ЭПИЛОГ
Это что ещё за монументы? Тсукишима, лёжа на каких-то камнях или плитах, подслеповато сощурился, в конце концов понимая, что оказался на кладбище. Он больше не особо различал утро-день, для него сутки превратились в нескончаемый вечер, лишь темнотой ночи напоминая о времени. Видимо, встреча с Ямагучи оказалась последним камешком, загнавшим Тсукишиму в депрессивно-стрессовое состояние. Он запутался, заблудился и бледным призраком метался по окраинам города, натыкаясь на препятствия-прохожих и иногда теряя ориентацию в пространстве. Тсукишима прекрасно всё понимал, но упрямо не желал заканчивать своё существование в больнице или приюте. Ему оставалось только педантично отмечать чуть ли не секунды, свидетельствующие об ухудшении физического состояния, и надеяться не свалиться в очередном приступе кому-нибудь под ноги. И всё-таки он свалился. В жутко неудобном, но весьма говорящем месте. Тсукишима смог даже выдавить из себя смешок, когда понял, что у него под головой… подушка? Чертовщина какая-то! Он осторожно поднялся и нехитрыми упражнениями размял затёкшее тело, оглядываясь по сторонам. Кладбище. Надо же. И, судя по мусору под ногами и заросшим могилам, его давно уже не использовали. Тсукишима присел на крипту ближайшего монумента и непонятно зачем вчитался в иероглифы — чёрные, кривые, немного выцветшие: «Ушиджима Вакатоши». Тсукишима снял очки, протёр линзы подолом футболки и снова приблизил лицо к надписи. Знакомое из далёкого прошлого имя никуда не исчезло. Охренеть. Он внезапно отскочил от памятника, рукой хватаясь за следующий и, глубоко дыша, попытался успокоить бешеный ритм сердца. Взгляд метнулся к иероглифам на новом монументе: «Кагеяма Тобио». У Тсукишимы отвисла челюсть и непроизвольно выпучились глаза. Да что же это такое?! Он заметался среди могил, постоянно натыкаясь на знакомые имена и чувствуя приближение панической атаки, грозившей на этот раз без вариантов угробить его приступом, присоединив имя «Тсукишима Кей» к карусели безумия. — Ты ещё заори, полоумный. Очнулся и сиди спокойно. — Тсукишима завертел головой, пытаясь понять, откуда слышится скрипучий голос. — Зачем будить остальных, милый Томино? — Кого — остальных? — почему-то шёпотом спросил Тсукишима, с трудом опознавая в одноногой фигуре человека. Фигура приблизилась, и Тсукишима смог в дрожащем мареве полуслепоты рассмотреть лысую голову, обвисшую нижнюю губу, с которой стекала слюна, и подведённые чёрным глаза навыкате. — Тех, кто остался в прошлом, — похожий в грязно-оранжевой хламиде на монаха тип ткнул в сторону монументов костылём, ловко приземляя его обратно и опираясь на подпорку всем телом. — Они умерли? — продолжил шептать Тсукишима, упирая взгляд в отсутствующую у «монаха» ногу. — Конечно, мой милый Томино, — мелко захихикал тот, промокая платочком губу (Тсукишима заметил отсутствие трёх пальцев на его руке). — Умерли, все умерли. Как и прошлое. Тсукишима промолчал, впервые в жизни растеряв язвительность, смекалку и здравый смысл. — Хочешь, мы убьём тебя и твоё прошлое, обычный парень? — неожиданно чётким и уверенным голосом произнёс «монах». Имя. В голове пыталось вспыхнуть имя. Оно вертелось на языке, плясало перед глазами, но решительно не желало всплывать в памяти. Тсукишима кивнул. — Тогда пошли, мой милый Томино, — вновь вернулся к безумному образу «монах». — Пошли-пошли, подготовим тебе славную могилку, хи-хи. Далеко они не ушли. И слава богу! Тсукишима больше не мог смотреть на могилы. Ему реально стало страшно. И страх лишь усилился, когда непонятный «монах» вдруг остановился у щербатого монумента, достал памятный платок и принялся протирать плиту, особенно усердствуя с иероглифами. Безумие стелилось тоненьким, изуродованным до детского голосом и строчками прóклятого стиха: — …Эхо твоего крика разносится чрез ад, И расцветает кроваво-красный цветок… «Монах» тёр и тёр выцветшие иероглифы, приплясывая на одной ноге, а потом вдруг отскочил в сторону и помахал Тсукишиме. С опаской огибая место недавнего поклонения, Тсукишима в итоге не удержался — приблизился и прочитал: «Тендо Сатори». Понятно. Тревожащее душу имя расставило всё по своим местам. — …Милый Томино путешествует в одиночку… Тендо сунул ему в руку что-то шершаво-жёсткое и вернулся к облюбованному монументу. Тсукишима присмотрелся — в руках оказался квадратный клочок шкурки-наждачки. Точно таким же Тендо сейчас шлифовал камень, стирая чьё-то имя. — …Чтобы приветствовать тебя в аду*… На остатках воли Тсукишима подошёл ближе, опустился на колени и присоединился к Тендо. Под мерные звуки декламации повторявшихся и повторявшихся строчек Тсукишима убивал себя и своё прошлое, на самом деле не видя в этом смысла, ведь никакого будущего у него не было. Но почему-то нехитрые движения и голос Тендо успокаивали, погружая в тот самый ад, только не кроваво-красный, а чёрный, ледяной, безжизненный. Закончив затирать иероглифы и достав откуда-то из недр своей хламиды глиняный горшочек, Тендо протянул его Тсукишиме, следом вручив кисточку с предварительно облизанными щетинками. — Устрой себе шикарные похороны, мой милый Томино. Оставив Тсукишиму выводить кривые иероглифы, Тендо озадачился проблемой освещения. Темнело.***
Неплохое вышло развлечение. Тендо, всё время продолжая хихикать, помог уставшему, находившемуся в какой-то прострации Тсукишиме добраться до заброшенного храма и уложил на свой футон — пусть поспит, а у него ещё есть дела. Медленно доковыляв до кладбищенского выхода, Тендо, присмотревшись к поваленной ранее Тсукишимой декоративной оградке, истово заматерился: у заграждения валялось очередное неуставное тело. Костылём потыкав его в бок, Тендо, заработав порцию не менее экспрессивных матов, резво отскочил в сторону и уставился на грязное и лохматое нечто. В темноте подробностей не разглядеть, зато мощный запах перегара не оставил простора фантазии. Только хмельного забулдыги ему здесь не хватало. — Ты что здесь делаешь? — проскрипел Тендо, наблюдая за попытками тела принять сидячее положение. — И-ик… щу, — шумный, кисло-алкогольный выдох. — Искать упокоения тебе ещё рановато, мой милый Томино, хи-хи, — к Тендо вернулось хорошее настроение. — Тсуки-ик-шиму Кея, — продолжило распространять вокруг себя миазмы вони тело, подобравшись к Тендо и вцепившись ему в хламиду. — Ты не, ик, знаешь, где он? — Знаю, — радостно оскалился Тендо, — конечно, знаю! Иди за мной, милый-милый Томино. Казалось, после этих слов тело даже протрезвело. По крайней мере, перестало шататься и резво припустило вслед за Тендо, иногда спотыкаясь о выступающие плиты, но не теряя верного направления. — Смотри, смотри! — окончательно развеселился Тендо, подпрыгнув на одной ноге и исполнив неведомый простым смертным танец. — Твой Тсукишима. — Тендо прислонился к монументу, обняв его и погладив мёртвый камень. — Твой милый-милый Томино, хи-хи.***
Куроо сперва не врубился, закипев злостью и желанием убивать, но тут сумасшедший тип достал фонарь. Наверное, в этот момент можно было сказать, что внутри Куроо что-то умерло, вот только… внутри Куроо давно уже всё мертво. И обстоятельство того, что в прогнившее нутро сумел пробраться Тсукишима, невесомо затронув огрубевшее сердце, никак не поддавалось логичному объяснению. Но факт оставался фактом. И сейчас это «непонятное-неправильное» чернильными потёками — точно такими же, как на блестевших свежей краской иероглифах — стекало в небытие, оголяя нервы-провода, пригибая Куроо к земле безмолвным воплем, сочившимся из каждой поры проспиртованного тела. …Пляшущий огонёк фонарика замелькал среди могил. Тендо, возвращаясь в храм, захлёбывался восторгом — отличная выдалась шутка! А в затхлой кладбищенской темноте у подножия монумента остался лежать Куроо, скрючившись от сухих, раздирающих горло рыданий.***
Тсукишима плохо спал, тревожно ворочаясь и впадая в полудрёму. Он не заметил, когда вернулся Тендо, но слышал, как у дальней стены кто-то копошился, бубня про ад и милого Томино. В конце концов, Тсукишиме это надоело. Он окончательно проснулся, но ещё долго лежал на спине, невидяще пялясь в потолок. Кажется, занимался рассвет. По крайней мере, стоило Тсукишиме перевести взгляд в сторону выхода, как тёмное пятно перед глазами становилось серым и даже позволяло разглядеть очертания двери. Пошарив вокруг себя руками, Тсукишима отыскал рюкзак, поднялся и направился к свету. Последнему свету, что ещё могли различить его глаза. Идти некуда, но над этим можно подумать. И почему бы это не сделать на своей могиле, ха-ха-ха. Спотыкаясь на ровном месте, слепо разводя руки и определяя на ощупь препятствия, Тсукишима хорошо отложившимся в памяти маршрутом минут за двадцать добрался до места. Отдышавшись, он плюхнулся на землю, спиной прислоняясь к монументу и вытягивая ноги. Подошвы упёрлись во что-то мягкое, по цвету не отличимое от того, что ещё продолжал видеть Тсукишима. Тц. Это что, чьё-то… тело?! Тсукишима мимолётно подивился странному обстоятельству, но не стал пугаться и даже улыбнулся: судя по ворчанию, тело вполне себе живое. А в следующую секунду сердце кульбитом рыпнулось в груди и зачастило сумасшедшим пульсом в висках. — Кх-кх… Ке-е-ей? Тсукишима голос Куроо не спутает ни с кем. — Это правда ты? Кей?! Ке-е-ей… Тсукишима не видел, как к нему полз Куроо, пачкая колени кладбищенской пылью. Но знакомый запах и жёсткость давно немытых зажатых в кулак волос не обманывали. Щёку укололо щетиной, шею накрыла горячая ладонь. Оставался поцелуй, вот только… — Я решил начать заново. Не хочешь со мной? Тсукишима не видел, как губы Куроо остановились в несуществующем миллиметре от его губ. Не видел, как весь Куроо буквально за секунду вспыхнул глазами, сердцем… ненавистью и любовью. Сейчас Тсукишима, сам того не подозревая, жил ответно-болезненными чувствами, сосредотачивая их силу в пальцах, продолжавших до боли сжимать чёрные пряди на затылке Куроо. — Разве я могу без тебя? Прозвучало пафосно и очень странно, прям как у Тендо с его извечным Томино. — Рассвет, Кей. Ты видишь солнце? Тсукишима лживо кивнул. — Мы обязательно. Вдвоём. Всё с начала. Обязательно. Тсукишима ощутил фальшь, но не придал ей значения. — Это стоит отметить! Тсукишима скривил губы в подобии улыбки и снова кивнул, с удовольствием принюхиваясь и втягивая приятно растревоживший ноздри запах коньяка с ярко выраженной ноткой аромата персика. Всё правильно. Так и надо. — За наше будущее, Тсуки.