Бояться нельзя любить

Предаваться перед отбоем печали, заныкавшись в один из пустых кабинетов — не самое удачное решение в его ситуации, как ни крути. Но душа требовала страдать со всей самоотдачей и самозабвенностью, свернувшись костлявым клубком в тёмном углу на трансфигурированном комковатом матрасе. Он страдал, честно страдал, и с каждой прошедшей минутой становилось гораздо легче и проще это принять: подумаешь, расстались; подумаешь, он её любит; подумаешь, сердце разбили-и-и… Он вздохнул, шмыгая отвратительно мокрым носом и вытирая его мятым рукавом мантии. Глаза наверняка красные теперь, как у дяди Стэна с перепоя, и такие же дикие, словно жёлтой радужки мало для создания крайне «благоприятного» впечатления у всех впервые встреченных магов, мол, вы только поглядите, тут оборотень, какой ужас. Длинный тонкий нос, выступающие прямые широких бровей, смуглая кожа и встрёпанная невнятно-рыжая копна вместо приличной причёски только усугубляли общую картину запущенного дикарёныша. Кто знает, может, и затесались в предках оборотни, откуда-то же магия в совершенно обычной семье взялась. Следовало успокоиться и найти плюсы. Например, теперь можно спокойно развлекаться с друзьями, подмигивать симпатичным ведьмочкам со всех факультетов подряд и даже не помнить про важные даты и события в жизни Кэти/Сциллы/Сэмми и кого-то там ещё, о чём так любит поговорить прекрасная белокурая Эрин. И всё же. Как она могла-а-а?.. «Женщины, Солурд, в первую очередь — стервы, а уже потом всё остальное, — мог бы сказать отец, с обожанием косясь в сторону кухонной двери, где его супруга священнодействовала над плитой, — так что живи и радуйся, что не успел жениться на не подходящей по характеру. Вот мы с Франц…» Да. Все разговоры о личном непременно перетекали в ностальгическое «вот мы с Франц», это с нежно любимой уже почти двадцать лет супругой. Солурд мог бы пересказать все этапы их отношений наизусть в два лица — настолько часто слышал от обоих непосредственных участников. Он всегда хотел, чтобы у него было нечто такое же, только своё; человек, которому можно улыбаться, придумывать вместе разные истории, чьи пальцы можно греть в своих ладонях, а через много-много лет говорить своим детям «вот мы с…». Эрин казалась той самой, несмотря на её поучающий тон, приторно-сладкие улыбочки и стойкий цветочный запах, от которого чесался чувствительный нос. Она любила и умела шутить, красиво смеялась, трогательно держалась за руки, горячо целовалась, и… Теперь этого нет. Солурд уткнулся лбом в колени, всхлипнув от жалости к себе, скомкал в кулаках попавшую под пальцы ткань — судя по ощущениям, это оказалась штанина — и в который раз посоветовал себе не влюбляться. Ведь так было и с Джейн, и с Лавандой, и с Лизой — и каждая виделась той самой-самой, пока не происходила катастрофа. Катастрофы происходили часто, много и всегда не вовремя, хоть злой рок подозревай в их организации, хоть собственную неудачливость. Или криворукость. В этот раз, например, всё началось с того, что Солурд проспал. Такое иногда бывало, когда он зачитывался учебником Рунологии или долго сидел над пергаментом, пытаясь составить красивое признание в любви. Не стоит и говорить, что Эрин, когда Солурд пронёсся мимо неё в Большой зал за бутербродом, а потом обратно, пришла в негодование. Всё ещё можно было исправить, подарив цветочек из теплицы декана — Эрин как раз писала доклад, что-то там о влиянии трансфигурации на магические свойства растений — и извинившись, но встретились они после того, как у курса Равенкло прошёл практикум по зельеварению. От Эрин пахло, как от целого стога трав, перемешанных с чужими внутренностями, и Солурд позорно сбежал, зажимая рот рукой и спотыкаясь от дурноты на каждом шаге. Извиниться он уже не успел. После такого провала прекрасная, глубоко оскорблённая Эрин не захотела с ним даже увидеться, прислав «уведомление о разводе» через Ханну. За ужином. Чтобы весь хаффлпаффский стол мог услышать каждое произнесённое слово. Ханна не была злой, ни в коем случае, и с Солурдом они большую часть времени мило приятельствовали, но женская солидарность оказалась сильнее. Он судорожно вздохнул, вытирая мокрые щёки рукавом кофты, и выдохнул. Не понимал он этих девушек и что им вообще надо: сначала смотрят влюблённо, потом истериками выматывают, а потом и вовсе уходят из-за пустяка — и живи с этим как хочешь. Он встал на ноги, неловко проехавшись плечом по каменной стене, поморщился — холодно и неприятно, — взмахнул палочкой. Матрас снова стал покалеченным жизнью и студентами стулом, а уютный кабинет для релаксации, лишившись магии, обратился пыльной заброшенной кладовкой. Солурд поёжился: по Хогвартсу перед Рождеством — как и почти весь учебный год — гуляли сквозняки, забирающиеся ледяными пальцами под кофты и мантии. Колдовать в коридорах запрещалось, не иначе чтобы Больничное крыло не простаивало без работы, и порадовать себя хотя бы ма-а-аленьким согревающим можно было только вопреки половине школьных правил разом. Но никто же не пожалуется? Солурд оглядел заброшенный кабинет. Внимательно, словно в нём действительно могли прятаться коварные шпионы, доблестно сидевшие на потолке, пока несчастная брошенка изволила солью всю одежду полить. От самого себя стало смешно. Солурд хихикнул, вытер нос рукавом кофты, шмыгнул и уже спокойно, тщательно проговаривая все слова, наложил согревающие чары. Магия разлилась внутри, в самую душу проникла, свернулась на сердце пушистым клубочком, щекоча лёгкие невесомой шерстью. Телу тоже стало тепло. Время, по ощущениям — и Темпус это подтвердил, — находилось в опасной близости к отбою. Солурд охнул, сорвался с места, распахнул дверь… И тут же на кого-то налетел. Блеск. Просто блеск. Неожиданное препятствие устояло, лишь покачнувшись на длинных ногах — Солурд этому «препятствию» дышал в ключицы — и вкрадчиво пророкотало, отрывая его от себя: — Мистер Огилви, — на Солурда очень недобро смотрел декан Слизерина. — Что вы делаете в этой части подземелий перед отбоем? Солурд открывал и закрывал рот, силясь выдавить из себя извинения, но на него, как и на многих неудачников в зельеварении, профессор Снейп действовал гипнотизирующе. И отупляюще. Застёгнутый на все пуговицы, строгий, черноглазый и бледный, как смерть, — профессор Снейп порой казался замаскированным дементором, а не человеком. Он так же, казалось, забирал у нерадивых студентов всю радость жизни и лучшие годы её же. При этом сам не улыбался н и к о г д а. Или же Солурд этого не видел. И не уверен, что хочет увидеть — переживать такие потрясения он был не готов. Он жалобно глядел снизу вверх, мол, посмотрите, какой я несчастный, и отпустите уже, ну? Я успею добежать до гос… Колокол, извещающий об отбое, показался Солурду похоронным маршем. Лицо профессора Снейпа исказила досада, словно ему вовсе не в радость справедливо наказывать всяких там хаффлпаффцев. Вот снять просто так пару десятков очков с Гриффиндора — с Поттера — святое дело. А с барсука и неинтересно. — Завтра в шесть отработка, мистер Огилви, — сказал Снейп, — в моём кабинете. А теперь идите. Солурд кивнул, для надёжности ещё кивнул несколько раз и лишь после того, как Снейп резко вдохнул, собираясь что-то добавить, — точно не похвалить за понятливость — сорвался с места. Только в спальне до него дошло, что это происшествие не стоило родному факультету ни единого балла.