Все мои друзья говорят, что я должна двигаться дальше. Я лежу в океане, напевая твою песню, Аааа, вот как ты пел ее. Люблю тебя навечно, я не могу ошибаться. Хотя тебя рядом нет, я не сдвинусь с места. Аааа, вот как мы в это играли. И нет спасения от воспоминаний, Твое лицо, словно мелодия, Не покинет мои мысли. Твоя душа преследует меня и повторяет мне, Что все хорошо, А мне хотелось бы умереть... Каждый раз, как я закрываю глаза, Будто наступает темный рай, Никто не сравнится с тобой. Я боюсь, что ты не будешь ждать на другой стороне, Каждый раз, как закрываю свои глаза, Будто наступает темный рай. Никто не сравнится с тобой, Я боюсь, что ты не будешь ждать на другой стороне. Все мои друзья спрашивают, почему я остаюсь сильной, Я твержу им, что настоящая любовь не погибает. Lana Del Rey, Dark Paradise
***
Он струсил сигаретный пепел на расстеленную по столу салфетку и сделал глоток крепкого кофе; он уже давно стал холодным, но заказывать другой ему не хотелось. Он выдохнул едкий дым и посмотрел в окно; на улице плавно двигались машины и ходили по проспектам люди. Он подумал о том, что сигареты были медленной смертью для его организма, а потом исправился: он сам служил смертью своему организму. В кафе он сидел уже около часа. То ли от нервов, то ли просто надеясь не опоздать, пришел он заранее и теперь вынужден был сидеть в одиночестве. За окном, кстати, уже началась осень. Дэвид вспомнил о том, что же с ним происходило прошлой осенью, а что — позапрошлой. В первом варианте он счастливо жил с Джоном, полагая, что этот человек останется с ним на всю жизнь, а во втором — жил еще счастливее, даже не догадываясь о существовании этого человека. Смешно было от осознания того, что в его жизни слишком малое количество вещей зависело от него самого; казалось, будто бы его решения или желания совершенно не имели никакого значения — все происходило с точностью да наоборот. Когда не хотел он никакой любви, когда не нужно было ему никаких отношений, появился Джон. Когда хотел он погрузиться с головой в работу и заняться своей карьерой, появились наркотики. Когда хотел он закрыться в одиночестве и никого не трогать, невесть откуда появилась слава. Когда хотел он, безумно хотел Джона, он его потерял. Может быть, легче было ничего не хотеть? Может, стоило спокойно плыть по течению, раз жизнь и так имела на него совершенно другие планы, и срать она хотела на его личные желания? Что, если все же была логика в предположениях, что все заранее предрешено, и что люди лишь на каких-нибудь полшага могут изменять обстоятельства своих дел? Да впрочем, плевать. Все, что было ему ценно, что служило ему принципами и убеждениями, в один момент благополучно рухнуло. Это было подобно истории с выброшенным на улицу котенком — секунду назад он жил в теплом доме, где все ему было знакомо и привычно, и вот он оказывается в незнакомом месте, кровожадном и опасном. Котенком Дэвид, конечно, не был, но что делать дальше он тоже не знал. Он как раз потушил сигарету, когда в кафе зашел Джон; Дэвид и не заметил, как быстро пролетел этот час. Ну, что ж. Приятно будет поболтать. Он поднялся на ноги, когда темная фигура Джона в знакомой черной шляпе подошла к его столику; он пожал Дэвиду руку, и они сели по разные стороны стола. Джон подарил ему улыбку, Дэвид махнул головой в сторону чашки еще одного холодного кофе. — Угощайся. — Ну что, как там Америка поживает? Окончательно сошла с ума поле твоих концертов? — игривый огонек запрыгал в глазах Джона, и он немного выпил кофе; кажется то, что он давно остыл, Леннона не слишком смущало. — Кажется, немного сошла, — ответил Дэвид, закусив губу. Он внимательным взглядом рассматривал Джона, который ни на грамм не изменился с их прошлой встречи — разве что чуть набрал в весе и приобрел юношеский румянец на щеках. Дэвид смотрел на него, не испытывая желания говорить с ним о чем-либо, и не мог поверить в то, что все это было реальностью. Вот же он, его Джон, его самая большая любовь, вот же он — сидит прямо перед ним, такой реальный, ощутимый, его даже можно потрогать и при желании — поцеловать, вот же он, такой родной, такой… живой спустя целое лето разлуки. Вот же он, беззаботно улыбающийся, пьющий холодный кофе, в этой шляпе, которую он когда-то высмеял, вот же он — Дэвид даже мог протянуть к нему руку, только вот… внутри у него была пустота. Дэвид сидел, жадно рассматривал каждую черту его лица, рассматривал губы и ресницы, глаза и нос, и ничего не чувствовал. — Не часто к ним приезжают такие экстравагантные артисты. Но что поделать, придется им к такому привыкнуть, — хмыкнул Джон, подозвав официантку. Он заказал творожный десерт, Дэвид — еще кофе. Он ничего не чувствовал. Он смотрел на Джона, даже не моргая, и отвечал ему на вопросы об Америке — они стали говорить о различиях Америки и Британии — и ничего не чувствовал. Господи, какое же странное было это чувство — бесчувствие. Как же странно было так сильно любить этого человека, так сильно от него страдать, что в какой-то момент потерять все ощущения. У него словно пропало обоняние. И разом отшибло осязание, и вообще все человеческие чувства, которое только были возможны. Ему даже на какое-то мгновение стало страшно, но он продолжал говорить о плюсах Америки, пока не перебил сам себя фразой: — Я видел статьи о вас с Йоко, — спокойно сказал он. Выразительные глаза Джона внимательно смотрели на него. — Давно вы вместе? — Ну… — Джон задумался, ковыряя ложкой в пушистом десерте, — наверное, где-то с весны, а что? Дэвид захохотал, кажется, на все кафе — даже люди повернулись в его сторону. Это «а что» звучало так непринужденно, как будто Джон вообще не понимал «а что». Смешно все это было. — Да я так, знаешь, от безделия интересуюсь, — ядовито проговорил он. Смех его как-то резко оборвался, и Джон неловко поерзал на месте. — Слушай, ну, мы же с тобой, вроде как, расстались, — проговорил он, поднеся ложку ко рту, — мне кажется, все и так было ясно, — добавил он, пережевывая сладкий кусок торта. А Дэвиду и сказать было нечего. Ему, быть может, и хотелось бы как-то упрекнуть Джона или рассказать ему о том, что все это время Дэвиду приходилось испытывать, и через какие душевные страдания он прошел, чтобы сейчас спокойно говорить о Йоко вместе с Джоном, но все это — еще раз и еще раз — уже не имело значения. Какой был смысл «ругать» Джона за то, что тот так поступил с ним, когда Джон искренне, с детской наивностью верил в то, что ничего плохого он не сделал, и что они ведь разошлись еще той весной. — Да, ты прав, — ответил Дэвид. Он постучал пальцами по столу. И что следовало сказать дальше? Он не знал. Он наконец-то осознал: Джон больше никем ему не приходился. Джон больше не был его «собственностью», Джон больше не обсуждал с ним проблемы в группе, не показывал тексты песен и не наигрывал мелодии на гитаре. Джон больше не собирался приезжать к нему домой, да и звонить он тоже больше никогда не собирался. Он наконец-то осознал: у него даже не было права поцеловать Джона. И не мог он вот так вот просто заявиться к нему в гости. И шить свои костюмы он тоже у Джона больше не мог. Джон для него теперь был «а что», Джон теперь на заголовках газет шел за руку с Йоко, Джон теперь выискивал в расписании место, чтобы полчаса посидеть с Дэвидом в кафе и обсудить — как он изначально надеялся — их отношения. Дэвид не хотел говорить, но у него вырвалось: — Ты ведь даже не ответил на письмо. — Да. Я решил, что будет лучше поговорить лично. — А, ну да. Действительно. Лучше. И они замолчали. Дэвид думал о том, что все, что ждало и любило его в Лондоне, вдруг ждать и любить перестало. Джон думал о том, как нелепо все закончилось. Они еще пару минут сидели в тишине, смотря в разные стороны, а затем Дэвид, понимая, что единственный вопрос, который его теперь уже волновал, и без которого он вряд ли сможет дальше хоть как-то существовать, никак не давал ему покоя, поэтому он сказал: — Джон… Его как будто со всей дури ударили в живот, когда чужие глаза коснулись его лица. — Ты хотя бы любил меня? Он перестал дышать. Ему хотелось закричать. Или заткнуть уши. — Нет. Он отложил ложку на грязную тарелку. — Извини за то, что я тебе обещал. Я тогда правда так… Но он уже выскочил из кафе. Прямо на центральную улицу Лондона. Фары машин сверкали тогда слишком ярко. Он ничего не чувствовал. Он уже давно ничего не чувствовал.***
Его жизнь здорово изменилась за последние пять лет. Были взлеты и падения, встречи и расставания, были надежды и разочарования, было много хорошего и плохого. Он продолжил тур с Зигги, снялся в нескольких стоящих картинах, написал еще один альбом, в которым предстал Изможденным Герцогом, стал зависим от кокаина в небывалых ранее масштабах и более об этом не заботился, несколько раз скандально выразился на интервью и все чаще стал находить в себе признаки шизофрении, которая на фоне наркотиков стала для него еще большим страхом. Были же и приятные моменты в пяти годах его жизни. Он нашел множество действительно одаренных людей, ему было интересно и познавательно с ним общаться. Его талант, наконец по достоинству смогли оценить, и в какой-то мере люди вознесли его на музыкальный Олимп. А еще он встретил девушку, что была не только безумно красивой, но еще и обладала высоким интеллектом, добрым сердцем и так далее по списку. Жизнь с ней его порядком устраивала, да и к тому же, она здорово помогла ему пару месяцев назад начать очередную борьбу против наркотиков. Жизнь его, в целом, открыла ему массу возможностей для реализации его творческого потенциала, чему он, безусловно, был благодарен. Помимо карьерного развития, он переосмыслил многие вещи, что раньше не особо его заботили, а сейчас вышли на первый план. Во-первых, он научился ценить людей. Не просто ценить, а уважать их, прислушиваться к ним и черпать от них столько полезной информации, сколько ему требовалось для внутреннего развития. Он понял, что люди являлись ценным ресурсом, который хоть и не всегда, но очень часто был ему полезен. Во-вторых, он научился ценить одиночество. Он и раньше умел абстрагироваться от внешнего мира и слушать себя, но все же само это слово пугало его. Сейчас же одиночество казалось ему благодатью. Сейчас одиночество казалось ему искусством, в познании которого преуспеть мог не каждый. И в-третьих, собрав предыдущие пункты воедино, он перестал нуждаться в людях. Да, ему было интересно с ними общаться, да, ему нравились глубокие разговоры, нравилось черпать их жизненные истории, учиться на чужом опыте, нравилось рассуждать о космосе, о первобытных людях и о том, что ждало их впереди. Еще ему нравилось иногда выбираться на шумные вечеринки и забываться на них, и он просто до потери памяти любил выступать перед публикой и видеть ее восторг. Все это он любил и этим дорожил, но спокойно мог без этого обходиться. Более ни один человек на Земле не мог заставить его переживать или хотя бы на мгновение расстроиться из-за не завязавшейся дружбы или отношений. Все люди стали для него единой однородной массой, которая хоть и приносила свои плоды, но все же не играла большой роли. Быть может, поэтому Адалане так спокойно было в отношениях с ним. Он не ревновал, не держал и не запрещал; он выслушивал, давал свободу выбора и ничем не попрекал. Адалана делала все, что ей заблагорассудиться, тоже делал и он. Будни их протекали мирно, без ссор и детских обид. Им двоим было весьма комфортно и удобно вместе. Адалана, кстати сказать, очень вкусно готовила и красиво танцевала — она любила радовать его этими вещами перед сном. Им двоим полюбилось сидеть дома, так что они частенько проводили время за чтением книг у камина; Адалана всегда ложилась головой ему на колени, подняв перед собой очередную книгу, и шепотом проговаривала слова; читать молча она так и не научилась. Около двух месяцев назад он сделал ей предложение в одном парке, что был в тридцати километрах от Лондона, в который они старались ездить каждые выходные. Стояла теплая весна, приятно пели птицы, и уже раскрывались разноцветные цветы, прорастала свежая трава и грело теплое солнце. Сидели они на лавочке, когда Дэвид, чувствуя блаженное спокойствие, которое всегда его одолевало рядом с Адаланой, повернулся к ней и просто сказал: — Станешь моей женой? Так они и поженились. Тихо, спокойно, пригласив парочку самых близких друзей и родителей Адаланы. Что касаемо Джона — они иногда общались. Нельзя сказать, что они стали друзьями, но все же их встречи всегда проходили довольно тепло, и они с интересом расспрашивали друг друга о планах на будущее, да и о жизни друг друга в целом. Пару раз даже случалось так, что Дэвид пересекался в общественных местах с Йоко, и они мило беседовали, перекидываясь парочкой непринужденных фраз. Дэвид знал, что Джон женился на Йоко; при их последующей встрече на одном мероприятии Дэвид поздравил их с этим знаменательным событием. Примерно так прошли пять лет его жизни.***
День сегодня стоял прохладный. В эту зиму в Англии скудно обстояли дела со снегом, а вот дожди шли не переставая. Адалана, к несчастью, подхватила грипп еще в декабре и вот уже два месяца пыталась после него восстановиться, снова и снова простужаясь. Сырость этому, конечно, только способствовала. Он читал вчерашнюю газету, лениво мешая сахар в стакане кофе. Ему уже несколько раз с утра упорно кто-то трезвонил, но Дэвид не имел никакого желания в этот день общаться с людьми. Приучив себя к тому, чтобы не заставлять себя делать то, что ему не хотелось, он вынес телефон на второй этаж дома, чтобы эти звонки окончательно не выбесили его, и со спокойной душой спустился вниз, в гостиную. Он включил телевизор, сладко зевнув. Дэвид планировал поспать днем, потому что эта ночка была не из приятных; у него от чего-то вначале очень сильно болела голова, а затем приснился весьма странный сон. В нем он стоял в большом супермаркете, держа Джона за руку, а потом заметил Джулию Леннон у одного из прилавков. Ни разу в жизни он до этого не видел мать Джона, но он был уверен: это она. Джулия стояла в белом платье в цветочек, с шляпкой на голове; на ее плечи спадали темные кудри. Дэвид внимательно ее рассматривал, пока она разглядывала новые товары, а затем она повернулась к нему и широко улыбнулась; Дэвид дернулся, испуганно смотря на Джулию. — Зачем вы это выбираете? — спросил он. — Хочу купить новые вещи, зачем же еще? — на ее лице сияла улыбка. Она сделала шаг к нему на встречу, но Дэвид отступил назад. Джулия посмотрела на Джона добрым взглядом, а затем снова обернулась к Дэвиду. Она проговорила: — Не отпускай его руки. Держи его. — Я и не отпускаю, — ответил Дэвид и потянул Джона прочь из магазина. Дэвид поежился, вспоминая сон, и переключил детские мультики на другой канал в тот момент, когда дверь дома резко отворилась, со всей дури ударив о стену. Он изумленно обернулся, вскочив с дивана и глянув на застывшую на пороге Адалану. В ее руке дрожала газета. — Ада? — его голос был скрежещущим. — Мистер Леннон! — заговорили из телевизора, и Дэвид вздрогнул, опустив глаза на экран. У него отчего-то подкашивались ноги. По телевизору крутили снимок какого-то мужчины. Дэвид посмотрел на Адалану. Ее всю трясло. Она бросилась к нему через весь дом, в грязных башмаках и не снимая пальто. На полу оставались жирные темные следы. В ее глазах стояли слезы. — Джон Леннон… — снова послышалось из телевизора, но Дэвид больше на него не смотрел. Адалана протягивала ему газету. На ней был снимок Джона. Он опустил глаза на фотографию. — Джона Леннона убили, — сказала она на выдохе. И он свалился на диван.***
Джона Леннона убили четырьмя пулями в Нью Йорке, городе полном радости и веселья. Его убили за что-то там — то ли из-за ужасных заявлениях об Иисусе, то ли по причине зависти, то ли из-за разочаровавшегося в нем Чемпена — и даже не попытались скрыться с места преступления. Джона Леннона убили обычным пистолетом, и убил его весьма обычный мужчина. День этот тоже был — обычным. Волна ужаса и страдания пронеслась по всему миру; миллионы фанатов не могли поверить в такую трагичную кончину великого музыканта, тысячи фанатов возлагали цветы и пели прощальные песни в его честь. Это убийство повергло в шок, да и к тому же, случилось это как раз в тот момент, когда Джон так старательно стал проповедовать мир во всем мире и пытался стать лучшим человеком. Фанаты страдали и не могли найти себе места: ну как же так? Как же такое могло случиться? Джон же был таким музыкантом… такой звездой… сколько еще великолепной музыки мог создать он? А как же Йоко? Как же бедная Йоко, ставшая свидетельницей этого чудовищного происшествия? Они же были символом любви, символом идеальных отношений. Да за ними наблюдала вся планета! А что же скажут на это бывшие участники совместной группы? Сожалеют ли они о столь ранней смерти их солиста? Успели ли они помириться до его кончины? А если нет? Сожалеют ли они сейчас об этом? Поменяли бы они свое отношению к Джону, знай они о том, как все это кончится? Люди перешептывались. Они говорили: «А вы знали? Нет, вы знали, что Чемпен мог убить Боуи, а не Леннона?». Они спрашивали: «А вы знали, нет, вы слышали это? Как не слышали! Сколько же вы пропустили!» Газеты пестрили, телевизоры орали. Джон Леннон умер! Можете ли вы в это поверить! Умер! Умер! Каждый об этом знал, каждый должен был сказать свое мнение, каждый вдруг почувствовал себя близким родственником Джона Уинстона Оно Леннона. Как же это стало интересно — быть хоть на долю причастными к скандалу такого масштаба! Как же было интересно наблюдать за судом, слушать показания убийцы. Как же классно было стать частицей общего ужаса и волнения. Как же все это, черт возьми, было интересно. Какая же увлекательная это была тема! Люди поговорили и забыли. Нет, о смерти Леннона помнили все, и даже спустя долгий промежуток времени эту историю вспоминать было все также увлекательно, а еще гадать, а был бы Леннон мертв, если бы решил не пешком возвращаться в отель, а поехал на машине? Или если бы не остановился кивнуть убийце головой? Или если бы не остался в Нью Йорке? И если бы в Нью Йорке был не он, а Дэвид Боуи? Но они все же забыли. Как забывают о войнах в ближайших странах, как забывают о ежедневных убийствах на улицах родных городов. Как забывают о голодающих и нуждающихся, как забывают о слепых, немых, о сумасшедших. Все знают, что это было и что это есть, но все забывают. Все, но не он. Его жизнь, слава богу, все также шла дальше, и все также приносила много хорошего и плохого. Все также мог он писать музыку и сниматься в фильмах. Все также мог читать книги, играть на гитаре и гладить волосы Адаланы. Любовь его умерла примерно в тот момент, как последняя пуля врезалась в тело Джона, как говорил он: «в меня стреляли, в меня стреляли», как упал он на землю, выронив кассеты, как давился собственной кровью, как тащил его, умирающего, полицейский в машину, как читал убийца «Над пропастью во ржи», и как кричала в стороне Йоко. Любовь его умерла примерно в тот момент, когда умер Джон. Грустно, да?***
Лампочка издавала неприятное щелканье; свет от нее исходил чахлый, слабый, и падал он как раз на разбитое стекло ванной комнаты. Он стоял, сгорбленный и истощенный, упираясь руками в бортики раковины, и смотрел на свое изможденное лицо. В этот момент он действительно уже едва ли узнавал в себе человека, которого знал раньше. Кажется, мужчина напротив него потерял все, что делало его тем, кем он был раннее. Вода монотонно капала из протекающего крана и скрывалась в трубах. Он держал алую салфетку пальцами; в последнее время у него участились кровотечения из носа и болела голова. Он хмыкнул. И подтер темно-красное пятно на верхней губе. Он походил на разваливающегося скелета. Теперь-то он по-настоящему воплотился в Белого Герцога. Он считал это своим достижением. На его белой рубашке красовались красные пятна. Какими же цветными были его слезы. Его тело разваливалось на части. Но если коротко — он мог жить. Только зачем? Ведь любовь его давно умерла.***
Он рассматривал древние наскальные рисунки; внутри пещеры прыгали олени и бежали люди; внутри пещеры падал пораженный мамонт и стояли с копьями охотники; внутри пещеры сидел Дэвид и рисовал камнем на скале. Рисовал он звезды и дорогу, простирающуюся вдоль леса, бегущую вглубь вершин и гор. Романтично, а? Он поделил свою жизнь на четыре этапа. Первым было детство. Он научился многим важным вещам в тот период, нашел первых друзей, пошел в школу, первый раз разочаровался и почувствовал себя счастливым. Вторым была его подростковая жизнь с переходом во взрослую. Первая любовь, проба себя в искусстве, предательства и крепкая дружба, начальные шаги в мир популярности и славы. Третьим этапом была музыкальная карьера, съемки в фильмах и самая большая его любовь. Четвертой же, завершающей частью его жизни была смерть Джона, его попытки пережить эту трагедию, мысли, что менялись с годами, и попытки отыскать себя в этом мире и разобраться с теми вопросами, что имели для Дэвида значение. С момента убийства Джона прошло уже пятнадцать лет, и ему все еще неприятно было вспоминать тот день, когда он узнал эту страшную новость, и последующие месяцы, когда он пытался с этим смириться. За эти пятнадцать лет произошло столько вещей и поменялось столько устоев и мыслей, что он в один момент пришел к весьма простому выводу: ничто невечно и ничто не постоянно. За эти года он написал еще несколько важных для него музыкальных альбомов, пересмотрел свое мнение по поводу Зигги и Герцога, прийдя к заключению, что они оказали на него гораздо большее влияние, чем ему тогда казалось и хотелось бы, и что Джон был прав: Дэвид не раз терял себя в придуманных им же персонажах. Ездил в туры, появилась у него чудная дочь, часто бывал в Швейцарии. Почему-то именно в этой стране он мог отдохнуть душой и открыться себе полностью. Нельзя сказать, что эти пятнадцать лет были легкими, но все же его жизнь продолжалась, и Дэвид научился ее ценить. Он отложил в сторону камень и достал тонкую тетрадь из своего рюкзака. Последний раз, когда он выражал свои мысли посредством письма, был примерно в те времена, когда они с Джоном расстались, и почему-то именно сегодня он решил прибегнуть к этому способу вновь. Ему самому было интересно посмотреть, куда заведут его мысли. Дэвид не планировал писать о чем-то конкретным, но его рука сама стала писать слова, и как же «странно» было то, что эти слова были о Джоне. «Дорогой мой друг… которому не писал я уже более двадцати лет, Прости, что не выполнил своего обещания частенько оставлять свои мысли на бумаге. Не вышло у меня это. Видимо, для того, чтобы это делать, я должен быть полностью откровенным, а я себе предпочитаю лгать. Нравится мне это. Сейчас мне уже прилично лет, а те извечные вопросы, что мучили меня в молодости, до сих пор крутятся у меня в голове с большим вопросительным знаком; на некоторые вопросы я все же умудрился найти ответ, только знания эти сделали меня еще более печальным человеком, чем я был раннее. Такова жизнь — чем больше ты знаешь, тем печальнее ты становишься. Теперь меня не удивляют суициды и сумасшествия великих философов или творцов. Жизнь на вкус не сладкая, когда знаешь на нее ответы. Впрочем, я совершенно не собираюсь здесь жаловаться, мне это не нужно. Чувствую я себя довольно хорошо, вечером я пойду забирать дочь из школы, а потом у нас состоится семейный ужин. Разве могу я быть счастливее, чем я есть сейчас? Наверняка могу. Я понял, что у счастья нет границ, что оно многогранно. Однако также понял я и то, что, однажды испытав пик счастья, допустимого для тебя, больше ты испытать его никогда не сможешь. Это ли не проблема для всего человечества? Мы же зависимы от счастья, как наркоманы — от дозы. Это вечная пытка и нескончаемая проблема — снова быть счастливыми. Мы можем достигать высших постов на работе, можем иметь лучшую семью, прекрасных детей, можем писать изумительные стихи и виртуозно играть на рояле, только зачем все это, если при этом мы несчастливы? Почему то, что радует других, да и то, к чему мы стремимся всю жизнь, надеясь обрести в этом счастье, и вдруг достигая его, мы все равно остаемся несчастны? Зачем мы все время гонимся за этим призрачным ощущением? Почему вдруг все люди на планете возымели привычку хотеть быть счастливыми? Почему быть грустными вдруг стало плохо? Но это и неважно. Это всего лишь мои мысли, которые так и останутся без ответа, а он мне и не нужен. Я давно получил свой пик счастья, несчастные двадцать лет назад, поэтому больше за ним и не гонюсь. Я радуюсь тому, что получаю каждый день, но и не тешу себя иллюзиями в надежде получить вожделенное чувство. Мысли об этом всегда возвращают меня к разговору с тем стариком, что рассказывал мне о своей вере в деньги. Пожалуй, деньги были не только его верой, но еще и благополучием, и резко потеряв их, он вдруг потерял и свое счастье. Он говорил, что его единственной любовью оказались деньги, но я все же так не думаю. Я склоняюсь к тому, что он любил свое ощущение, имея деньги, свое положение и состояние, а не сами деньги. Итак, повторюсь еще раз: счастье и рассуждения около него меня больше не занимают. Лучше я расскажу тебе о том, как изменилось мое представление о Любви за эти пятнадцать лет. Когда только Джон погиб, мне казалось, что для меня погиб весь мир. Мне вдруг осточертело все то, что еще вчера доставляло мне столько блаженства и удовлетворения, и мне по итогу осточертела моя собственная жизнь. Я все думал — ну почему же Чемпен убил не меня, а его? Ведь Джон, пусть и был он человеком скверным, не заслужил такую смерть. Я убивал себя мыслями о такой вопиющей несправедливости, убивал себя мыслями о всепоглощающей ненависти к Чемпену, но продолжал жить. Каждый мой день был наполнен страданиями и горем, что в один день без спроса постучал в двери моего дома и вероломно в него проник. Жил я в этих мучениях добрых три-четыре месяца, пока постепенно не стал приходить в себя. Думать о Джоне все еще доставляло мне слишком много боли, поэтому я с головой ушел в творчество и пытался убежать от себя, своих мыслей и своей трагедии. При этом убежать от одного-единственного понимания того, что даже тогда, спустя столько месяцев после его смерти и спустя столько лет после нашего расставания, я все также безумно и всецело его любил, у меня не получалось. Я просыпался и засыпал с мыслью о том, что мечтаю хотя бы прикоснуться к нему, хотя бы один раз поцеловать и снова его почувствовать. Как можно понять, я стал страдать бессонницей. Но я справился. Через еще какое-то время эти мысли постепенно рассеялись, и я принял тот факт, что Адалана на всю жизнь останется со мной, и что полюбить ее — или кого-либо еще — я уже не смогу, да и ладно. Мне с ней было хорошо, она умела меня утешить, и она ни разу не подумала о том, чтобы уйти от меня в моменты моей слабости, а что еще мне было надо? И все же воспоминания о Джоне доставляли мне боль. Я научился с ней жить, научился не вспоминать о Джоне и о нашем с ним общении. Я старательно избегал любые разговоры о нем, никогда не слушал песни его исполнения, не посещал концерты в его честь. Кажется, я привил в себе привычку делать вид, что мы и вовсе никогда не были знакомы. В какой-то момент мне это надоело. Я понял, что бежать от самого себя и так старательно себя обманывать (я же говорю, нравится мне это, хобби такое), было глупой идеей, что таким образом я загнал себя в еще больший тупик. Потом у меня ушло много времени на то, чтобы вернуть «забытые» воспоминания и теперь уже по-настоящему научиться с ними жить. У меня вышло. Я смог спокойно о нем говорить, слушать его музыку, смог петь нашу совместную с ним песню, смог читать книги, ему посвященные. Я снова стал жить, только теперь с осознанием того, что много лет назад я имел честь знать этого человека и любить его. И продолжать любить на протяжении всей жизни. Это стало частью меня, я это легко принял. И вот я сижу здесь, в этой пещере, как Жан-Батист, и думаю, как же здоровски я продолжаю себя обманывать. Совсем недавно я понял, что моя основная обида на Джона основывалась на том, что он меня обманул — он говорил мне о любви, а потом так просто эту любовь выкинул на помойку. Только вот проблема была в том, что не Джон был тем человеком, что лгал в наших отношениях. Этим человеком был Я. И сейчас я попытаюсь объяснить почему. За этот год я не раз вспоминал того старика (и въелся же он мне в голову) и его историю о Танатосе и Эросе, а точнее — о незакрытом вопросе о том, существует ли Любовь в принципе. Я даже временами злился на то, что этот старик не удосужился мне ответить, потому что решить, побеждает ли Танатос в конце концов или нет, самостоятельно я не мог. И вот я долго думал и думал, пытался решить, что же сильнее: человеческая Любовь или Смерть? Человек, что умирает, любить, конечно же, перестает — он вообще все перестает, — но а что же касательно его родственников, друзей? Ведь они не перестают любить его даже тогда, когда Танатос его забирает. То есть, Танатос априори выиграть не может? Любовь живет, и ей не важны такие рамки, как жизнь и смерть. Я даже приводил в пример самого себя: Джон умер много лет назад, но моя Любовь ни на грамм к нему не уменьшилась, я наоборот, только преисполнился уверенностью в том, что я действительно его любил, и его взаимные чувства не так уж были мне важны. А потом я понял, почему в наших отношениях обманывал я. В те моменты, когда Джон признавался мне в любви, он не врал, он действительно тогда так чувствовал, поэтому и говорил. Потом, разлюбив меня, он честно в этом признался, что нет, Дэвид, любовь прошла, а может, и не было ее вовсе. А что же я? Я продолжал убеждать себя в том, что моя Любовь не знает границ, и что она тем настоящая Любовь, что я нахожу в себе силы отпустить этого человека, что я люблю просто потому, что люблю, и люблю я в независимости от его действий. Я настолько сильно вжился в роль страдальца, в верного принца, что никогда не предаст свои чувства, что заигрался. Я и не понял, что моя Любовь действительно умерла, когда не стало Джона. Все, что было после этого, — моя слабость и боль, и страх поверить в ужасающую действительность: Джон делал меня счастливым, а без него я больше счастливым быть не мог. Вместе с Джоном умерла моя надежда, моя уверенность, моя почва под ногами. Ее разом вышибли. И остался я ни с чем. Оставляла живым меня только преданность моим чувствам. Тогда я не понял, но сейчас я знаю: я любил свои ощущения рядом с Джоном, я любил дни, проведенные с Джоном, я любил свое состояние рядом с ним. Он, один-единственный человек, заменял мне все: музыку, наркотики, друзей. Он заменял мне абсолютно все. Мне было так комфортно и так хорошо с ним, что я полюбил это состояние. Я полюбил его гораздо сильнее, чем любил наркотики, чем любил все остальное на свете. И вот представь, что все, в чем ты так сильно нуждался, вдруг у тебя забрали. Со смертью Джона пришло осознание: его больше нет и никогда не будет. Надежда, что раньше держала меня, что грела мне душу, что я когда-нибудь снова смогу быть счастливым, умерла с четырьмя выстрелами. Мою надежду убили, ее нагло и бесцеремонно расстреляли. И вот она, истекая кровью, кашляя и задыхаясь, превратилась в боль и в стойкое убеждение: даже после смерти я люблю этого человека! Я люблю его, несмотря на то, что его в живых нет, и попробуйте доказать мне, что Танатос смог забрать мою Любовь! Так вот я врал. Я не любил Джона, я делал вид, что люблю его. Я любил все, что связано с ним: его музыку, его прикосновения, его поцелуи, его звонки, его дом. Я любил все это, а главное — я любил Себя рядом с ним. Не любил я только одну вещь: не любил я самого Джона. И, кажется, я все-таки предал свои чувства. А значит, предал самого себя. Но и это неважно. Я с этим справлюсь. Потому что жизнь моя продолжает идти»