Следующие тринадцать лет

Дурмстранг никогда не мог похвастаться обилием красок, и Гриндевальду казалось, что уж в чем, а в темных оттенках он разбирается. Но теперь, когда перед глазами мерцала серебряными и медными жилками изрытая киркой горная порода, Геллерт с мало скрываемым восторгом обнаруживал всё новые и новые оттенки. Довольно-таки глупое занятие для человека его интеллекта — тупо пялиться в стену, но многодневная голодовка выкачала из него все силы. Мысли текли вяло, неохотно. Чтобы держать себя в тонусе он прокручивал в голове весь процесс добычи серебра, думая почему-то о том, что Алхимия к числу его любимых дисциплин никогда не относилась. Он моргнул, потёр покрасневшие от пыли глаза, перевёл взгляд на свои перебинтованные пальцы и горько усмехнулся: на тонкой марле, давно пропитавшейся кровью, красовалось уродливое бурое пятно. «Серебро и медь окропляются алым еще задолго до того, как становятся сиклями и кнатами или мелкими маггловскими монетками. Альбусу бы это понравилось», — подумалось Гриндевальду, и прежде, чем мысль приобрела достаточную силу, перед глазами появилось лицо Дамблдора. Ему вспомнилось, как тот стоял ранним утром перед умывальником, критически разглядывая свое отражение в треснувшем зеркале. В его доме, само собой, не нашлось опасной бритвы, и Геллерту пришлось подарить свою. Интересно, он ее выкинул? Отчего еще Дамблдор избавился? А от чего — нет? Свое последнее письмо Альбусу Геллерт написал год назад. Не письмо даже — подписанная открытка была передана лично в руки, и Гриндевальд отчетливо помнил, как изменилось выражение холеного лица, стоило тому дотронуться до конверта. Альбус его в толпе не заметил. Наверное, это был хороших знак, ведь Геллерт именно на то и рассчитывал: слиться с толпой, понаблюдать, прячась у всех на виду. Ведь на это же, правда? Долгие недели тренировок принесли свои плоды, и он смог покинуть ярмарку так и не узнанным ни Дамблдором, ни кем-либо еще. Метаморфы привлекали Геллерта своими способностями еще в детстве: будь его воля, он бы существенно перекроил школьную программу и вплотную занялся бы оборотными. Он бы вообще многое изменил — магию, по его мнению, стоило изучать куда усерднее, а не прятаться по углам старых городов, бескрайних полей или недоступных горных вершин. Или глубоких шахт, куда не проникает солнечный свет. Гриндевальд поерзал на изодранном пледе, огляделся, убедился, что другие горняки спят беспокойным, голодным сном, и прошептал заклинание одними губами. Вспыхнувший чуть ярче, чем положено, фитиль старой лампы все равно давал мало света, но Геллерту хватило, чтобы разглядеть напечатанный текст неуместно громко шуршащей местной маггловской газеты. Император Франц Иосиф выступил с посланием к народу. Что-то там про «Счастливого Рождества». Гриндевальд хмыкнул себе под нос, меланхолично листая страницы со статичными фотографиями и находя, наконец, небольшую заметку.

Йиржетин-под-Едловой продолжает забастовку!

В заметке говорилось о смерти от голода и туберкулеза «еще двоих горняков», и Геллерт по привычке мысленно пробормотал быструю молитву за упокой душ Зденека и Ярослава. Разленившиеся газетчики даже имен их не обозначили. Да и статейку вообще-то лучше всего было бы озаглавить как «Шахта Иоанна Богослова продолжает забастовку». Затерявшийся где-то на границе с Саксонией городок уже порядком устал от борющихся за свои права шахтеров. Все революционные настроения к зиме немного поутихли, и лишь горняки упрямо требовали сократить продолжительность рабочего дня хотя бы до девяти часов. Быть может, ощущали поддержку десятка других шахтерских общин, тоже устраивавших акции протеста по всей стране. Старик по имени Мартин громогласно кашлянул, и Геллерт поспешил притушить пламя в лампе. Ни к чему давать этим и без того мнительным людям лишний повод для пересудов. Его здесь знали, как Клауса, угрюмого немца-полукровку, выросшего в предместьях далекого Линца. Немногословный, замкнутый в себе молодой человек появился в чешском поселении в разгар летней жары. Появился внезапно и на ломаном местном диалекте попросился в серебряные рудники. Работал не меньше всех остальных, с каким-то особенным остервенением лупил киркой по горной породе, практически вгрызался в камни и за обедом не пытался подсесть ни к одной из давно сложившихся компаний. Зденек заговорил с ним сам, а Ярослава поставили к молчуну «Клаусу» в пару в самом конце августа. Геллерт всего-то обронил пару-тройку фраз, упомянул об устраиваемых забастовках в Кутной Горе, о Карле IV, истории добычи серебра и своем нежелании участвовать в каком-либо мятеже. Ярослав размахивал флагом и потрясал копией манифеста, полученной от гильдии. Зденек собирал подписи и обещал, что все вместе они добьются своего. Женушка Зденека Анна пришла к Гриндевальду той же ночью с требованиями перестать забивать голову её благоверного всякой революционной ерундой. Она неплохо говорила по-немецки и к рассвету уже была готова пешком идти до Вены и устраивать митинг на площади Марии Терезии. Боже, ему даже не пришлось её касаться, он всего лишь говорил, вспоминал цитаты великих и проповеди преподобного своей семейной церкви. — Сегодня же Сочельник. Выйдите, поешьте с нами. Геллерт понял, что задремал, так и не выпустив газету из рук, и пропустил момент появления в подземном тоннеле гостьи. Анна спустилась в шахту, зябко кутаясь в старую шаль и робко поглядывая на бастующих горняков. — Смысл забастовки не в том, чтобы ее прерывать. Геллерт поднялся на ноги, чтобы как положено поприветствовать даму, и тут же опасно покачнулся, хватаясь рукой за каменную стену. Горная порода под грязными пальцами ощущалась такой родной, такой знакомой, будто он всю жизнь только и делал, что ковырялся в земле. Или же голод и использование лишь стихийной, беспалочковой магии давали о себе знать в виде головокружения и дрожи в коленях. — Клаус, — красавица Анна укоризненно покачала белокурой головой, — люди уже не выдерживают. Если бы только вы… — Люди выдержат, — резко отрезал Геллерт, устремляя на миниатюрную женщину пронзительный взгляд казавшихся почти бесцветными в темноте глаз. Она переступила с ноги на ногу и несмело развела руками. — Мы с девушками сварили похлебку. Немного, как вы все просили, по маленькому половнику на каждого хватит. — Наши недавние потери вы учли? Анна вздрогнула и потупила взгляд. Геллерту стоило огромных усилий сдержаться и не растянуть губы в улыбке. Он практически видел, как вязкое, неумелое, неосознанное до конца Протего расползается гулким щитом между ними. Протяни он руку, и упрется в незримую преграду ее магии. — Учли. Ей было положено горевать и носить траур, но Гриндевальд отлично помнил, чем разило от окоченевшего Зденека, когда его нашли. Оставалось лишь понять, нарочно она это сделала или просто не рассчитала дозу. — Хорошо. Счастливого Рождества, Анна. Женщина гулко сглотнула и, кажется, немного успокоилась. Щитовые чары пали, словно лопнул мыльный пузырь. Она несколько раз несмело обернулась, словно боялась, что Геллерт за ней не пойдет или оступится и упадет без сил. Анна налила ему в плошку почти остывшей похлебки и задержала свои пальцы на его руках чуть дольше, чем должна была. Геллерт был мил, как никогда, и даже согласился в честь праздника выйти из шахты, чтобы издалека, с занесенного снегом холма глянуть на цветастую ярмарку в городке. Ни в какое сравнение с прошлогодним парижским представлением. Глупо было даже пытаться проводить параллели. Где столица Франции с многовековой историей, и где Богом забытый городишка в Центральной Европе. Волшебники даже не пытались наколдовать Завесу, не запускали своих фейерверков и прогоняли всю магическую живность, испуганную шумом на главной городской площади. С такого расстояния да еще и без палочки учуять хоть кого-то из них было невозможно. — А если император не примет требования? Что тогда? Анна задавала этот вопрос уже не в первый раз, и Гриндевальд всегда отвечал одинаково: — Примет. Ничто не может заглушить глас народа. — Но мы так устали. И нас так мало, — выдохнула молодая вдова, обводя глазами окрестности, — что я просто не понимаю, как мы сможем победить. Как мы вообще сможем добиться хоть… Хоть чего-нибудь? Геллерт положил ладонь ей на плечо и аккуратно сжал, подмечая как на секунду она в блаженстве прикрыла глаза. — Потому что нас мало? — прошептал он вопрос, выдыхая облачко пара в морозную ночь. — Потому наш враг силен и превосходит нас числом? Потому что мы вынуждены прятаться по углам, как крысы, забираться в норы, как угрюмые садовые гномы? Ты думаешь, что мы — вредители, мешающие им жить? Анна смотрела на него во все глаза, дышала часто-часто, будто не замечая, как его тонкие пальцы тянут ее шаль, разворачивают, оголяя тонкую шею. Она словно не понимала, загипнотизированная двусмысленностью его вопросов, всё срывавшихся и срывавшихся с его языка, что он отводит в сторону ворот ее кофты, подцепляет указательным пальцем цепочку. — …потому что многие не обучены? Потому что общины закрыты, а герцогам в Вене давно наплевать на неумытую челядь? Анна наконец-то смогла оторвать взгляд от лица «Клауса», когда он замолчал, разглядывая мерцающий в свете Луны скромный католический крестик. Распятие лежало на его ладони, и только совсем неумелый волшебник не увидел бы дрожащей пелены. — Нет ничего невозможного, Анна. Законы пишут люди, и любые оковы можно разорвать. Всё можно исправить, что угодно — пережить. Всё, кроме смерти. Она — наш последний враг. На этих словах он провел по крестику подушечкой большого пальца и прошептал: — Ревелио. Неумелые чары разрушились легко — на ладони Геллерта поблёскивал символ Даров. — Как вы… Как ты узнал? Анна ошарашено отступила на шаг назад, и знак снова сокрылся за воротом ее одежд. По тонкой шее ползли мурашки, а руки дрожали. Она боялась и была восхищена одновременно. — К-клаус? — Вообще-то Геллерт. Гриндевальд отвесил ей поклон и, снова приблизившись, аккуратно приобнял за плечи. — Ты ведь не нарочно, милая? Зденек тебя любил. Молодая вдова заплакала. Она разом как-то вся сжалась, скуксилась, утыкаясь лбом ему в грудь. Гриндевальд не любил слёз и женских истерик, но готов был потерпеть. Он гладил ее волосы, качал, как ребенка, приговаривал какие-то глупости. — …Не хотела… он не знал, что я… он не был… я не умею… он не должен был… я просто… Он утер ее слезы, поцеловал в лоб и, заглядывая в глаза, спросил: — Ты представишь меня своей общине? Анна слабо кивнула, вдруг срываясь к нему еще ближе, вдыхая горький аромат въевшихся в кожу грязи, пота и полыни. — Да. Мы собираемся в первый день года. В лесу. Я… Я приду за тобой. Геллерт слабо улыбнулся, почувствовав, как кожу словно прожгло от наэлектризованного воздуха. Знакомое, приятное ощущение, с которым так не хотелось расставаться, но он не мог позволить себе расслабиться сейчас, когда был уже почти у цели. Оказавшись снова на своем месте и раздув почти угасшее пламя в лампе, Гриндевальд не нашел сил себя остановить — вытащил из тайника скрученный в свиток пергамент и остро заточенный маггловский карандаш. Альбус, ты когда-нибудь спускался под землю? Делал усилие — лишь для того, чтобы вдохнуть? Видел ли ты хоть раз, как устроены камни, что мы бездумно топчем ногами изо дня в день? Мерлин, о чём я. Нет, конечно же. Должно быть, прямо сейчас ты меланхолично шлешь к чёрту очередного воздыхателя и разливаешь по бокалам рождественский брют. Цианирование должно быть тебе ближе медных шахт. Весьма увлекательно, но важно не забыть про маску: леденящие кровь кошмары и эфемерная дрянь наяву — развлечение на любителя. Впрочем, кому как. В способах расширения сознания магглы продвинулись куда дальше волшебников, не находишь? Говорят, в Афганистане маковые поля особенно хороши. Ах, да, с Рождеством тебя! И обязательно выпей за мое здоровье сегодня, Г. Корвин остался в Вене, и неотправленное письмо было аккуратно сложено и спрятано в нагрудном кармане. Краткий порыв уничтожить только что написанное Геллерт поборол.