Ты спросишь - сахарная вата? Я отвечу, что у жизни металический привкус

Дрожь бьёт по спине и лицу, и дикая усталость звенит на ладонях. Это был бесконечный день. Поэтому теперь, когда он наконец-то дошёл до пустой комнаты, где по прежнему стоял мрак за руку с темнотой, и рухнул на кресло, уставший, вымотанный, истерзанный собственными мыслями, откинув голову на спинку, опуская руки, вытягивая ноги, кладя их на журнальный столик… он почувствовал эфемерное облачко покоя, толкнувшегося в груди. Такого мнимого и хрупкого, что захотелось тут же вышвырнуть его из себя. Выплюнуть, выдавить. Чтобы оно не рождало надежду на то, что когда-то всё внутри успокоится. Так не бывает. Он уже научился жить с тем, что бросает ему жизнь. Огрон взмахнул ладонью, и в комнате с треском зажегся камин. Он прикрыл глаза, прислушиваясь к тому, как потрескивает огонь. Чёрт, пусть так будет всегда. Или не всегда, пусть так будет хотя бы немного. Совсем чуть-чуть. Пять-шесть-семь минут покоя. Он так хотел этого. Прекрасная, идеальная тишина в ушах, нарушаемая лишь легким гулом крови. Спокойными ударами сердца где-то внутри. И здесь, в этой уже-так-привычно-тёплой комнате он вдруг понял, что ему хорошо. Откуда это ощущение? Потом. Он обо всём подумает потом. Сейчас он представлял, что не один здесь. Что нежная рука скользит по его лбу, зарываясь пальцами в волосы, отбрасывая их назад. Такая неуместная и нужная. Знающая и изучающая одновременно. Гладит, приглаживает, мягкая, тёплая. Он бы повернул голову ей навстречу, потираясь, благодаря за это прикосновение. И когда его голова действительно легко перекатилась по спинке дивана, будто подаваясь к призрачным касаниям, он застыл. Открыл глаза, разрушая свою беззвучную иллюзию покоя в голове. Сжал зубы и вернул голову на место. С силой протер глаза руками. «Сам такой, да?» Снова она. Она в его голове. Ни с того, ни с сего.­ — Сука. ­ Огрон откинулся назад, сжимая в ладонях подлокотники, скребя ногами по полу. В один момент стало просто адски неудобно сидеть, будто хочешь выпрыгнуть из тела, из собственной шкуры. Он оскалился, ударяя кулаком по стеклянному столу рядом. Снова и снова, пока кожа на костяшках не лопнула. Боли всё равно не было. Просто жжение. Просто горячо.­ И горячая кровь по пальцам. И осколки на полу. Маленькая сука, почему она позволяет себе говорить те вещи, которых бы не позволил сказать никто другой? Почему это так задевает? Попадает прямо в грудь, разрастаясь там непереносимым жаром. Огрон опускает руку на колено, с силой упираясь затылком назад в спинку кресла. Он закрыл глаза, сидя, кажется, так целую вечность, гоня мысли. Гоня от себя подальше, и постепенно они начали затихать. Будто успокаиваясь, укладываясь в прежнем хаосе друг на друга. Но они замерли, недвижимые. Он свёл брови в переносице нащупывая в кармане мятую пачку сигарет. Открыл глаза, вытаскивая одну штуку. Зажал между пальцами зажигая магией. Вот где место этой гадости. У него в легких, у него в пальцах. В нем. Вот чему есть место в нем. Не тому что там существует сейчас. Только не тому. Первый затяг и становится оглушительно тихо и вдруг в этой тишине, так неожиданно, будто бы тоже зажигается магией, она. Во мраке под закрытыми веками вновь оживает она. Её глаза, что смотрят на него, будто он — это всё. Весь её мир. Все её существование. Именно это видит он в выпускаемом изо рта дыму. В карих глазах. Но дым рассеивается и вдруг. В ее глазах стоит лишь страх и непонимание. Жужжащее, отдающееся в позвонках непонимание того, что он делает. Когда целует ее, прижимая к себе. Когда касается ее тонкой спины и позволяет поить себя запахом густых волос, который он тайком вдыхал пока выдавливал из себя эти фальшивые гадкие ухмылки. Делал вид как ненавидит ее тело. Её руки, её губы, её глаза. ­ Он так, блять, ненавидит его потому что он не имел права касаться. Он так хотел и так не имел грёбаного права. Вот тот хер с трактира — другое дело. Он мог бы трахать ее до потери пульса. Или уже трахал. Недаром же она так смотрела на него и позволяла откровенно зажимать себя в руках. А тот который зажимал ее в переулке? Этот слабенький пьяный хмырь? Смешно даже. Эта суку не поделили двое. Видимо на второго у неё не хватило времени. Или сил. Вот она и решила отсосать ему в переулке. Своим. Грязным. Ртом. А он дурак прервал это. Ведь как она сказала: «Я была готова к этому.» Огрон сжал руку, делая второй затяг. Почему же тогда его так выворачивает от этих слов? Почему он шёл с ней вместе до ее дома? Почему ему так нужно это? ­ Нужна она. Нужен её рот. Прямо сейчас.­ Распахнутый, открытый перед ним, влажный и тугой. Он врывался бы в него языком. Глубоко, сильно, быстро. В грязный, бесконечно-горячий, запретный рот. Рокси, Рокси. Рокси. Сцепив зубы, Огрон ощущал жар. Не от камина. Не такой. Камин грел его лишь снаружи, а огонь пылал внутри. В крови, в голове, в каждой нервной клетке. В паху, тяжело пульсирующем.­ Глухой стон полного разочарования в себе сорвался с губ, отражаясь от стен комнаты. Он открыл глаза и обранил сигарету на пол, цепляясь за бирючины. Огрон зажал зубы, когда рука, по которой все ещё стекали капли крови, потянулась к паху, расстегивая и спуская джинсы с бёдер. У него стоял. Черт. Он зажмурился, выдыхая ставший вдруг горьким воздух из лёгких, и замер с рукой на члене, не шевелясь. Представь шлюху. Прямо сейчас, представь, как она стоит перед тобой, голая, на коленях, делая привычный минет. Пальцы шевельнулись, проводя по горячей коже, и стоило ему ощутить это движение, как образ левой девушки вынесло из головы волной отчаянного желания.­ Потому что это была Рокси. С её крошечным и ядовитым ртом. ­С карими глазами. Нет, нет. Не думай о ней. Не думай, но кажется. Поздно. Рука пришла в движение, сжимаясь у самого основания члена, проводя по всей длине горячей, пульсирующей кровью плоти, разнося по телу жаркие волны постыдного удовольствия, болезненных мурашек, собирающихся в затылке, в пояснице, в ступнях. Вызывающих желание двигать бёдрами навстречу неплотно сжатому кулаку, а мозг уже рисовал картинки, от которых Огрон плотнее закрыл глаза, желая не только видеть, но и ощущать. Закрой сильнее. Чувствуй. Это не твоя рука, не твоя.­ Сердце колотится как ненормальное.­ Она. Стоит перед тобой. Садится между твоих колен, поглаживая бёдра. И волосы ее мокрые, потому что она шла к тебе по улице, где целый день лил дождь. Они скользкими змейками ложатся на ее острые плечи, выступающие ключицы, и, блин, как же он хочет её угловатые руки. Её целиком, немного нескладную… но такую… Что просто крышу срывает.­ А она протягивает руку, проводит по его вдруг горячей груди ладонями. Прижимается, скользя рукой вниз, к его животу, который тут же напрягается. И снова низкий стон срывается с губ, приглушённый стиснутыми зубами.­ — Ч-чёрт.­ Огрон начинает быстрее двигать рукой. Воображение рисует ее тонкие пальцы, мокрые от воды, которые гладят его бёдра, а затем вдруг поднимаются к члену и обхватывают, сжимая. ­Сильнее и увереннее с каждым лихорадочным движением — вверх-вниз. ­ Да-а, Господи.­ Горячие губы тем временем скользят по его животу, прикусывая, вылизывая его кожу. Он зажмурился, ощущая, как дрожит всем телом. Он пытался. Но не мог ощутить этого, ощущая лишь её руку. Слишком не такую. ­ Слишком грубую. ­ Слишком. Всё было слишком. Так блядски слишком. Он дрочил, со спущенными брюками как малолетка, судорожно сглатывая слюну, что не хотела течь по сухой гортани. Ловил губами влажный воздух, сжимая его зубами. Задыхался, как херов утопленник, жмуря глаза. Это была она. На коленях. Перед ним.­ Или нет. Прижатая к его животу всеми позвонками, и он — внутри. Влажно, туго, растягивал, входил, врезался. Сжимал ее маленькую грудь руками и жадно целовал в шею, почти прокусывая. Слышал шлепки их тел, её крики. Нет. Не такие как у шлюх. Нежные. От которых мурашки по спине и заряд по позвоночнику. Такие как тот кроткий стон… в темноте переулка. Прямо в его губы. Этот стон вспомнился, отдался в его ушах, вызывая судорожные фракции. Огрон вколачивался в свою ладонь, пачкая светлую кожу кровью. Стискивая в кулак свободную руку едва ли не до треска кожи, прижимая её к губам, чтобы заглушить…­ Ещё. Ещё, сжимает сильнее, принимает глубже, открывает рот шире.­ Нужно ещё. Насаживая ее на себя. Огрон впился зубами в костяшки, с глухим рычанием кончая, захлебываясь дыханием, вздрагивая, снова, снова, продолжая двигать рукой. Ерзая на кресле так, будто он падает. Сцепливает зубы, продолжая резкие движения. Он вздрогнул в последний раз, выдыхая. Застыл, чувствуя, как на мгновение расслабляются мышцы шеи и плеч. И как прекрасно-пусто на одно мгновение становится в голове. Он улыбается в край рта, облизывая губу. Но вдруг понимает, что вторая рука не обхватывает ее тело. Что ее взмокшие волосы не прижимаются к нему. Открывает глаза. Ее нет. Конечно, ее нет. Он только что кончил в пустой кулак. Сидя на кресле, со спущенными брюками. Внутри стало неподъёмно тяжело от этого. Что может быть хуже той грязной пустоты, что осталась сейчас? Хуже этой вновь разъедающей мозги тишины. Разве что ещё одна сигарета или ещё один пустой, бесчисленно пустой день. Он опускает голову, зарываясь руками в волосы, чувствуя, как неприятно ощущается сейчас рубашка на вспотевшей коже. Впервые в своей жизни ему захотелось, чтобы его голова была слепа. ­ Чтобы ни одного образа не рисовала воспалённому сознанию. Ни одного чёртова образа.­ Что мне делать?­ Принять тёплый душ и завалиться спать. А лучше не приходить к ней. Не появляться у неё на глазах. Оставить все как есть. Он опустил усталый взгляд на руку с начавшим светиться на ней кольцом. Наступало утро. Очередное утро и новая головная боль. Камин трещит, нарушая полную тишину комнаты. И лес все смотрит в окно ее светлыми глазами.