Обо всем понемногу

Порой ты просто должен принять то, что некоторые люди могут быть только в твоем сердце, не в твоей жизни. Два года - ничто, по сравнению с вечностью. Четыре - даже не чуть больше. Но наполненное приключениями, смертельной опасностью и атмосферой семьи время из груди не вырвешь, а себя не перекроишь обратно. Тут бы вздыхать вечерами у горящего камина в компании друзей и вопрошать "а помнишь, какого здорового виверна мы встретили в Священной равнине?", да только не получается. Вздохнуть не получается, не то что спрашивать кого-то. От попытки расправить легкие горло сдавливает спазмами, и почему-то вместо старой доброй ностальгии наружу пробиваются скорбь и всхлипы. В поместье слишком пусто. До звона в ушах, до тошноты, до истерики хочется услышать привычный гул и хохот из таверны, песни Мариден и молитвы сестер Церкви (тот Алларос бы, наверное, даже посмеялся над таким бредом). Наполнить бы это безмолвие звуками, чтобы не сходить с ума. Ал вскакивает с кровати. Нельзя лежать, нельзя сидеть, даже стоять нельзя - нужно идти. Идти, не разбирая дороги и поворотов, без оглядки под ноги, уйти подальше от того, что вызывает эти страшные воспоминания. Двадцать лет, с рождения, будучи долийский эльфом, он даже не думал, что когда-нибудь не сможет вернуться домой, к клану. Что будет торчать в каменных гнездах шемленов и иметь титул графа. "Отдыхать от спасения мира". А все почему? Да потому что нет больше клана. Некуда возвращаться, когда вместо скрипа аравелей и гула сородичей тебя ждут только холодные кости и сгнившая плоть. Об этом, наверное, никто, кроме Варрика, и не подумал. О том, что великому и бесстрашному Инквизитору нет нужды собирать вещи и радостно скакать в закат. Его никто не ждет. Нет, возможно, в одном только Орлее найдется около сотни домов, в которых его будут ждать с распростертыми объятьями, но от таких он хочет держаться подальше. Лживыми масками и припудренными улыбками он сыт по горло. Внезапно, перед глазами появляется проем библиотеки. Небольшое помещение, в котором на данный момент стояли от силы три книжных шкафа, заливалось лунным светом глубокой ночи. Эта комната стала одной из первых, которые Лавеллан в порыве души заставил мебелью и вещами, и о чем сейчас он дико жалел. Ведь на ум приходила та, другая библиотека, в которой, не расслабляя умов, работали люди Инквизиции, объединенные общей идеей и врагом, где они отстаивали честь своей организации. Там все стены были словно расписаны корешками книг, а не уставлены ими - так их было много. Там можно было завалиться в одно из громадных кресел, чтобы подробно изучить очередной том истории императорской семьи Орлея или Первого, Второго, Третьего и далее Моров. Но больнее всего вспоминать того, кто, считай, жил в ней. В ней и в самом сердце Ала - жаль, не в жизни. Для него два года жизни бок о бок с Дорианом и четыре года отношений с ним стали лучшим, что он когда либо имел. Его понимали, о нем беспокоились, терпели все срывы и поддерживали даже простым взглядом. Алларос же просто любил. Не за внешность, не за статус, но за заботу. Можно было почувствовать себя немножечко эгоистом и в кои-то веки не отдавать, а получать. Инквизитор даже думать не хотел, что это когда-либо закончится, что нужно будет расстаться и разъехаться в разные части света. Но что обиднее всего - Дориан знал. С самого начала знал, что ничего путного у них не выйдет. Нутром чуял, не иначе. Ведь стоя там, в Зимнем дворце, с каждым сказанным словом он вбивал новый гвоздь в гроб Лавеллана. Только и того, что сверху не отплясал джигу, подпевая: "Посмотрите, посмотрите на этого наивного дурака, который верил, что любовь соединяет сердца!". В конце концов, тот даже не предложил поехать Лавеллану с ним в Тевинтер. Он убеждал себя, что Дориан просто беспокоился о нем и не хотел подвергать опасности своего любимого, ведь Тевинтер - не совсем подходящее место для Инквизитора, который на Священном Совете отдал свою организацию в руки Верховной Жрицы. Но червячок в груди настойчиво грыз душу, вызывая отвратительные чувства. Он шептал, что Павус просто воспользовался неопытным эльфом, развлекался с ним с чисто шкурным интересом. Так ведь он говорил, когда Ал предложил попробовать, верно? Но Алларос по жизни был мазохистом, поэтому упорно старался верить в искренность чувств альтуса. Из него сделали символ победы и веры в лучшее. Его прежнего разорвали на сотни кусочков, а затем собрали заново, но другим. Каждый житель Тедаса, верящий в него, обвязал ладони - ладонь, Инквизитор, - нитями своей души, своими надеждами и страхами. "Вы же поможете, Вестник? Вы всем помогаете, помогите и нам! Нам так плохо, Вестник, посмотрите, как нам плохо, вы ведь не можете остаться в стороне?". Да, он не может. И не сможет теперь никогда. Себя он потерял уже давно, только ступив прочь от своего клана. Прежний Лавеллан был на грани гибели после взрыва на Конклаве. И он окончательно погиб в тот день, когда были изничтожены его сородичи (твоими руками, Инквизитор, твоими же руками), а священный совет развеял его прах над озером Селестин. Он больше не он. Легенда, созданная во время жизни прототипа. Ожившая сказка, сошедшая со страниц книги. Свое отражение он находит в чужих глазах, тех, кого он лично спасал из лап смерти или хотя бы косвенно. В песнях, в байках, в историях и балладах, он повсюду. Это страшно - быть везде, но он есть, и с каждым днем все больше понимает, что чем дальше он от народа, тем больше стирается его существование. Ему не вернуть себя, но можно постараться хотя бы не потерять тот образ, который из него создали. Он должен быть с людьми. Не на слуху, а вживую. Это уже не просто желание, это необходимость. Алларос чувствует, как его зовут, там, за стенами поместья. Чувствует, как тянут связывающие его нити. И если он не последует им, то разорвется опять. И некому будет собирать его заново. Уже слишком поздно что-то менять.