Мальчик-горничная Ацуши-кун

Душные стены, душный потолок, душный куб закрытой комнаты, о-ох, и не спастись, и не выбраться бедняжке. Некуда бежать, негде спрятаться, некому молиться – пропадут, пропадут, развеятся пустым эхом тщетные молитвы, разлетятся беззвучными осколками, едва только коснувшись, едва только скользнув по смоле вакуума запертой ловушки – ловушки демона, демона, а-ах-х... Тесно. И почему так давят стены, почему давит потолок, почему же вдруг так невыносимо тесно? Жарко... Путало мысли, сбивало с толку, туманило разум все: приятный цвет привычных бледно-зеленых обоев, мягкая пастель старой картины над полированой гладью резного стола, спокойное безмолвие выцветших шкафов, тихий шепот пыльных бумаг на теплых полках, дрема безмятежного солнца в складках прозрачных занавесок, запах потрепанных книг, блики искр, отголоски нежного уединения – все, все должно быть так, да, да, именно! Все ведь и есть так. Но... Ох, как плотно столпились за стеклом дверцы книги, как лукаво и сонно оплетала сознание бледная зелень со всех четырех, как топила взбудораженное тело тягучая густота поющей тишины; колыбель ленивой звезды, хитрая ласка бархатного эфира, горячее гудение тугого возбуждения по кипящему организму... А возбуждение и было лишним – ха-ха, – но, кажется, умиротворение ветхой комнаты и вовсе не противилось его немому присутствию. Очень... странно. Смущающе странно. Ацуши знал, что его не выпустят, знал слишком хорошо. Не просто так плотно закрыто окно, не просто так на замок заперта дверь, и, казалось бы, всего такие-то мелочи, но со всей точностью не бывает лишних винтиков в великолепии механизма хищных охотников. Ацуши слишком хорошо понимал всю суть. Ведь Осаму, его Осаму – коварный демон, воплощение пленительного обаяния, опасного и острого, точеное стекло в неограненном алмазе урагана чувств, запечатанный разум... Ох, его Осаму. Неприрученный дракон. Накаджима смущенно вздохнул, переступив с ноги на ногу. Он стоял лицом к стене, опираясь руками на стол – так, как ему и сказали. Чуть опустив голову, чуть прогнувшись в спине, слегка расставив ноги и послушно дожидаясь своего наслаждения – наверное, он выглядел просто восхитительно... Короткая пышная юбочка едва прикрывала собой ниже бедер, туго стягивал корсет, стискивая в узде сжатой грудной клетки бешеный ритм сердца, въедливо кололи кружева нижнего белья, – ах, как же бедняжки-горничные это терпят, – и гладкой тяжестью облегали стройные ножки белые чулки – образ манил, образ заводил и раззадоривал. "Какой же... ты извращенец, Осаму", – заливаясь горячим румянцем, подумал Ацуши. Дазай не прикасался к нему, – пока что, – только смотрел. Смотрел, и от одного лишь его взгляда сладко сводило ноги – влекло и дразнило предвкушение, мучило навязанное желание ощутить гамму похотливых фантазий, и пугливо расплескивался звон самоконтроля на самой грани дозволенного. Ацуши нервно ерзал, чуть дергая бедрами, – влажное возбуждение не давало покоя, и очень хотелось плотно потереться обо что-нибудь... Страсть не вскипала, не жгла в пожаре животного вожделения – спала, чутко и спокойно. Сладко дремала, но дурак тот, кто беззаботно смеялся над ней невсерьез; Накаджима понимал, как никто, что держать в узде ураган собственных чувств – безумие... Нет смысла, да и Осаму не позволил бы – к черту узду, к черту. К черту и гордость... Ведь наслаждение затмит собой каждую из потерь. Дазай усмехнулся; яркая усмешка пылью любовной похоти растворилась в шепоте теней. Ацуши напрягся; жарко вспыхнули лицо и уши, и как же мальчик желал спрятать наивное смущение за завесой густой челки. Спрятать, скрыть, не показывать дрожащей слабости – слабости откровенной и такой пошлой, ох... Осаму тихо подошел сзади. Он улыбался, непринужденно и мягко; закрыв глаза, нежно зарылся носом в светлые волосы Ацуши, жадно вдохнув родную теплоту пепельных прядей; сильнее сжалась его рука на кости корсета, Накаджима, подгоняемый немым требованием, плотнее прильнул к нему, и только-то лишь в безмерной трепетной преданности... – Какая же у меня сексуальная горничная, – лукаво протянул Дазай. Ласка горячего голоса густо опалила чувствительное ушко, искристым током разноцветных импульсов разнесся по нервам звон легкого возбуждения – предательски свело колени, предательски потянуло в низу живота, предательски сорвался с бледных губ несдержанный вздох. Вздох, вздох, вздох, громче, чаще – Осаму нежно скользил ладонями по напряженному телу, мокро лизал открытую шейку, влажными касаниями до поцелуя в изгиб плеча и вновь обратно, в пыл заводной страсти; Ацуши дрожал от тягучей неясности – метался, сжимал онемевшими пальцами антиквар деревянных узоров, дерганно изгибался, дышал прерывисто и томно – не было желания на стоны, не хотелось грубого плотского наслаждения, под себя захлестнуло лишь удовольствие от нежности умелых прелюдий. Дазай негромко фыркнул, подавив в себе рев хищного вожделения. Изголодавшееся тело нуждалось в покое, нуждалось в крике диких ощущений и солнце родной любви – Ацуши, Ацуши, нуждалось в Ацуши. Ох, как же нуждалось в чистоте возлюбленной невинности... Накаджима шумно вдохнул, когда Осаму плавно задрал его короткую юбку, мягко скользнул ладонью под ягодицу и крепко сжал там руку. В узких кружевных трусиках было до зудящей боли тесно, под напором жарких прикосновений, под искрами распаляющейся страсти – еще, еще, еще теснее!.. Не сдерживала лаву морального запрета тоненькая резиночка, вздрагивали под дуновением пепла робкой маргаритки белые бантики; Ацуши чувствовал, как напрягается и набухает плоть под тяжестью тумана осязаний, как морит и дурит млеющий разум дурман любовного желания, как оплетают, затягивают в песок тягучего наслаждения пугливую дрожь мутные дымки перламутровой ласки, как... Как изнеженное тело смиреет, утопает в росе чистого золота, ныряет с головой и счастливо доверяет себя сильным объятиям пленительной паутины – себя, себя, и на растерзание!.. Не выдержал напора, сорвался с губ тихий стон – шепот отголосков удовольствия вмиг рассыпался лепестками юной сакуры в шелесте дремы уединения. Глаза закрылись сами собой. О, а видеть и не нужно было – к черту поднебесную, когда так хорошо. Видеть, видеть не нужно, нужно – подставлять под поцелуи хрупкую шейку, изгибаться в такт жадным прикосновениям, прижиматься обнаженными бедрами и дразнить в отместку – плясали демонята в невинном омуте, опаляли дым искристой тишины жаркие вздохи, а больше... А о большем не просили. Расплескался яркой рябью кипяток границы ощущений, Ацуши немо вздрогнул, когда Осаму мягко стянул с него тесные трусики, простонал измученной дрожью, когда он нежно провел рукой по его напряженному члену. Мешала пышная юбка, мешали колючие кружева – Накаджима заерзал, протяжно заскулил сквозь хмурое недовольство – так хорошо, так хорошо, боги, но как же недостаточно! Дазай сводил с ума, и разве что только с лукавой усмешкой на губах – рука гладко скользнула по твердой плоти, нежно приласкав тоненькие венки, осторожно оттянула кожицу крайней плоти, раздразнила тугим прикосновением влажную головку, плотным трением – чувствительную точку под уретрой, – Ацуши утопал в капкане животного наслаждения. Мало, мало, нужно еще больше! Грубее, стремительнее, откровеннее, жарче – в разы, в разы больше!.. Ох, изголодавшийся и ненасытный развратник. Накаджима выгнулся и с силой закусил губу, когда Осаму плавно протолкнул в него холодные от смазки пальцы. Горячие стенки упруго пульсировали и сжимались, узкий проход туго сопротивлялся внезапному напору – Дазай вогнал глубже, Ацуши зажмурился и протяжно заскулил. Охмеляло чувство излишней заполненности, мелко дрожали измученные удовольствием ножки, немели пальцы рук, пылали брызги раскаленной магмы дикого желания в сознании, но, все же, все-таки, ох-х... Недостаточно. Недостаточно голодному телу. Ацуши вскрикнул сквозь взахлеб стона – Осаму несдержанно вошел в него, плотно скользнул до самого основания, крепко шлепнувшись бедрами о его ягодицы. Хлюп смазки, тихий шлепок, неровный стон – медленно, почти вдумчиво, с опасливой осторожностью и словно на пробу. Толчок, толчок, хлюпающий шлеп и опять дрожь колебаний сладкой истомы. Распалялась бушующая страсть, пропитался плотской похотью сонный уют, Дазай плавился под животным наслаждением бурлящего экстаза: с довольным урчанием вогнал снова, звонко шлепнув ладонью по упругой ягодице. Вновь вскрик – возмущенное недоумение в брызге мимолетной боли; Ацуши широко распахнул глаза, впившись ногтями в лак деревянной глади. Еще... Новый шлепок, новая вспышка яркого возгласа, и какое же в своем контрасте необузданное желание ощутить вновь... Осаму густо излился в него, сжимая потными пальцами сочные следы на нежной попке – ах, и как хотелось полностью подчинить себе все свое. "Мой!", – мысленно прорычал Дазай, напоследок грубо толкнувшись еще раз. Накаджима обессиленно лежал на столе – ноги не держали, хриплое от возбуждения дыхание сбилось волной ураганной страсти, и сил не было даже на то, чтобы робко опустить складки задранной юбки. Немного смущало. Вязкая сперма горячо вытекала из него, медленно стекала по бедрам и мутными каплями пачкала белые чулки, тягучей массой путаясь в паутине кружевов. Какой же... ты все-таки извращенец, мой Осаму. – Грех было тебя не выпороть, – довольно ухмыльнулся Дазай. Он нежно провел пальцем по его мошонке, собирая на кончике следы остывающего семени; Ацуши чуть дернулся и жалобно заскулил. – Все хорошо. Ты хороший мальчик, – мягко улыбнулся Осаму, лаского погладив Накаджиму по голове. – И горничная ты тоже прекрасная.