***
Ну да. Это все же случилось. Не то, чтобы он кровью расписывался и обещал кому-то (а точнее, самому себе), что этого не произойдет, но до вчерашнего вечера Дэвид и предположить не мог, что его боль и отчаяние подтолкнут его к тому, к чему раньше он относился с такой легкостью и даже безразличием, и что сейчас имело для него совершенно другое значение. «Ну да» — он трахнулся с другим человеком. И да, это как будто бы ничего не значило в нынешние времена, и да, в предыдущих отношениях он изменял на регулярной основе, и да, они так и не поговорили с Джоном до его отъезда, что могло значить, что они — пусть и не обсуждая это — все же окончательно расстались. Много было этих «и да», только какое они имели значение, когда он предал самого себя и свои чувства? Он же наивно думал, что нужен ему был только Джон, он же наивно думал, что никого больше не захочет, он же думал, что не предаст свою любовь и что останется верен своим принципам. Ему было плевать, ему было настолько плевать на того человека, с которым у него вчера был секс, что Дэвид даже не удосужился запомнить его имя или остаться в его номере на ночь. Ему было плевать на этого человека и на всех людей, что его окружали. Он бежал от этой долбанной боли, что преследовала его еще с Лондона, он пытался забыться, он пытался все сразу, но у него не получалось. Он пытался отвлечься, он пытался переключиться на кого-то другого, но это было невозможно. Это уже доходило до смешного — он трахался и думал о Джоне. Нет, серьезно, он трахался с чертовски привлекательным, сексуальным, обладающим бешеной харизмой парнем, и думал об этом блядском Ленноне. Он думал, как же, господи, жаль, что в кровати лежал не Джон. Он думал, как же, господи, жаль, что Джон не присутствовал на его концерте, что не разделил с ним шквал эмоций и гул толпы, что пришла на его выступление. Как же жаль, что он не видел красот Нью Йорка, что не сжимал его руки, что не помогал натянуть костюм, что не смазывал помаду с губ своими поцелуями, что не оставлял царапин по всему телу, что не кричал в трубку телефона, что не хлопал дверями, что не заваливался на диван номера с бутылкой холодного ирландского, что не пытался насмешливо парадировать американский акцент, что не нервничал из-за наркотиков, что не указывал ему, что делать, что не шумел по ночам, вернувшись поздно со встреч, что еще так много чего, что Дэвид не мог это все просто так забыть и отдать эти привилегии кому-то другому. Он снова плакал. Он никогда в жизни, мать твою, столько не плакал, а сейчас он глотал эти соленые слезы и раздирал себе руки ногтями, сидя на холодном кафеле ванной комнаты. Он снова прокручивал в голове миллион воспоминаний, что были связаны с Джоном, и убивался по каждому счастливому моменту. Он вспоминал их поездку во Францию, вспоминал прогулку по тоннелю, вспоминал разговор о семье Джона на скрипучих качелях, вспоминал репетиции в его трейлере, вспоминал, как промывал его раны, вспоминал, как смеялся каждый раз, как у Джона что-то не выходило на съемках. А еще вспоминал их поцелуй у чужой машины, его первые сильные объятия, в которых Дэвид утонул и снова родился, вспомнил, как тащил его Джон с Дня рождения, как боролся со своей яростью, но вез Дэвида домой, как пел песню о своих родителях в номере мотеля, как веяло от него свежестью после прохладного душа, как притягивал Дэвида к себе и целовал, касаясь горячими губами к каждому сантиметру его худого тела. Как все это и еще миллион всего, что не давало Дэвиду ни спать, ни есть, ни просто жить. Да что же это было такое, если Дэвид сам никогда не отчитывался в изменах перед своими партнерами и никогда не считал себя за это виноватым, а сейчас терзал самого себя за один несчастный секс? На кой черт вбил он себе в голову, что что-то там предал, когда Джон с самого первого дня их отношений ни в чем себе не отказывал и прекрасно себя чувствовал? Джону было плевать, так почему же не было плевать ему самому?***
Он потянулся, зевнул, в последний момент успев схватиться за пояс рукой и удержать на себе халат. Он посильнее его затянул, поставив чашку недавно приготовленного свежего кофе на крышку почтового ящика, и залез рукой внутрь, вытягивая оттуда парочку писем. Сделав глоток утреннего напитка, он пробежался глазами по именам отправителей и, решив, что ничего важного эти люди сказать не могли, отложил эти письма до вечера следующего дня: сегодня Джон был слишком занят. На эту субботу у него была запланирована встреча с группой, где они собирались обсудить все мелкие детали, касающиеся их небольшого тура. Затем он собирался посетить одну выставку в музее — нельзя было сказать, что он очень интересовался всякими выставками и музеями, но он хотел поддержать одного человека своим присутствием, поэтому приходилось идти. Далее по программе у Джона должен был состояться ужин с одним очень важным и деловым бизнесменом, который, если все пройдет удачно, мог сыграть отличную роль в развитии The Beatles. В общем, дел было действительно много, но Джон решил еще на пару минут задержаться на лужайке перед домом, которую он успешно облагородил. Ему высадили парочку деревьев, несколько сортов цветов еще весной, а теперь раз в две недели аккуратно подстригали газон, так что он, стоя в миленьком халате, наслаждался этим хотя еще и очень скромным, но все же довольно симпатичным садом, попивая сладкий кофе. Выполнив все пункты своего субботнего плана, он чуть ли не забыл вскрыть эти конверты в воскресенье, когда его личная рабочая неделя, наконец, подошла к концу. Вспомнив о них перед сном, он сел на диван в гостиной, где обычно читал почту. Закинув ноги на стол, он открыл первое письмо. И сразу же за ним — второе. Ничего интересно для него в них не было, поэтому Джон снова решил, что более углубленно прочтет их уже завтра — ну, или когда там получится. Он взял в руки третий конверт, аккуратно поддел заклеенную часть пальцем и раскрыл письмо, написанное плотным разборчивым почерком. Отправителю, в принципе, и не нужно было указывать свое имя на конверте и в конце письма — Джон и так узнал бы этот почерк среди остальных. Он устало протер глаза, желая поскорее пойти спать, и начал читать. Письмо говорило: «Дорогой Джон,И с каких пор я стал так официально к тебе обращаться? Вначале я хотел написать что-то более неформальное, как обратился бы к тебе еще пару месяцев назад, а потом все же решился остаться при «дорогом». Глупо, конечно, так старательно выбирать, как именно начать письмо, но, знаешь, в последнее время для меня многие вещи, что раньше не имели ценность, вдруг ее обрели. Так случилось после разговора с одним человеком… впрочем, я тебе при встрече об этом расскажу. Я знаю, что ты не любитель читать длинные поэмы, поэтому постараюсь быть краток, хотя мне есть что сказать. Для начала мне бы хотелось выразить сожаление о том, что мы так и не сумели нормально, по-человечески обсудить положение наших дел перед моим отъездом. Полагаю, что в этом есть доля моей вины, так как я еще давно хотел с тобой много чего обсудить, но все не решался. Объясню, почему: я боялся твоего осуждения. Мне казалось, что тебе вряд ли удастся меня понять, и я не хотел снова ворошить старое. Но мне все же придется это сделать — пусть и на расстоянии. Перед тем, как я скажу то, зачем я пишу это письмо и озвучиваю свои мысли посредством письма, а не при личной встрече, я хочу отметить один момент. Я искренне и очень сильно сожалею о том, что не смог тебе поверить. Этой весной, когда ты действительно прислушался ко мне и постарался исправить то, что доставляло мне боль, я не смог увидеть в этом искренности и все боялся, что ты со временем прекратишь уделять мне столько внимания и быть заботливым. Я убежден, что это послужило отправным толчком в нашем с тобой очередном расставании. Я это признаю. И хочу, чтобы ты меня за это, пожалуйста, простил. Сейчас я понимаю, что делал ты это из светлых побуждений и от чистого сердца. Далее… и хотя мне очень трудно это признавать, и даже сейчас, когда я собираюсь тебе об этом написать, я чувствую, как сжимается мое сердце от одной только мысли, что я это озвучу. И все же пришло время мне быть полностью откровенным: я не смог подпустить тебя к себе этой весной и дать тебе столько тепла и заботы, на которые ты заслуживал, потому что не смог смириться с тем, что у тебя есть другие девушки (или парни). Не пойми неправильно: на протяжении очень долгого времени я старался побороть в себе ревность и сделать вид, что для меня это приемлемо, пока сам себя не загнал этим в угол. Я пока не знаю, что мы с тобой вдвоем можем с этим сделать: ведь ты после моих слов от, скажем так, общения с другими людьми не откажешься, а я больше не смогу делать вид, что это меня не ранит. Но теперь ты хотя бы в курсе того, почему мне так трудно было принять твои изменения, и что моя местами закрытость и резкость была обращена не на тебя; все это было от моих чувств из-за некоторых твоих поступков. И в связи с тем, что сейчас эта информация тебе доступна, мы сможем обсудить это спокойно, как только я вернусь из тура. Теперь, пожалуй, приступлю к той теме, из-за которой я и решился написать это письмо, несмотря на наше затянувшееся молчание. Я уверен, что мое признание особо тебя не затронет и не расстроит, но я все же сделаю это из собственных побуждений. Все дело в том, что я тебе изменил. Это случилось спонтанно, я, признаюсь, был в отчаянии и снова употребил, поэтому не удержался. Я полагал, что секс с другим человеком поможет мне хотя бы на время забыть о тебе и позволит наслаждаться жизнью, но я, как и стоило догадаться, снова ошибся, и стало от этого мне только хуже. Не только понял я, что никого мне нет дороже тебя, Джон, и что никто мне не заменит тебя в психологических, физических аспектах, так еще и то, что я предал свои же принципы. Не думай, что сделал я это, потому что мои чувства к тебе остыли, или что сделал я это из мести… ни в коем случае. Делал я это из слабости, из-за собственной боли и неумения справиться с проблемами. Я не ожидаю от тебя мгновенного ответа, но если все же тебе захочется мне что-либо сказать (так как для меня это имеет большой вес), я приложил к концу письма адреса, на которые ты сможешь выслать письмо, и даты, когда я буду в этих городах. Надеюсь на твое прощение, понимание и взаимное желание разобраться в нашей ситуации.
Навсегда твой, Дэв»
Джон не с первого раза услышал, как его окликнули. На третий раз, после уже настойчивого и слегка раздраженного «Джон!», он дернулся, оторвав глаза от адресов, что написал Дэвид, и вяло спросил: — Что ты хочешь? Ему ответили: — Ты собираешься спать? Уже час ночи. Джон тяжело вздохнул и отложил шершавые листы в сторону. Он выключил свет, по темноте прошел в свою спальню, снял тапочки, домашнюю одежду и голым забрался под легкую простынь. Сняв очки, он лег набок; слова Дэвида ровным курсивом бежали перед его глазами. — Спокойной ночи, — сказали ему и поцеловали в щеку. Волна тепла коснулась его кожи, и Джон переплел пальцы их рук, притянув девушку к себе поближе. Он все еще видел слова и просьбы Дэвида, и эти слова звучали голосом Боуи в его голове. Он подумал о том, что в такой ситуации ему следовало бы ответить Дэвиду, но ничего толкового ему на ум не приходило. Джон задумался над тем, нельзя ли будет расценить его поведение, как некорректное, если он вообще ничего не напишет в ответ — может, Дэвид тогда подумает, что его письмо по какой-то причине не дошло до Лондона? — но потом решил, что раз уж Дэвид сам говорил о личной встрече, то лучше было дождаться его лично и все обсудить. Джон в какой-то степени был рад, что Дэвид, наконец, смог хотя бы на условных пару шагов отойти от переживаний и бесконечных мыслей о Джоне, и что у того появился интерес к другим людям. Он почему-то пропустил мимо себя тот факт, что при этом Дэвид очень сожалел о своем поступке и утверждал, что его так называемая измена только стала подтверждением того, что любил Дэвид только его и что хотел быть только с ним. Джон решил — это к лучшему. Он решил — будет легче обо всем сказать Дэвиду, раз уж он сам заинтересовался другими людьми, раз уж он сам что-то лично хотел обсудить. Боуи был умным человеком: всегда стоило расставлять точки в незаконченных делах. — Я говорю, спокойной ночи, — повторили ему еще раз. — Спокойной ночи, Йоко, — сказал он в ответ.