Никогда никого недооценивай и не списывай со счётов.
Одна из самых употребляемых отцом фраз, которую Чонгук усвоил еще раньше всего остального. Так он думал. Оказалось, нет. Оказалось, глупо считать, будто сонливый мальчишка, тот самый, что целые сутки только и делал, что шаркал и клевал носом, не представляет никакой опасности. Потому что в нем одном главная иллюстрация человечества: безобидный вид — не гарантия безвредности. Самая сонная муха кусается пуще бодрствующей. Мухе может прийти в голову доплестись до неработающего эскалатора, что ведёт к цокольному этажу, праздно, бесцельно, чтобы сбить сонливость, и совершенно случайно заметить луч фонаря и троих людей, которых там быть не должно.Никогда никого недооценивай.
Отцовский тембр гибнет в зверином крике мальчишки, что начинает вопить, не двигаясь с места, намереваясь добраться голосовыми связками сразу до пятого этажа с коротким посланием «тревога».Никогда никого недооценивай.
Вот бы выжить, чтобы сказать как-нибудь, что усвоил урок окончательно и бесповоротно.Никогда никого недооценивай.
Чонгук толкает мужа вперёд под всё ещё неумолкающий крик. Силин рядом, не отстаёт, выбегает на открытое пространство улицы и первая врывается в поток холодного утреннего воздуха. Никто не знает, сколько времени, но под небом мутные сумерки с легким просветом, при котором уже не нужны фонари и тепловизоры. Светает, но мучительно нехотя, мажется разводами и — заметно не сразу — первым в этом году снегом. Разбуженный раньше срока, он совсем равнодушен и валится редкими хлопьями в полных манипуляциях порывистого ветра. Полосы движения теперь в белую крапинку, оставляют следы, начиная сезон только экстренных вылазок, а впереди — три часа дороги через нелюдей и тех, кто забыл, что такое быть человеком. А может быть путь будет коротким и закончится смертью. Может быть, бог больше не смотрит грязной псиной, может, теперь он наблюдает глазами трёх аневринов, что стоят сейчас в пятидесяти метрах впереди. Чонгук машинально прижимает к себе мужа, и хочется подумать, хочется примерить план, оценить зрительно, но уже и массовые крики позади мешаются с грузным топотом множества ног, не оставляя времени, не оставляя места стратегии и повышенной настороженности. Чтобы ни случилось, теперь только бежать. Просто бежать. Хватает мужа за руку и срывается с места. Даже не оборачивается, не пытается оценить ситуацию, только тащит за собой Тэхёна и несётся к многоуровневой парковке, понятия не имея, доберётся туда или нет. Рука у мужа уже тёплая, сжимает в ответ сильно и крепко, когда толчки под ногами вибрациями поднимаются по костям и сбивают ритм бега. Последствиями косвенных колебаний Тэхён позади впечатывается ему в спину, оба спотыкаются, падают, но у Чонгука реакция быстрая — он сразу же вскакивает, одним рывком поднимая за собой Тэхёна, и в этот миг смотрит назад. Там земля под открытым небом рушится и трещит по швам возле самого торгового центра. Перед глазами мощная незримая волна поднимает двух изгоев в воздух и отбрасывает в сторону тряпичными куклами, и где-то там звон металла и стёкол машин глухим эхом из-под воды, и крики, крики, крики сквозь звон в перепонках. — …гук! Голос Силин впереди, за спиной, уже под крышей парковки. — …онут! Не понимает, не слышит, неважно. Тэхён на ногах, и Чонгук пускает его вперёд. — Под ноги смотрите! — кричит, плохо слыша самого себя, когда они наконец забегают под крышу и, не оборачиваясь, несутся дальше, сквозь припаркованные машины, на другую сторону. Сквозь толщу воды он различает то ли звуки разрушений, то ли топот ног по цементному покрытию, то ли крики изгоев. Всё мешается, сбивает с толку, впереди только спина мужа и призрачная надежда на то, что изгои остались там — среди гранита, а впереди перед разводными мостами не будет ни одного аневрина. И тогда они залезут, спустятся, а дальше метро, дальше чёткий путь обратно, шанс вернуть Тэхёна домой.Только солдат не надеется, солдат просчитывает.
Голос отца в голове перекрывает прочий шум и звучит четко и ярко, предостерегает, раздражает, пугает. Справедливо призывает обернуться в сторону. Сын оборачивается. Там среди машин и колон не меньше четырех выживших изгоев. Несутся параллельно беглецам с противоположной стороны парковки. Чонгук всё понимает. У него нет времени отстреливаться, нет возможности изменить маршрут. Впереди зона риска и разводные мосты, по намокшей поверхности которых нужно ещё умудриться вскарабкаться. Всё равно продумать что-либо нет времени. Они выскакивают на открытое пространство, откровенное, правдивое, честное. Впереди — те же аневрины, что Чонгук обходил в темноте сутки назад, теперь прибавившие в числе. Слева — пять крестовиков, вылетающих из укрытия на адреналиновых ногах, не успевая сообразить и оценить вероятность опасности. Все семь человек по две стороны тормозят резко, врезаясь в спины друг друга и окунаясь наконец в обстоятельства. Снег продолжает спадать незаинтересованно и лениво, словно зима кончается, уставшая, а не ждёт впереди. Секунда тягучая, звенящая, снова вибрирующая, и мужчина машинально цепляется за локоть мужа, так же машинально продолжая соображать. Он не знает, куда волны начнут бить сначала, может, во все стороны разом, их много, и при любом раскладе до разводных мостов всё равно не добраться. Можно лишь рвануть с места, опять уповая на удачу или суд божий и бежать в запрещённую точку разлома. Только есть ли смысл. Пусть все мины и взрывные устройства действительно давно выведены из строя, аневринов там ещё больше. Но если спрятаться, если постараться, если выбирать… Силин срывается с места первая, тянет Тэхёна за рукав, убегает, и Чонгук повторяет рефлексами. Звон накрывает вакуумным шлюзом, поднимает давление, словно перенося в воздух на высоту авиации, а в ногах снова спирали механических колебаний встряхивают кости. Но мужчина снова не оборачивается. Зачем, если вот она — смерть, лучше в спину Тэхёна смотреть, чем в неродные глаза. Только муж продолжает бежать, не отпуская руки, и дрожит в конвульсиях капюшон его куртки, и рука тёплая, живая, с пальцами тонкими, длинными, с такими только на пианино бряцать… Вот он оборачивается, смотрит, а вокруг них всё красно-белое, такое же, как крест на щеке Тэхёна, и Чонгук не сразу, но понимает, что дышит ещё. И мальчик его, и он сам. И Силин впереди, ведёт через парк сама, не тормозит, огибает мертвые обрушенные деревья с острыми ветками, перевернутые скамейки, распотрошенные ямы и запорошенные тропинки. Повсюду здесь следы босых ног среди красного порошка, а из-под алой листвы торчат фрагменты взрывных устройств. Чонгук приходит в себя, когда наступает на что-то твёрдое под ногами и рефлекторно отпрыгивает, осознавая окончательно, что находится на минном поле. — Не шевелись! — велит Тэхёну, и тот тормозит вслед за ним, и оба замирают. Чонгук оборачивается назад, туда, откуда они бежали; слух восстанавливается, дыхание сбито, но вполне ясно, что крестовики не преследуют, впереди никаких больше звуков, а на фоне просматриваемых разводных мостов никакого движения. Словно не вибрировала земля и не поднималась в воздух гранитная пыль. Тогда он оборачивается к мужу, чтобы… Чтобы что? Уже неважно. Позади того в паре метров почти идеальным треугольником стоят трое аневринов. И Тэхён по глазам всё понимает, по стеклянному взгляду мужа. Тот забывает о минах, гранатах, взрывчатке, тащит парня на себя за грудки в беглой попытке поменяться местами и принять основной удар на себя. Толкает куда-то назад, велит бежать, а сам не двигается, намереваясь остаться временной стеной, разворачивается и почему-то, зачем-то, согласно побочным рефлексам самозащиты, тянется за оружием.Аневрина можно убить, только если готов умереть сам.
Брат Тэхёна твердит в голове одно и то же на фоне приближающейся смерти. Так что не самозащита это. Месть. Только разве он успел бы. Это же по-прежнему всего секунда. Маленькая. Крошечная. Глаза видят сквозь: небо светлеет, в утреннем сумраке голубой бриз смерти мешается с красным порошком и хаотичной пляской белых хлопьев, уже не такой яркий, на сей раз трёхструнная гитара Третьего мира, и у каждой поворот смычка строго на Чонгука. Только он не один в этот раз. За спиной муж прижимается и кольцует его талию. Чонгук хочет разорвать объятие, хочет накричать, отчитать, грубо оттолкнуть, чтобы убрался отсюда, чтобы не упрямился, но прикосновение сухих губ на затылке предательски парализует. Куда-то уносит обратно. В первое совместное утро много лет назад, когда Тэхён проснулся, придвинулся вплотную к его спине и робко поцеловал в шею, а потом ушёл в школу, ничего не сказав, потому что жутко стеснялся, переживал, не верил, что всё происходит на самом деле. — Я люблю тебя… Чонгук слышит. Кожей, впитавшей чужое дыхание, и слухом. Слышит, а ведь, наверное, не должен. У него есть время ответить, что он тоже любит? Очень сильно и очень вечно, и сожалеет, что не смог спасти, не сумел вернуть домой. Есть время предупредить, что у них сейчас сердца́ одновременно остановятся? Сказать, что те, с кем подобное происходит, после смерти всегда превращаются в гравитационно связанные звезды? Осталась хоть секунда, чтобы напомнить, что он же сам об этом и рассказывал однажды у костра? О нашей галактике и о том, что половина всех звёзд в ней принадлежит к двойным системам, существуя по парам.Некоторые планеты, например, сформировались только спустя тринадцать миллиардов лет после большого взрыва. Тринадцать, Чонгук. Что ты от человека хочешь?
Эволюция — последствия времени. А времени вообще-то не очень много прошло.
За что на этот раз?
На этот раз приди в себя, человек. Не ищи правительство, не ищи грушу для битья, не ищи себе опытных богов. Они молодые все. Потные новобранцы. Такие же, как ты. Набирайся опыта. Думать продолжай. Хвосты сбрасывай. Кожу меняй. Эволюционируй.Прямо сейчас.
Силин вырастает разрядом дефибриллятора, из ниоткуда, из тусклого утра, заляпанного красно-голубой палитрой, хватает почти поднятое мужское запястье с оружием и опускает вниз. — Не стреляй, не стреляй! Не будет ничего. Они ничего не сделают! Женщина делает небольшой шаг в сторону, продолжая нажимать на чужое запястье: — Посмотри. И Чонгук смотрит машинально, последовательно, бездумно. Может, он еще не до конца признал, что мертвый, или еще не понял, что живой. Но где-то на задворках мелькает бликами осознание, вновь являют себя рассуждения, какими мужчина отвлекался от тоскливых мыслей, сидя почти целые сутки среди разноцветных чехлов для смартфонов. Шесть аневринов в автобусном парке. Он анализировал, пытался объяснить, старался найти причину. Не нашел. Не придумал. Не доказал теорему, сбросил. А геометрия — наука точная. Есть теорема, должны быть доводы. Только здесь к Чонгуку постепенно приходит понимание: аневрины уже стояли, уже находились здесь, уже. Не должно было хватить времени даже на то, чтобы поменяться местами с Тэхёном. А он успел его закрыть, успел пистолет вынуть, успел почувствовать дыхание мужа за спиной, перенестись в прошлое, смириться с отсутствием будущего. Может быть, психология стресса нарисовала привычную картину, может быть, ему даже казалось, что всё накаляется, готовясь взорвать двойную систему звезд, но в действительности — вокруг застывшая тишина с легким свистом ветра. Вибрации не собираются под ногами, не гремят с нарастающим звоном в ушах, не формируют начинающиеся вихри. Предсмертный ступор окончательно спадает, когда Чонгук чувствует, что Тэхён перестает опалять дыханием затылок и медленно перемещает голову к его плечу, чтобы тоже посмотреть. На фоне уцелевших, но обглоданных осенью кустов, стволов падших деревьев и костлявых ветвей в алом море химического порошка стоят те же трое аневринов, слегка вымазанные в красном распылителе. Замерли, не смотрят. Головы опущены так, что вытянутые подбородки почти вонзаются во впадины между ключицами и плечи возвышаются до уровня безволосых макушек. Одинокие, тощие, не вписывающиеся, с бесшумным дыханием они похожи на живые манекены. Снег всё также вертится вокруг, тонет в алом покрывале и голубых тканях, тает и не задерживается. — Что происходит? — Чонгук спрашивает, ни расслабляя руки, не сводя пристального взгляда. — Почему они не двигаются? Вместо ответа Силин выпускает его запястье и зачем-то поднимает ладони в примирительном жесте. — У них коллективный разум. — говорит, постепенно отступая задом наперед, пока под ее ногами шелестит опавшая мертвая листва. — Когда один получает информацию, она передается всем. Мужчины молчат, не без замирания сердца наблюдая, как женщина приближается к трем статичным фигурам спиной и оборачивается, оказавшись почти вплотную. — Эти существа не в состоянии запомнить то, что крадут. Но за три года мы с сестрой поняли, что они всё-таки могут что-то усваивать. — продолжает Силин, смотря на обсидианцев через плечо. — Но не краденное, а только то, что прогнали через себя и потом вернули обратно владельцам. Чонгук мог бы снова задаться вопросом о профессии и спросить, откуда все эти сведения, но в глубине души ему и так понятно. По способности без чьей-либо поддержки прожить так долго в опасном городе. По уверенному выбору троп и поворотов в этом запрещенном парке, который, судя по всему, знаком женщине так же, как ему самому участки проложенных до лагеря троп. По тому, как бесстрашно она передвигается среди потенциальных бомб и стоит перед теми, от кого все остальные бегут прочь последние шесть лет. — Люди, которые остаются в памяти таких, как твой муж и моя сестра, это не то, что аневрины не смогли забрать. Это воспоминания, которые они не потянули. Наверное, слишком много сугубо человеческого, личного или эмоционального. — женщина оборачивается к названным существам и коротко пожимает плечами. — Не знаю, в чем именно дело, но думаю, они машинально возвращают такое обратно. Только не избавляются сами. Помнят. Меня — через мою сестру, тебя, — Силин встает вполоборота и бросает краткий взгляд на Тэхёна, — через него. Воспоминания чужие, но думаю, они чувствуют их природу и не могут атаковать. Воспринимают нас с тобой через тот же спектр, что люди, у которых они украли о нас воспоминания. Этот спектр противоположен враждебному, он запрещает причинять боль. О том, что всё это происходит в действительности, Чонгуку напоминает только Тэхён, чей подбородок утыкается в плечо, а руки сжимаются на животе. Всё остальное кричит о неправдоподобности и каком-то очевидном подвохе. Безропотные аневрины продолжают склонять головы, а женщина — выбиваться чернотой одежд на фоне их насыщенной голубой палитры. Чонгук выслушал. Чонгук пытается зацепиться за что-то вроде «невозможно» или «откуда тебе знать», но в голове всё еще свежи те воспоминания из автопарка. В накаленном адреналином сознании проявляются из темноты доводы и допущения. Силин ведь держится свободно, уверенно, не боится и вот даже поступает совсем экстремально — вступает в живой треугольник, ловко избегая прикосновений, и встает по центру, где-то со спутников, вероятно, напоминая эмблему лагеря «Обсидиан». И если она и раньше имела возможность так беззастенчиво наблюдать и разглядывать, возможно, что ей вполне обосновано дано право строить свои предположения. Жизнь ведь — научно-исследовательский центр, и человек в нем от рождения до смерти всегда анализирует, сравнивает, выводы какие-то делает. В нем душа исследователя, никуда от этого не деться. Ни в мире прежнем, ни в нынешнем. — Что, если ты ошибаешься? — говорит мужчина наконец. — Это нельзя доказать. — Я тоже сомневалась. — отзывается Силин, и по клубам пара ее дыхания Чонгуку только сейчас удается ощутить минусовые температуры и почти зимний холод. — Проверить не было шанса. А теперь есть ты. Для них ты такой же заповедный, что подтверждает все мои мысли. Чонгук не намерен сейчас спорить. Когда Тэхён будет в безопасности лежать у него под боком теплый и сытый, тогда мужчина подумает и решит, считать всё это правдой или ложными выводами. А сейчас перед ним первопричина Третьего мира стоит статичной мишенью, готовая заплатить за тысячи жизней и столько же опустошенных тел. — В таком случае, — пистолет со снятым предохранителем поднимается в воздух на вытянутой руке и смотрит строго в черепную коробку цвета ясного безоблачного неба, — будет совсем не сложно всех их наконец прикончить. Профессия Силин для мужчины по-прежнему загадка. Ему непонятно, чем в прошлом мог заниматься человек, готовый во второй раз вот так самозабвенно бросаться под дуло пистолета ради тех, кто разрушил почти все памятники цивилизации и забрал человеческую суть. — Стой, Чонгук! Послушай! — женщина выбегает вперед, снова выставляя ладони, словно сдается, словно действительно отшельница, на которую мужчины случайно наткнулись и теперь решают, что с ней делать. — Посмотри на них. Посмотри, как они стоят. Ты видишь? — она слегка поворачивается боком, не отводя глаз от морпеха, и тычет одной рукой в аневринов, словно может быть непонятно, кого она имеет в виду. — Это поза абсолютного смирения, почти даже поклонения. Они доверяют чужим воспоминаниям в своих головах. Раздают по всей сети, они разумные, просто…мы еще ничего не знаем о них. — Что ты скажешь всем тем, кого они сожрали, завалили камнями или лишили рассудка? — парирует Чонгук, у которого перед глазами обглоданные человеческие кости, ненастные стаи мух и те задушенные спорной гуманностью стационары, которых насиловали одичавшие безумцы. — То же, что и себе. — отвечают ему сразу же, нервно качнув головой. — Они завалили камнями всю мою семью, а потом сделали сестру десертом для одержимых ублюдков, заставив ее покончить с собой от страха. Я знаю, о чем говорю, можешь мне поверить. На несколько долгих секунд виснет странная почти свистящая тишина, заполненная дыханием и усилившимся снежным дождем. Где-то там скользит рассвет, подсвечивая мутное серое небо, и приближается сезон заморозков и компактных обогревателей на бензине. Где-то там десятки лучших умов этой планеты ищут способы всё исправить. А здесь заснувшая взрывчатка под мертвым покрывалом листьев и импровизированные переговоры в очередной раз напоминают, что всё на этой круглой планете всегда будет иметь как минимум два угла зрения. — Прошу тебя, просто задумайся. — делает еще одну попытку Силин, всё еще стоя посреди тиранов и жертв, так талантливо меняющихся местами в этом мире. — Ведь если вдуматься, эти наши…привилегии родом от любви, согласен? Муж тебя любит же? Любит. Они это чувствуют по его воспоминаниям. Убьешь — сделаешь любовь орудием убийства. Понимаешь? В мягком теле душа не черствая, устойчивая просто, на своем стоит твердо. Добряки — народ спорно гуманный, правосудно добрый, иными словами, самый парадоксальный тип человека на этой планете. Мужчина знает точно. У него муж такой же. — Тэхён. Чонгук по натуре своей мало когда колеблется. Он решительный, с убеждениями и упрямством. Но если всё-таки нуждается в подсказке, иной точке зрения, ищет содействие или замечание, если сомневается в чем-то, советник у него один. И тот, конечно, понимает, почему к нему обращаются. По голосу слышит, через тело всё чувствует. — Хватит на сегодня смертей. — голос Тэхёна у самого уха, четыре слова в тумане теплого дыхания кубарем от открытой шеи вниз по плечу к вытянутой руке, где кольцуют запястье грузным браслетом и заставляют опустить оружие. Силин выпрямляется, плечи опускает и выдыхает. — Они не виноваты. — говорит. — Они и сами о себе ничего не знают. Чонгук ничего не отвечает на это, когда чувствует, что Тэхён выпускает его из рук и отстраняется. Шаги у мужа неспешные, но и по взгляду его пристальному понятно, зачем он обходит и подается вперед, туда, где три неподвижных фигуры. Любознательность и любопытство — наполовину синонимы, наполовину антонимы — черты характера, не искореняющиеся кражами памяти и неделями искаженного плена. Тэхёну хочется посмотреть поближе. Облик аневринов для него сегодня практически в новинку. Только муж позади хватает за пояс куртки и строгим жестом возвращает к себе обратно, ловит взгляд и запрещающе качает головой. Больше никогда от меня ни на шаг. И Тэхён не спорит. Тэхён и не хочет больше.