутолимой похоти забыл о том, что она — это что-то выше мира целого. В том что она — произведение целой Вселенной, она кладезь всего святого и неутолимого. Ею не насытиться, не напиться никак — жажду не удалить. Это он понял чуть позже, окончательно утратив её. Поняв, что сердце её навсегда отдано другому, что каждая её улыбка и каждый взгляд — это не его, не Григория. Что каждый её вздох и каждое ранее пробуждение — лишь ради другого мужчины, не для Григория. И от этого он пошёл на что-то действительно ужасное. Нет, не на убийство. Он наслаждался своим грехом, словно дорогим вином, смакуя тот день каждую ночь. Косач, будь он проклятый, заслужил это. Никто не смеет забрать у него её. Никто и в мыслях подумать не может о том, чтобы пальцем тронуть то, что принадлежит ему по закону, по праву, по судьбе. Предписана она ему. Ужасное было в том, что она проклинала его. Проклинала за то, что отобрал смысл жизни, смысл её улыбки, её животворящего смеха, её лёгких касаний. Не простит ему, если узнает и даже если не узнает — знает, кто сделал это. Чувствует. И тихо ненавидит. А потом в ненависти своей жгучей исчезнет, с мольбой в глазах провожая. Ножки свои кровью обмоет, платье дорогое порвет, косу девичью утратит. И это последний раз когда он увидит неё живую — не сон, не бред, не фантазию. Живую. Молить будет, чтобы жива осталась, пережила всё это, счастливой стала. Неважно с кем, только дайте ей счастья, уж его она заслужила сполна горя хлебнув. Даже сейчас. Гриша достает из ящика бархатный футляр, рукой проводит по гравировке — отцу подарено давным-давно. Открывает крышечку, смотря на зловещий метал, блестящий при свете огня злостного. Смотрит и страх отступает, когда рука касается этого метала, как впервый раз. Уже увереннее обхватывая револьвер, рассматривая его. Для неё это делает. Не сейчас — никогда. Погубит её, совсем сломает и так ему в аду гореть. Так хоть знать будет, что не причастен к погибели ангела этого. Что не он до конца крылья обрезал ей. Нет. Он делает это для неё. Пусть счастлива будет. Катя — страсть его придуманная и погибель настоящая. Даже сейчас, чувствует жар её рук, холодное прикосновение губ к шее, словно удавку завязывая. Ничего уже не видит перед собой. И то ли это алкоголь, то ли — реальность. Вот только она — Катерина рядом, слышит биение её сердца где-то у спины. Слышит, как дышит ровно, не боясь ничего. Такая смелая его девочка. Он заносит руку чуть в районе виска, слыша шаги за дверью и только сейчас чувствует, что уже внутри него всё умерло. Ни страха, ни боли. Лишь беспомощность. Ничего сделать больше не может для неё, кроме как погубить себя во имя её счастливой жизни, в которой ему не место. — Катенька... Имя её смешивается со звуком глухого выстрела и падающего тела на пол. На дорогих обоях размазаная дворянская кровь, на полу — и вовсе лужа. ...а где-то там, в Киеве, Катерина вздрагивает, словно слыша выстрел где-то издали, из рук её выпадает ваза хрустальная и чувство в груди поселяется, будто потеряла она что-то жизненно важное.