Форма этой планеты

Больничное крыло, куда приходят подлататься или слечь с инфекцией, находится в другом конце амбулатории, но когда пленник истошно кричит или бьет кулаками по металлической двери в другой ее части, всем лазаретчикам отлично слышно.  Доктору Мин Юнги тоже. Очередной вой из психиатрического отделения — и мужчина поднимается из-за своего стола, заменяет белый халат на утеплённую парку, берет пачку сигарет и выходит на улицу. С сигаретами здесь туго. Разумеется. Иногда старики, что стучат шашками возле своих палаток, любят шутить, что Третий мир — антитабачная кампания, и люди теперь делятся на тех, кто забыл, что курил, и тех, соответственно, кому пришлось бросить за элементарным отсутствием возможности добыть себе пачку. Юнги делают поблажки и иногда снабжают на правах того, что нервы у него ни к черту после шестнадцатого сентября девятнадцатого, как и у всех, в принципе, но он в лагере один единственный хирург, так что в приоритете. Мужчина пытается прикурить целую минуту. Ветер холодный, порывистый, гасит никчёмные спички, едва те опаляются, и никакая ладонь не помогает. На пару секунд он оставляет попытки и сдержанно трёт левое веко, слегка надавливая. Чертова лампа в помещении, выбранном им в качестве кабинета, стрекочет и мигает уже трое суток, и когда мужчина выходит на улицу, ему кажется, что эта переменная светораскадровка всё ещё остаётся на роговице. Когда удаётся наконец прикурить, доктор добротно затягивается и спускается с крыльца. Подальше от больницы с криками и хохотом.  Подальше от сооружения как такового. Несмотря на то, что Юнги почти все двадцать четыре часа проводит в здании, он больше предпочитает «сельскую» часть лагеря. Ту, что подальше от зоны ратуши, амбулатории и трехэтажного кирпичного блока, вокруг которых и задумывалась база.  Он никогда не любил здания.  Причина даже не в том, что в Третьем мире они обещают обвалиться, и не в том, что шестнадцатого сентября в полдень мужчина был на работе в Центральной больнице Сеула, а потом смотрел на расплющенные тела пациентов в больничных робах, припорошенных слоем белой штукатурки вперемешку с кровью. Ещё до того, как всё пошло к черту, Мин Юнги ненавидел здания. Это из детства, в котором отец-архитектор бросил его мать ради юной модели, обзавёлся новой семьёй и отгородился от старшего сына. С тех пор Юнги не любит, когда возводят стены. Для чего бы они ни были. Он уходит туда, где загоны для малочисленного скота, потом огороды, теплицы, и уже за ними — жилые палатки.  Время обеденное, так что возле них на садовых стульях сидят обсидианцы, закутанные в шерстяные свитеры, флисовые кофты с высоким горлом и разноцветные куртки.  Кучкуются возле своих крошечных мангалов, размешивая какое-то варево, что неизменно в толстых, уже потертых котлах, которые удерживают решетки. Дым собирается, мирно поднимается выше, и, когда Юнги задирает голову к небу, туда, где заканчиваются козырьки плотной зеленой ткани шатров и палаток, видит лёгкую завесу, собранную со всех мангалов и бурлящих похлёбок, разнося аппетитный рыбный запах по всему лагерю. Организм Юнги никак на это не реагирует. Ни слюны, ни зверского аппетита, несмотря на то, что за полдня в нем лишь восемь кружек кофе. Чего его телу не хватает точно, так это сна.  Когда шесть лет назад начались обрушения, он спал на кушетке в комнате отдыха. Спал как убитый и живым остался, только благодаря этому: его кабинет полностью обвалился одним из первых.  С тех пор организм боится спать на уровне заклеймованной паранойи — запомнил намертво, какая опасность может обрушиться, пока ты безмятежен. На открытом пространстве становится холодно, и Юнги, удерживая губами сигарету, вынимает из кармана серую шапку и натягивает на неумело подстриженные каштановые волосы. Стрижёт его дочь. Сонхян. Ей двенадцать, и она уверена, что выходит у неё отлично.  Все понимают, что это не так, снисходительно не комментируя грубые торчащие в разные стороны пряди, из-за которых кажется, что доктор Мин никогда не причёсывается. — Эй, док, как там Суволь и Бонсон? Взрослый мужчина в охотничьей шапке с меховой подкладкой тонет в слегка прогнувшемся самодельном кресле. На ногах у него брюки из грубой бумажной ткани, а ступни в старых мерреллах с крупной подошвой. Должны греть, но обсидиановец все равно держит их прямо под мангалом. — Жить будут. — бросает Юнги, останавливаясь, смешивая сигаретный дым с пищевым. — Что за запах? Опять специй намешал? Мужчина расплывается в гордой улыбке, что смотрится немного полоумно, но док привык: он с Хосоком дружит с тех пор, как сюда попал. Нет, не так. С тех пор, как Хосок его сюда привёл. Ценой функционала своей правой ноги. Теперь Хосок не выбирается в город, а шаркает повсюду с самодельной тростью и изжеванной шуткой кто вызывал доктора Хауса? , от которой никто не устаёт. — Это будет улёт, гарантирую. — заверяет повар, подаваясь вперёд, чтобы перемешать бурлящий пищевой коктейль. Юнги ничего не отвечает, задерживая взгляд на шипящих углях, и думает о том, что впервые за столько лет попробовать очередную стряпню Хосока особо и некому. — Раз ты здесь, у него опять нервный срыв? — мужчина опирается локтем о подлокотник и сбрасывает улыбку в накалённый котёл. Вместо ответа Юнги делает очередную затяжку, а потом протягивает сигарету. Хосок забирает молча и, не провожая друга взглядом, втягивает химическую смесь никчёмного успокоительного и тоже зарывается взглядом в угли, ещё покрытые оранжевыми контурами. — Папа! — слышит Хосок где-то за спиной, уже в отдалении, там, где собираются группы с детьми, и сам ещё раз осознаёт, что сегодня рядом с ним нет его семьи, и делиться не с кем, хоть он уже пятый день и готовит на четверых сразу. По привычке. — Привет, красотка, — доктор Мин гладит дочь поверх салатовой шапки, пока она прижимается к груди, смыкая руки у него за спиной, — как дела? — Я порезала палец, пока чистила картошку. — недовольно бубнит Сонхян, и слова звучат глухо, тонут в складках отцовской куртки, но тот их разбирает. — Сильно? Девочка, продолжая прижиматься головой, просовывает руку между отцовских и тычет перебинтованным большим пальцем ему в лицо. — Если мама не отправила ко мне, значит, несильно. — делает вывод врач и чмокает дочку в ладошку. — Пааап! — та тянет скандально, по-детски бьет отца в грудь и отступает, морщась. — Перчатки надень, у тебя руки ледяные. — Ты будешь с нами обедать? — с надеждой спрашивает ребёнок, шмыгая носом и поправляя шапку, резко контрастирующую с черным тулупом. Она всегда спрашивает, хоть и знает, какой будет ответ. Доктор Мин очень занятой доктор. Всё на его плечах, включая смекалку, необходимую при скудном разнообразии медикаментов, которые приходится выбивать у правящей верхушки. Той, которая сбрасывает раз в пару месяцев то, что необходимо выживающим исключительно по ее мнению.  Мин Юнги в делах. И если обедать, то когда кто-нибудь из друзей принесёт, и только у себя в кабинете — поближе к пациентам, поближе к кушетке, на которой жалкие попытки поспать хотя бы три часа.  А то, что он вот так прогуливается по лагерю, это обход, малышка, я проверяю тех, кто выписался.  Мин Юнги врет лишь наполовину, потому что он действительно собирает по дороге пару жалоб и отвечает на вопросы тех, кто не осмеливается явиться в медицинский блок.  А неправда в том, что у него, в принципе, есть время на то, чтобы пообедать со своей семьёй.  Но он не обедает. — Сонхян, давай руки мыть и за стол! Голос Бонъён звонкий и красивый, Мин Юнги в него сначала и влюбился пятнадцать лет назад, когда увидел будущую жену на реке Хан со своей уличной группой. Она пела, остальные играли на скрипках, подключённых к усилителям звука.  Красивая. Мужчина решил уже потом, когда дождался окончания выступления и пригласил на свидание. Девушка отказывала ему восемь раз, и, наверное, думает Юнги уже не первый год, нужно было воспринять это не как вызов, а как подсказку. Но попробуй докажи себе юному, что умение «добиваться» — это необязательно самая выдающаяся черта мужчины. Не самая выдающаяся черта человека. Но он добился. Он влюбился. Сильно. В женщину, что теперь стоит возле длинного деревянного стола под шатром и подзывает их общего ребёнка, параллельно облизывая пальцы.  Ее волосы холодного серого цвета сплетены в косу и аккуратно устремляются к пояснице.  Она передаёт тарелки и велит рассаживаться неугомонным подросткам, что мелькают пёстрыми куртками в слегка затемнённом пространстве плотного военного шатра. — Сонхян! — ещё одна попытка, разворот головы к выходу, и женщина встречается взглядом с бывшим мужем. Вина живет в каждом изгибе стройного тела и черте привлекательного лица. Сначала в плечах, потом в опущенных по швам руках, и, наконец, во взгляде. Доктор Мин не любит на это смотреть, он всё понимает. Отпускает дочь, обещает прийти вечером и начинает путь обратно. Для Юнги этот мир начался тридцатью месяцами скитаний в поисках семьи, которые завершились четыре года назад, когда он добрел до «Обсидиана». Увидел жену и дочь целыми и невредимыми и чуть не потерял сознание от радости. А потом — от осознания. Детское полное радости Папа! Папа! смешалось с женским неуверенным Вы были моим мужем? , образуя кисло-сладкий соус нового мира, и, может быть, поэтому доктор Мин так не любит специи и приправы. Они для него — жалкая попытка приукрасить пресное безвкусие новой эры. В этом новом мире Мин Юнги сегодня тридцать шесть, но никто не знает об этом. Единственная, кто могла бы, забыла. Доктор Ким из психиатрического всегда объясняет так: после прямого контакта человек не теряет воспоминания только о том, что сидит в нем глубоко. Самое яркое. Самое любимое. Жена Мин Юнги помнила только свою дочь. И хорошо, повторяет он изо дня в день. Его Сонхян заслуживает того, чтобы ее помнила собственная мать.  Между любовью материнской и всеми остальными видами любви, высыпанными на мир специями и приправами, разница для Мин Юнги бессмертно велика. Мужчина копошится в чужих телах полжизни, а о любви — ничего. Чёрт-те что. Тонет или дышит под водой. Форма или соединение. Скорость какая и состояние. Твёрдое. Жидкое. Газообразное. Если бы знать, помогло бы? Возможно, он даже пытался. Добиться ее снова. Воспоминания — не чувства. Можно создать и новые. И Бонъён пыталась. И много вспомнила. И как свадьбу играли после двух лет отношений, и как дочка родилась, и как новый дом купили. Всё вспоминала.  Но не любовь.  Оказалось, помнить — не любить. С тех пор для Мин Юнги есть только глагол разлюбить. Который синоним слова опоздать. Его не было два года, и этого хватило, чтобы жена влюбилась. В Пак Чимина. Нежного, статного, до невозможности заботливого. Тот влюбился тоже. С кем не бывает. С Мин Юнги вот случилось. Он не потерял семью, но часть ее о нем забыла.  По правилам мира прежнего стоит радоваться, по законам Третьего — необязательно.