Форма этой планеты

Силин хотелось убить себя. Потом она рвалась на свободу: думала, так станет легче. В одиночку не станет. За пару часов в новом обществе женщина в этом убедилась. Потому не отделяется, ничего не обсуждает, и, как только они выходят с точки разлома, меняет позицию и пропускает морпеха вперед, чтобы вёл по ему одному известной тропе. Чонгук, не выпуская руки мужа и пистолета, двигается привычно настороженно, пытается по той же старой схеме, но совсем скоро понимает, что бессмысленно. Морпехами они двигаются затемно, чтобы оставаться незамеченными аневринами, а если светает быстро или что-то идет не по плану, то выжидают в подземках, под машинами, где угодно сидят, пока снова не опустится ночь. Мужчина намеревался так и поступить, отсидеться в аутлет-центре, пока не стемнеет, но еще до того, как туда добраться, Силин демонстративно не соблюдает осторожность и идёт по участкам прямиком через аневринов, и те снова склоняют головы и не предпринимают никаких действий. Чонгуку же, больше двадцати четырех часов пребывающему в жутком напряжении, со скудными минутами сна, что удалось урвать на размер одной чайной ложки, с ноющими саднящими ранами и выжженной страхами психикой, всё это в новинку. Он не доверяет, он опасается. Раннее утро на пару с белоснежным природным порохом освещает все открытые зоны, лишая половины укрытий и возможностей, и мужчине страшно рисковать. Муж здесь, вот он, но пока ворота за ним не закроются, покоя всё равно не будет. Только Тэхён сам же и тянет вперед, руки́ не выпускает, но глазами настаивает, не упрямится, но предлагает попробовать. Осторожно. Просто без ползания под машинами, без получасовых выжиданий, к каким все привыкли. И когда они минуют технический этаж небоскреба и выходят к автобусному парку, Чонгук видит тех же шесть аневринов, что не убили его сутки назад, и, помня о наличии где-то тут собаки, соглашается пройти напрямик. Силин еще раз велит держать Тэхёна так, чтобы он был в ближнем радиусе, и они проходят. Действительно просто проходят, оставляя за собой безынициативных гуманоидов, на этот раз стоящих по разным углам. Метро до зоны «Синего кита» всё равно замедляет, напоминая о необходимости проверять тропу, так что Чонгук принимает стойку с парной хваткой оружия и фонаря, веля Тэхёну не отходить от него ни на шаг. Прочие изгои в такое время редко встречаются в городе, Чонгук теперь лично знает, в котором часу они примерно встают, но расслабляться себе не позволяет. Никогда никого недооценивай и не списывай со счётов. Ему всё еще хочется сказать, что наконец усвоил этот урок. Мужчина откровенно устал, и Тэхён это видит по сгорбленным плечам и тяжелой походке, но Чонгук минует поворот к «Киту» и не рассматривает лагерь в качестве временного привала. Он знает, что расстояние, которое еще требуется пройти до базы по туннелям, не многим меньше оставшегося пути до дома. Куда более важным доводом служит желание поскорее оказаться в конечной точке. Как бы то ни было, их место с Тэхёном в «Обсидиане». Там Юнги в сигаретном дыму и Хосок, пахнущий просроченными специями. В конце концов, там отец и брат мужа. Там дом. Дом встречает стволами винтовок. Через прицелы часовые пытаются рассмотреть гостей за баррикадами. Чонгук не сразу, но вспоминает, что нужно снять с шеи желтую бандану. Он ее повязал еще в подсобке, чтобы, если повезет, заставить изгоев думать, что амбулатов у них выкрали конкуренты.  Ребята с вышек не обращают на нее внимания и, по всей видимости, признают. И его, и Тэхёна, потому что следом дом встречает оповещающим свистом где-то за забором и привычным скрипом отъезжающих ворот. Площадь перед ними покрыта тонкими зернами снега, что за эти пару часов успел закончиться и начаться заново несколько раз. Он всё еще спускается в очень равнодушном падении, лишь слегка отработав траекторию после утихшего ветра. Шатры в сорока метрах впереди тоже побелели, необильно, дыряво и неравномерно, только для Чонгука всё равно красиво. И виднеющийся вдалеке грязно-бежевый камень амбулатории, и желтая краска ратуши, и тускло-оранжевый кирпич жилого блока. А еще Тэхён красивый очень. Шапка на нем крупного шерстяного вязания, не идет ему совершенно, а щеки от холода красные, как и губы, обветренные, потрескавшиеся до крови. Холодный он снова, но дыхание горячее прямо сквозь материал куртки на груди, куда тычется ледяной нос, когда Чонгук, как только слышит, что ворота наконец закрылись позади, прижимает Тэхёна, сам утыкаясь в его ворсистую вязанную шапку. Усталые руки, покрытые засохшей кровью, давят не сильно, припечатывают к себе, и у мужа силы такие же, остаточные, фокусируются в замке за спиной в слабом желании надавить и добровольно вплестись. Чонгук меняет положение головы, прикладываясь к макушке другой щекой, и ловит взгляд женщины, что пришла вместе с ними. Силин стоит в паре метров и обнимает себя за плечи. У нее всё еще наизнанку куртка и такая же, как у Тэхёна, шапка. Только в глазах характерный блеск, а на розовых с мороза щеках заметные сквозь снег мокрые линии исчезают в уголках губ, застывших в той скорбящей притупленной улыбке из раздевалки. Чонгук, словно чувствуя чужую отчаянную тоску, прижимает мужа сильнее и смотрит в женские глаза с одним молчаливым пониманием, и никому не нужна эта солидарность, но в ответ его взгляд растолковывают правильно и едва заметно кивают в благодарность за всё. Тогда мужчина наконец замечает позади нее того, кто стоит слева от ворот на ступеньках к верхнему смотровому ярусу. Чон Суен, в армейской зимней куртке, руками в карманах, смотрит с привычно суровым лицом, за которым выработанно скрывается всё сугубо отцовское. Сыну сейчас без разницы, все эти тонкости родительской натуры куда-нибудь на потом, а сейчас прикрывает глаза, совершенно не придавая значения, и чувствует, как на него опускается вся усталость и телесная боль, которую всё это время талантливо блокировала психология, выставляя другие приоритеты.  От мужа пахнет сырой землей и морозом, от мужа тепло и спокойно, от мужа вся его выдержка, и теперь он здесь, вот прямо в руках, как обычно по возвращении у ворот, как будто и не было этой недели. Теперь хочется только проспать целые сутки, и чтобы и сантиметра между ними не было, а все остальное — потом. И душ потом, и еда потом, и размышления о теориях новой знакомой, и переосмысление чего-нибудь фундаментального. Они пришли раньше, чем Чонгук предсказывал, возможно, на несколько часов. Наверное, думает мужчина, сейчас часов шесть утра, раз большинство еще спит, потому что, вопреки приветственному шуму, в лагере очевидно тихо, а все наблюдатели помалкивают, рассматривают, встряхивают вверх тормашками свои прогнозы. Целые сутки, когда Чон Суена не было поблизости, обсидианцы говорили, что это правильно, что сын сбежал. Правильно, что умрут вместе. Правильно, потому что им так, наверное, суждено, раз с ума чуть не сошел, пока не пускали. Никто не надеялся, что Чонгук вернется. Никто не верил, что вернет мужа домой. Кроме доктора Мина и горе-повара Хосока. Трость последнего отбивает торопливый стук по заснеженному граниту, пока он, в распахнутой горнолыжной куртке и охотничьей шапке, движется между палаток вслед за врачом. У того шаг осторожный, волнительный — вдруг неправильно понял, когда увидел из окон амбулатории, что ворота пришли в движение. Чонгук открывает глаза, только когда удары стихают, и поднимает голову, встречаясь взглядом с друзьями. Доктор без шапки, с привычными несуразно торчащими прядями и длинной парке с меховым капюшоном. Пока он осматривает, задерживаясь на покрытых кровью руках, Чонгук вдруг в тысячный раз отмечает, как они с высоким Хосоком здорово контрастируют в росте, и почему-то сейчас ему хочется из-за этого расхохотаться, и он бы обязательно, если б не был так измотан. У друзей на лицах тысячи сообщений и посланий, и каждое сквозь снежное марево прямиком к Чонгуку, и тот считывает, тот всё чувствует: и упрямую надежду, и бессонную ночь, и что-то на пару очевидно спиртное из потайных закромов бывшего автомеханика. Говорить ничего не нужно. Все всё понимают. — Давайте ко мне в кабинет. Там постелено. И тепло. — подаёт голос Юнги, выпуская клубы пара и заставляя Тэхёна отпрянуть и развернуться. Он ловит взгляды двух мужчин, считывая в них что-то двусмысленное, сладостно-печальное, нечто вполне юноше понятное: они его знают. Хорошо знают. С яркой привязанностью, выраженной в сумбурном дыхании, тенях облегчения в скулах и плечах, в беспокойном нетерпеливом движении зрачков на фоне снежного конфетти и расцветающего утра. Они его знают. Он тоже должен. И невысокого, что неудачно подстрижен и наделён удивительной бледностью, почти вторящей снегу; и высокого очень, с деревянной тростью и своеобразной внешностью.  Должен. И знает.  Наверняка, глубоко-глубоко, так, что ещё можно откопать. Но не сегодня.  Сегодня он видит их впервые. Как и взрослого мужчину, что застыл позади на ступеньках к верхним ярусам, как и всех тех, что стоят на вышках, наблюдая за ними. Но вот рука хирурга ложится на плечо и приветственно сжимается, задержавшись всего на несколько секунд, а края охотничьей шапки мужчины с тростью смешно прыгают из стороны в сторону, пока он качает головой с застывшей на губах немного сумасшедшей улыбкой. Но вот муж берет его ладонь в свою, царапая загрубевшей кожей, и ободряюще поглаживает большим пальцем. Не отстраняет, не прячет за спиной — показывает, что свои.  И Тэхён наконец расслабляется, выдыхает, тоже впускает и чувство холода, и переутомление, и желание прижаться к последнему оплоту памяти, грея его и себя, оставив всё на потом. Лишь когда где-то на уровне подсознания они ощущают эту общую на двоих необходимость, Чонгук ведёт его и Силин вперёд, между пахнущих бензином палаток, шатров и теплиц, к трём нетронутым обрушениями зданиям. Позади и спереди, словно личная охрана, идут те двое мужчин, и трость последнего всю дорогу отбивает мелкий неторопливый ритм за спинами тех, кто вернулся домой. Когда врач, проходя по коридору амбулатории, спрашивает женщину, нужна ли медицинская помощь, и Силин просит только возможности отдохнуть, Хосок решает проводить ее в лазарет, обещая, что к вечеру лидер найдет ей постоянное место. Кабинет Юнги меньше психиатрического, идеальный квадрат со шкафами, диваном, столом и кушеткой, за которой ещё висят сохранившиеся светло-зеленые жалюзи, пропуская свет через панельные щели. Здесь знакомый аромат кофеина привычно смешивается с типичным запахом спирта и стандартного набора медикаментов, а ещё звучно стрекочет одна из потолочных ламп.  Чонгук ничего не говорит, не спрашивает, только берёт газовый чайник, протягивает мужу и неотрывно смотрит, как тот жадно пьет через металлический носик. Сам допивает остатки, намочив подбородок, находит глазами ту самую кушетку у окна и буквально падает на неё спиной поверх сложенного пушистого одеяла, что Юнги использует вместо матраса. Кушетка стандартная, для осмотра, на одного пациента, но для мужчин сейчас так даже лучше. Чонгук расстегивает молнию кожаной куртки, а потом утягивает на себя Тэхёна. Тот падает сверху, в два движения слегка сползая вниз поудобнее. Прижимается щекой к чёрной ткани свитера на груди и зарывается руками куда-то под спину мужа. Тот накрывает руками его плечи, пряча руки под капюшоном, перемещает ноги, позволяя Тэхёну разместить свои между, а Юнги стоит у стола и просто наблюдает в ожидании. Врач не из тех, кто будет сомневаться в реалистичности происходящего и щипать себя, чтобы в этом убедиться. Хирургам положено иметь крепкие нервы и верить своим глазам.  Доктор верит. Доктору кажется, что он готов поверить и во что-нибудь ещё. Вот прямо сейчас, только расскажите, только попросите об этой самой вере. Странное ощущение для хирургического склада ума, но отгонять его он не намерен.  Друзья почти по щелчку замирают одним переплетенным стеблем на узкой кушетке у стены, и почти сразу врачу становится понятно — уснули.   Он подходит вплотную и позволяет себе постоять вблизи ещё немного. Рассмотреть выбивающиеся, почти белые пряди вместо былых пшеничных, контрастом им чёрные, как смола, разбросанные на серой подушке, красно-белый крест на открытой взору щеке и у обоих потрескавшиеся кровавые губы. Дыхание у них сравнялось, успокоилось, стало почти идентичным.  Красиво, решает доктор, звучит парное сопение супругов новой эры в своеобразной акустике даже на фоне уже породнившегося цокота лампы. Гармонично правильно, думает доктор, определенно дар по сравнению с истошными криками и грохотом металла под рёбрами кулаков. Он бы, на самом деле, так долго стоял, если бы не кровавые руки и рана под коленом. Так что мужчина снимает парку и идёт в соседнее помещение, оборудованное для операции и стерильных процедур. Наполняет в ёмкость жидкость, складывает в контейнер необходимые для обработки предметы и, вернувшись в кабинет, опускает всё возле кушетки. Где-то в коридорах возобновляется стук Хосоковой трости, и Юнги, понимая, почему та удаляется, придвигает табурет ближе к постели и осторожно пытается притянуть руку Чонгука к себе. Реакция у того пробивается сквозь ещё неплотную завесу сна, распахивая мужчине глаза. Он резко вцепляется в мужа и машинально переворачивает к стене, пытаясь спрятать и заслонить собой. — Тихо, тихо, это я, — сразу же заверяет доктор, от неожиданности проезжаясь ногой по плитке и задевая емкость с водой, вызывая всплески, — всё в порядке, вы в безопасности. Инстинкты, возведённые в повышенный режим событиями последних дней, отступают постепенно. Спросонья Чонгук медлит несколько долгих секунд, сканируя Юнги через плечо острым маниакальным взглядом, и тот покорно ждёт, когда сознание друга возьмёт вверх. — Я тебе руки хочу обработать, иначе могут загноиться.  Чонгук тяжело выдыхает, прикрывая глаза, и снова падает на спину, сбрасывая мгновенное напряжение. — Прости… Его шёпот едва слышен, уже наполовину примят сном, который нападает так же стремительно, как был отброшен минутами ранее. Юнги наконец вытягивает руку друга так, чтобы та повисла у него на колене, надевает перчатки и смачивает салфетки, но, когда осторожно берет ладонь в руки, его собственное запястье неожиданно оказывается в слабой хватке тонких длинных пальцев со знакомым бронзовым кольцом. Тэхён с большим усилием ловит взгляд врача сквозь тяжёлые веки и, борясь со сном, на выходе способен прохрипеть всего одно слово: — Спасибо… Благодарность понятная, но такая странная, удивительная в устах человека, который забыл, что Юнги не только врач.  Мин Юнги бывший муж, постоянный отец и близкий друг с собственной оранжереей под куполом. Юнги немного надо для ее процветания: чтобы любимые женщины живы, здоровы и хотя бы друг друга помнили, и чтобы трое друзей хотя бы в том же здравии, а если касание — только кратко: в жизни много декад, подружиться ещё раз они всегда успеют. Так что Мин Юнги улыбается. А он редко теперь улыбается.  Когда дочка жалуется на Вуена, мальчишку, которому она явно нравится.  Когда Хосок травит свои несмешные шутки, восхваляя собственные кулинарные достижения.  Когда Чонгук имитирует громкий храп посреди увлечённого рассказа Тэхёна. И вот сейчас. Когда последний уже и не видит, провалившись в сон вслед за мужем. Доктор Мин осторожно опускает его руку и приступает обтирать пострадавшую ладонь, когда слышит в коридоре торопливый топот. Хирург не поднимает головы, он и так знает, кто через пару секунд появится на пороге. У психиатра теперь единственная копна пшеничных волос и всё те же очки в квадратной оправе.  На нем нет халата, но и отпечатков сна на лице тоже нет.  Грудь в чёрном свитере поспешно вздымается, пока глаза рыщут по кабинету и впиваются наконец в искомое. Он сглатывает, движется ближе, нависает, бегает взглядом по телу брата, оценивая состояние, а потом застывает на открытой части лица. Стоит и стоит, пока Юнги смачивает новую салфетку, окрашивая воду в мутно-розовый цвет. Стоит и стоит, пока помещение заполняется ударами деревянной трости. Хосок приземляется в кресло за письменным столом и звучно, облегченно выдыхает, стягивая шапку, являя взъерошенные шоколадные волосы, а вид у него и без того малость хмельной, всё ещё беспокойный и взбудораженный. — Что с руками? — спрашивает негромко, наблюдая, как Юнги откупоривает мелкую баночку из тёмно-коричневого стекла. — Царапины и порезы. — Глубокие? — Заживут. — просто отвечает врач, смачивая обрезанные марлевые куски и плавными движениями протирая уже заметно очищенную ладонь.  За Юнги и Намджуном автомеханику не видно лиц друзей, но и так понятно, что оба спят, а Чонгук не демонстрирует на возможную боль никакой реакции. У Хосока в голове уже формируется примерный рецепт того, чем он накормит этих двоих, когда они выспятся, как много спросит, как еще раз поблагодарит Юнги за то, что выпустил, воспользовавшись своей неприкосновенностью; как сам будет рассказывать о себе Тэхёну, как скажет Чонгуку, что он чертов Рэмбо, а потом повторит снова. — Просто охренеть. — мотает он ещё хмельной головой, облокачиваясь на кресло и фиксируя глазами монотонное стрекотание одной из ламп. — Пошёл, нашёл и вернул. В одиночку, блять. Хосок прав безусловно. У Чон Чонгука мужа забрали, и он пошёл, нашёл, вернул. Возможно, невозможно, мыслимо или немыслимо.  Он сильный, выносливый и способный, он морпех, хотел он того или нет. Солдат новой эры, политический обозреватель-практик, который вполне здраво смотрит на вещи. То есть не дурак и не пленник самомнения, а значит, ему понятно, что, по сути своей, ему следует лежать не в кабинете Юнги, впитывая тепло мужа, а в автобусном парке обглоданным трупом, лишенным всяческих шансов. Потому что там его должны были атаковать. Но не атаковали.  Это первое чудо. Волны страха убили бы его с Тэхёном, как и крестовиков, как только все выбежали на площадь перед разводными мостами. Очевидно, что в них не целились и так бы и простояли, склонив головы, если бы не угроза с другой стороны.  Это второе чудо. Среди кровавой листвы в точке разлома им двоим суждено было дополнить минное поле своими костями, но и этого не случилось тоже. Это третье чудо. Мужчина потом обдумает теорию Силин, разберётся, допустит. Он себя ценит, но получилось всё не оттого, что Рэмбо, и не потому что сильно любит.  Получилось, как выяснилось, потому что люби́м. Чудо у него всё-таки одно.  Сопит на груди, любопытное, мягкотелое, доброе.  Любящее. Так любящее, что на расстоянии одело в доспехи, покрыло защитным полем, снабдило иммунитетом перед вирусами новой эры. Да. Верно говорят, любовью к другим себя бережём. Знание ценное, переосмысленное.  В любой эре поможет, если решить, как правильно применять. Планета хоть и круглая, а всё и всегда на ней о двух концах. Жизнь — научно-исследовательский, вот и продолжай думать. Набирайся опыта. Хвосты сбрасывай. Кожу меняй. Эволюционируй. Прежде всего, изнутри.