Глубокий ночной синий

— Сайлансер, я Маюра. — Сайлансер, я Бражник. Мы дадим тебе возможность залечить чужое разбитое сердце. Лука закрыл уши. Эхом в голове послышались голоса двух сильнейших злодеев, против которых они так долго боролись. — Я… Нет! — закричал он и затряс головой, словно там поселился бес. Зловеще звучали голоса Бражника и Маюры, и тысячи темных перьев и акум летели по небу, прямиком к нему. Эхо прекратилось и Куффен резко подскочил. Снова плохой сон. Квами оглянул своего хозяина. — Что с тобой? — он был явно обеспокоен резким пробуждением Луки, а тот шумно выдохнул. — Ничего, Сасс, — парень встал с кровати и посмотрел в окно каюты, — снова тот кошмар. Лука не первый раз видит сон, в котором его пытаются акуматизировать, но он дал себе твердое слово, что этого никогда не случится. — Что бы не произошло, я буду оставаться хладнокровным. Как это делал всегда, — задумчиво произнес синеволосый и опустил голову, а Сасс подлетел к Луке, сев тому на плечо. Лука помнит тот день, когда совершил ошибку. — А сейчас мы должны сделать дела поважнее. Луна вышла из-за горизонта и своими лучами осветила лицо девушки. Та ворочалась так сильно, что одеяло упало с кровати, а подушка была на самом краю. Маринетт не могла уснуть — ей было то жарко, то холодно, и это настолько надоедало, что хотелось плакать. Хорошие сны теперь были злыми врагами, только испуганные лица парижан, скривившиеся от боли и ужаса, застыли в немом крике, а она, героиня Парижа, которая всегда всех спасала, сегодня была бессильна. Она не знала, как бороться с неизвестным злодеем, не знала, как он выглядел и что мог. Казалось, будто это не Бражник наслал своих демонов на людей, а они сами всегда жили в этом страхе. Ее руки были связаны. Маринетт села на кровать и скрестила руки на груди. Ее квами, Тикки, беззаботно сопела на своей подушечке, и Маринетт в какой-то степени ей завидовала. Завидовала ее спокойствию и безмятежности. Окно открылось и в комнату ворвался свежий ночной ветер. Девушка встала, чтобы прикрыть его. Потянувшись к ручке рукой она застыла на месте — напротив нее сидел Куффен с лирой. А если быть точнее, — Вайперион. Пальцы бродили по струнам, а мелодия расплывалась по комнате, словно мед, настолько мягко и спокойно. Маринетт устроилась у Луки под боком. Его голова лежала у нее на макушке. Мари прикрыла глаза и, вслушиваясь в забвенную музыку, тут же уснула. Лука оттягивал этот момент как мог, но он боялся. Боялся, что она вновь будет плакать. Он понимал, насколько это мучительно — не спать целыми сутками. Он почти каждую ночь видел — как она ворочалась, что постельное белье падало на пол, как она плакала, потому что не могла уснуть, как ходила по комнате из угла в угол, а потом снова ложилась и только под утро засыпала, как весь день ходила как зомби, как была еще более рассеяна. Она не могла спать ночью, зато днем ее клонило в сон. Лука множество раз предлагал ей отоспаться дома, пропустить учебу. Да и не только он. Но Маринетт… Это просто смешно… Ее ответственность и чувство долга неизвестно-перед-кем не давало ей делать хотя бы шаг в сторону — тут же сносило обратно. Этим она напоминала кое-кого — Ледибаг, которая так же печется о Париже и заводит свою шарманку о спасении жителей, ответственности, чувстве долга… Конечно же напоминала, потому что это была она. Такая же замученная и уставшая, но с улыбкой на лице. Конечно, ведь они глупые. Вайперион, Карапас, Рена Руж, Квин Би, Кот Нуар — глупые и слепые, потому что их должна была убедить простая улыбка. Убедить, что все в порядке. Как обычно. Именно та самая улыбка-все-со-мной-в-порядке заставляла съеживаться от безысходности. Лука чувствовал, как терял ее. Терял Маринетт. И не мог ничего сделать. А она все улыбалась и говорила, что все хорошо. Что со мной? Маринетт снова просыпается от резкой боли неизвестно где. Со слезами на щеках и подушке. Благо, уже утро. Можно собираться в школу. Маринетт подходит к зеркалу и снова надевает ту самую улыбку и еще тысячи масок, кричащих, что с ней все в порядке. А родители думают, что так оно и есть. Ни капли сомнения. Бросает взгляд на давно заброшенные эскизы, валяющиеся на полу уже невесть, сколько недель. На фотографии Агреста-младшего, лежащих там же. Да, он ее уже не интересовал. В принципе, как и все, чем она занималась и все, что любила. Одни слезыслезыслезы. Ее недуг уже давно жил с ней. Жил ей. Будто она была нужна ему только как внешняя оболочка. Будто выкинул из Маринетт все, что было в ней и сам поселился там, по-свойски закинув ноги на стол, столкнув ими цветы, которые росли там в горшке. Он рос, питаясь ее страхами и чувствами. Она плелась в школу, как отрешенная. Каждый день, как отрешенная. Ее ничего не интересовало и не волновало. Она делала только то, что нужно. Нехотя слушала Алью о ее снах с Нино. Нехотя слушала того же Нино, который слушал Агреста, каждый день рассказывающего ему о том, что во сне снимает с Ледибаг маску, а та растворяется в воздухе вместе с самой героиней. Нехотя смотрела на Джулеку, обнимающую Роуз за плечи. Нехотя… Устала. Это все, что крутилось в голове. Когда же это закончится? Она не знала. Не знала и то, откуда это появилось. Она не могла понять, почему очнулась у себя дома, когда ловила акуму. И то, куда эта акума потом исчезла. Нет, она не была акуматизирована. Но это было переломным моментом. После становилось все невыносимее и невыносимее жить. Существовать. Именно это она делала на протяжении… Сколько дней прошло? Она не считала. Это длилось вечность. Иногда ее спасал Куффен. И его гитара. Маринетт не понимала, как этот простой инструмент мог обладать такой чудесной силой — убаюкивать того, кто не мог этого сделать сам уже давно. Она располагалась у него под боком и, казалось, тут же засыпала. Она доверяла ему. И всегда знала, что это взаимно. Ей бывало стыдно, за то, что не рассказывает ему всего, что накопилось. Хотя он сам просил рассказывать обо всем, чтобы было легче. Но он не злился на нее, а просто играл. Как спасательная капсула. Как желанный глоток воздуха. Это действительно ей помогало — она расцветала, веселела, брала в руки карандаш и снова принималась за эскизы, и все это замечали. Замечали и то, как быстро она гасла. Как свечка. Единственное, что ее неустанно радовало — Бражник не посылал акум с того дня. Маринетт была озадачена и благодарна одновременно. Он будто давал ей передышку. А может себе. Она просто не думала об этом. Бывало, мысли проскакивали перед сном, как сейчас. Но в основном в голове была пустота. Маринетт уже пятнадцать минут лежала на кровати и думала о том, как чертовски ей хочется спать. Но сон не идет. В голову прокрался Лука Куффен. Талантливый гитарист, герой Парижа, и просто прекрасный парень с доброй душой. Лука… Тикки будто почуяла внезапный порыв хозяйки, подлетев к ее рукам, и Маринетт тут же ощутила теплый латекс, обтягивающий кожу. Внезапно, что-то проскользнуло в мыслях. Что-то быстрое, почти неуловимое. Искра, которую она уже давно не чувствовала. В груди тоскливо затеплилось. Пальцы резко схватили йо-йо за веревку и со всех остатков сил устремили его вдаль. Тело подлетело к небу, а волосы заколыхались от резкого порыва ветра. Чувство невесомости, как тогда, в космосе, на «Стартрейне». В груди защемило от воспоминаний и Маринетт неосторожно, с грохотом приземлилась на «Либерти», стукнувшись коленями о палубу. Неприступный корабль. Конечно же, не для Ледибаг. От Ледибаг ничего не осталось — погляди, как она скрючилась от боли в ногах. Всего-то. Разве что остатки самообладания: Маринетт не считала, что медленно сходит с ума. — Ледибаг? Джулека. Тихая девочка, но несмотря на это, Маринетт считала, что та может врезать кому угодно, если покуситься на дорогие ее сердцу вещи. — Джул, я… Мне нужен твой брат, — Маринетт натянула улыбку. Да, ту самую. Да, снова. Она прислушивалась к звуку своих шагов, но латекс смягчал его. Теперь она была не громче идущей кошки. Вот его каюта. Дюпен-Чен в очередной раз про себя отметила, что ее изумляет их жизнь на корабле. Какого это? Лука лежит на кровати. Вроде, спит. Джулека кивнула и ушла к себе, оставив ее и парня наедине. — Тикки, выходи. Два слова — и Маринетт уже не отважная героиня-любимица Парижа, а всего-лишь неуклюжая растяпа Маринетт, которая уставилась на медленно вздымающуюся грудь спящего Куффена. Или не спящего? — Ты сама пришла. Жаль, что не во сне. От этих слов хотелось выть что есть сил. Раздирая глотку. До слез. Жаль, что Лука уже смотрит на нее. Жаль, что не успел увидеть ее на секунду скривившееся лицо. Она знала, что он имеет ввиду, но не могла ничего ему ответить, а тихо села на край его кровати. Луке не потребовалось долго осматривать Дюпен-Чен, чтобы увидеть на ее коленках две огромные ссадины. — Разве это не должно было исчезнуть с твоей детрансформацией? Маринетт опустила голову и закачала ей отрицательно. — Я не использовала «исцеление Ледибаг». Остатки самообладания уже рассыпались к чертям вместе с нахлынувшими слезами. Сильные руки притянули носительницу чудесных к себе. — Снова не можешь уснуть, Ма-ма-маринетт? Бо-оже. Ей так нравилось, когда тихий голос с легкой хрипотцой произносил одно единственное слово. Это слово. Единственное заикание, за которое не пришлось испытывать стыд. Теперь это ее второе имя. Будь она среди тысячи незнакомых людей в кромешной темноте, из которой кто-то кричит это простое «Ма-ма-маринетт», то она бы без труда узнала его, пошла бы туда. К нему. А теперь она снова слышит это имя. Тело быстро начало колоть, будто кто-то действительно пытался докричаться до нее. До остатков ее разума. Но на деле этот самый громкий крик был тихим шепотом где-то под боком. Она снова у него под боком. В который раз? В который раз Лука спасает Маринетт, будто встряхивая ее за плечи и громко крича «очнись»? — Да, Лу-лу-лука, — она сама не ожидала, что так скажет. И он тоже. — Знаешь, мне нравится.