Те, что правят бал

Незадолго до начала спектакля я заглянул в актовый зал. Мистер Гибсон светился от счастья. Вот уж на кого он не походил, так это на человека, убитого горем осознания, что любимое детище приказало долго жить. — Представление сегодня будет или переносится на другой день? — спросил я. Он оторвался от бумаг, в которые зарылся с головой, рассеянно улыбнулся и кивнул. — Да, Эйден, конечно. Работаем в штатном режиме. — Вы нашли дублёра? — Зачем? — удивился он. — Но как же... — Я чего-то не знаю? — Гарольд... То есть, Гарри. Он ведь не сможет отыграть спектакль. Его нога. Травма. Я растерялся и, будучи сбитым с толку, начал блеять. Растерял уверенность до капли. Это всё было неожиданно. И очень — очень! — странно. Как будто события вчерашнего вечера мне приснились, и о них знал только я. Стоило поделиться знаниями с остальными, как они начинали коситься на меня с недоумением и крутить пальцем у виска, намекая на то, что определённому омеге не помешало бы подлечиться. — Не совсем понимаю, о чём ты. Давай-ка по порядку. — Гарри вчера потянул ногу, — произнёс я. — На репетиции. Он сам сказал. — Впервые слышу, — признался мистер Гибсон, бросая мимолётный взгляд на часы. — Раз он не предупредил меня об этом, значит, всё уже наладилось. Поспеши. Спектакль скоро начнётся. — Да, конечно. После таких новостей в комнатку, в которой переодевались омеги, я зашёл в растрёпанных чувствах. Мистер Гибсон ничего не знал о травме исполнителя одной из главных ролей, но то, что Гарри получил травму, было очевидно, как и то, что дважды два — четыре. Я видел своими глазами и его несчастное лицо, и обмотанную бинтами ногу, и то, как он рисовал что-то на своей повязке. Он даже ночевал сегодня в лазарете! Здоровым людям там делать нечего. Может, он просто надеялся, что к вечеру его отпустит, и он сможет сыграть Аида? Или собирался пойти на жертвы, которых требовало искусство, закинуться обезболивающими средствами и подняться на сцену, проигнорировав рекомендации врачей? Что, если мы с Ирвином что-то не так поняли, и он повредил ногу вовсе не на репетиции, а после неё, когда спускался по лестнице в коридорах учебного корпуса, поэтому и руководитель нашего клуба ничего о травме не знает? Одни факты противоречили другим, и это наталкивало на определённые подозрения. Впрочем, спешка, в водоворот которой я окунулся, быстро заставила от этих сомнений отвлечься. В прошлый раз готовиться к выходу на сцену мне помогал папа, сегодня предстояло делать всё своими силами. Пытаясь в сотый раз приколоть к волосам несчастный венок, я снова вспоминал уверенные движения Миккеля и признавал, что помощь его была неоценима. Без него я выскочил бы на сцену растрепанным и выглядел, словно огородное пугало, а не обитатель Олимпа. Очередная шпилька выпала из рук, пудра едва не высыпалась на тунику, оставляя на белоснежной ткани кремовые пятна. В день рождения закон подлости проявлял ко мне особую благосклонность. Видимо, к концу дня у меня должен был случиться нервный срыв или истерика с криками, битьём посуды и слезами. Без этого — никак. Поняв, что с венком не совладать, я ожесточённо швырнул его на туалетный столик и закрыл лицо ладонью. Дыши. Давай же. Дыши. Успокаивайся. Хватит изводить себя по пустякам. — Давай помогу, — заметив мои метания, предложил Кевин. Он, как и я, поступил в академию только в этом году, правда, учился на класс ниже. Был новичком в театральной труппе и крайне дружелюбным человеком. — Спасибо, — с чувством произнёс я, испытав облегчение от осознания, что больше не придётся мучиться с раздражающим украшением. Совместными усилиями нам удалось пристроить венок на моей голове. Причёска больше не напоминала тот кошмар, который я создал собственноручно. — Готово, — сообщил Кевин, перестав ловко орудовать шпильками и расправляя виноградные листья. — Выглядит не совсем так, как в прошлый раз, но я честно пытался повторить шедевр. — Гибсон обязан выписать тебе благодарность, — улыбнулся я, глядя на отражение в зеркале. — У тебя талант. Кевин, пожалуй, себя недооценивал. Да, сегодня мой облик несколько отличался от того, что был во время премьеры. Но, в целом, смотрелось всё не хуже. В чём-то — выигрышнее. Несколько мелких косичек, которые Кевин соорудил на скорую руку, переплетали венок, пряди обрамляли лицо, визуально делая его немного уже. Грим был сделан в более нежных тонах, отчего лицо становилось беззащитным и наивным. Действительно, как говорил Джуд, наивное летнее дитя, неизвестно откуда вылезшее на свет. Не знавшее жизни, ставшее объектом одержимости для своего супруга. Если папа вылепил из меня каноничного голливудского актёра с лощёной внешностью, то у Кевина получилось создать именно что драматический образ, необходимый для нашей постановки. Живое воплощение Персефона, похищенного будущим супругом и заточённого в подземном царстве против воли. Тоска по дому, боль, трагедия в глазах, подчёркнутых гримом. Покидая раздевалку, я столкнулся лицом к лицу с Гарри. — Вижу, тебе стало лучше. Это здорово! — Да, отлично себя чувствую, — произнёс он. — Хорошо, что вчера не посеял панику и не начал названивать Гибсону с сообщением о травме. Там боли всего на пару часов было, потом отпустило. — Гарольд, почему ты ещё не переоделся? — раздался в коридоре взволнованный голос мистера Гибсона. — Через пять минут вам на сцену, а ты в таком виде. Что за безответственность? — Пойду, — сообщил Гарри. — И, правда, стоит подготовиться. Сейчас, мистер Гибсон. Я быстро. Как ветер. — Иди уже, ветер. Не задерживай процесс. — Удачи, — хмыкнул я, хлопнув его по плечу. Первая сцена в спектакле целиком и полностью принадлежала мне. Гарри должен был присоединиться позже. Так что время у него в запасе оставалось. Теперь, когда я увидел партнёра по сцене все сомнения и тревоги рассеялись окончательно. Хоть что-то хорошее в этот день должно было случиться. Выйти к зрителям, прожить перед ними чужую жизнь, насладиться ею и пару часов не вспоминать о своей собственной. О мрачных утренних событиях, тревожных снах и летающих по аудитории стульях. Не думать о том, что где-то в зале будет находиться человек, испепеляющий меня взглядом и желающий провалиться под сцену, либо забыть все важные реплики, либо наступить на подол туники, не заметить этого и в себя прийти, когда ткань затрещит по швам, а я предстану перед зрителями голым. Мало ли в мире способов облажаться? Сцена должна была исцелить меня этим вечером. Я сжал ладони в кулаки и несколько раз, словно мантру, повторил одни и те же слова. — Мне повезёт. Первую сцену мне, учитывая недавние события, и играть не нужно было. Юный Персефон, уснувший на лугу, среди многообразия трав и цветов, просыпается в царстве теней. Здесь темно, мрачно и страшно. Воет ветер, царит полумрак, и рядом нет никого, способного развеять его страхи. Он не понимает, что происходит. Он обескуражен, он напуган, он не знает, что делать. Мечется из стороны в сторону, пытаясь отыскать выход, но в итоге понимает, что заперт здесь. Кто он, тот, кто принёс его сюда? Тот, кто заставил погрузиться в глубокий, мрачный сон? Что ему нужно, чего он добивается? Такими же вопросами задавался я, размышляя о тех, кто запрещал мне прикасаться к зелью. С той же страстью пытался вырваться из захвата, но мрачные сны снова ловили меня в свои сети, и я погружался на самое дно. Переживания персонажа были мне близки. Я играл его так, что сам поражался этой страсти и отчаянию, вложенным в каждую эмоцию. В реальной жизни они мне, кажется, не были присущи, а здесь всё воспринималось максимально остро, до боли. О том, что ситуация выходит — уже вышла из-под контроля, — и что-то пошло не так, я догадался сразу после того, как заметил в зрительном зале Ирвина, что-то пытавшегося донести до моего сведения. Он беззвучно что-то произносил, таращил глаза и активно жестикулировал, предлагая мне обернуться. Сделать это я не мог. По сценарию, персонаж должен был посмотреть в сторону кулис после того, как прозвучит первая фраза Аида, а тот пока хранил молчание. Меня приложило одновременно, с двух сторон. Смачно, кулаком прямо в челюсть, когда я заметил Гарольда в актовом зале и когда услышал голос, прозвучавший за спиной. Судя по тому, как вытянулось лицо мистера Гибсона, сидевшего в первом ряду и умилявшегося моим актёрским талантам, для него эта рокировка тоже была неожиданной. Рот приоткрылся, пальцы принялись нервно теребить нитку на рукаве пуловера. Остальные зрители притихли. Они уже видели премьерный вариант, потому ожидали появления на сцене совсем другого актёра. Знаете, это как прийти в кинотеатр на заявленный в программе боевик, а, оказавшись в зале, узнать, что вместо перестрелок, рукопашных боёв и красочных спецэффектов придётся два часа кряду смотреть познавательные фильмы от канала «Дискавери». Так же было и со мной. Зато следующая сцена удалась на славу. Та, где бедняга Персефон понимает, что попал — во всех смыслах — и в руки Аида. Отшатывается от него в ужасе, пытается сбежать, но падает. Обычно я просто наталкивался на стену, к ней же прижимался, а здесь, сделав слишком резкое движение, наступил на подол туники, споткнулся и упал. Ткань не треснула, как в воображении, наряд не распался на составные части, но туника сползла с одного плеча, обнажая. На него и легла ладонь Джуда, каким-то неведомым образом умудрившегося отжать роль у Гарри. Хотя, судя по всему, отжимать ему ничего не пришлось. Они обо всём договорились заранее. И о клоунаде с пострадавшей ногой, и о том, что сегодня разыграют такую комбинацию, обманув всех. — Дрожишь? Не бойся, светлое создание, — проникновенно выдохнул Аид. — Оставь меня, чудовище, — задыхаясь от ужаса и пытаясь закрыться предательски сползающей тканью, прошептал его избранник. Мы говорили чужими фразами, но, пожалуй, каждый думал о том, что нам эти слова тоже подходят. Все, что связаны с ненавистью Персефона в самом начале. Все, что перекликаются с одержимостью Аида, увидевшего однажды то самое светлое создание и решившего, что завладеет им любой ценой. При всём своём неоспоримом таланте Гарольд не сумел бы настолько точно и тонко отыграть каждую сцену, как это делал Фитцджеральд. Поразительно, если учесть, что мы с ним никогда не репетировали вместе, даже читку совместную не пробовали и вообще никак на сцене не взаимодействовали. Да, он присутствовал на репетициях, помогал с декорациями, внимательно наблюдал за нами с Гарольдом, но ни разу не выдал себя ни взглядом, ни жестом. Никто не знал, что он на «отлично» зазубрил этот текст и может в любой момент заменить одного из актёров, если в этом возникнет необходимость. В зрительном зале царила тишина. Ни звука, ни смешка, ни шороха, ни каких-либо язвительных комментариев, хотя я приготовился к худшему. Однако, зрители молчали и наблюдали за нашим противостоянием, затаив дыхание. Я чувствовал, что это именно благоговейная тишина, признание чистого искусства, а не тотальный ахуй от происходящего. Даже Гибсон, едва не рухнувший в обморок от осознания, что в спектакль внесли корректировки, не согласовав их с ним, расслабился окончательно. Снова улыбался. Камера фиксировала всё, каждый миг, каждый жест и фразу, которые мы произносили. Два часа противостояния характеров. Два часа, наполненные яростью и отторжением, постепенно переплавляющимися в чувства иного толка. В привязанность, понимание, признание и, наконец, взаимную любовь. В каноне всё, разумеется, было совсем не так. Отовсюду здесь торчали допущения родом из современности. Люди, прорабатывавшие канву сценария и добавлявшие в неё что-то своё, старательно обеляли Аида, прописав его мотивацию в деталях. С линией перемены чувств Персефона пытались проделать то же самое, но в итоге Аид получился гораздо колоритнее. В ситуации, когда на сцене находились мы с Гарольдом, это достаточно сильно бросалось в глаза. Когда его место занял Джуд, всё изменилось до неузнаваемости. В рамках сценария мы идеально дополняли друг друга. Будь мы профессиональными актёрами, критики, несомненно, написали бы, что вот он, золотой состав постановки. Остальные актёры хороши, но такое сочетание — восхитительно. Практически весь спектакль мы отыграли великолепно, но чем скорее приближались к финальной сцене, тем сильнее меня начинало трясти. Смешалось разом несколько факторов. И воспоминания о сомнительном дебютном прослушивании, и замечание, брошенное в лазарете, относительно того, что Джуд может принять эти слова на свой счёт, и обстоятельства реальной жизни. Хотя бы это утро, когда Ирвин, усмехаясь саркастично, заявил, что полюбить кого-то насильно невозможно. Во мне было столько противоречий, что перед глазами всё плыло, а мир качался так, словно я находился на палубе корабля, и меня накрыло сильнейшим приступом морской болезни. Однако без этой сцены спектакль не был бы полным. Без неё он терял свой смысл, и мне пришлось пойти на сделку с совестью. Переступить через себя, рискнуть. Покорный, принявший свою судьбу, смирившийся с ней и теперь уже бесконечно влюблённый в своего мрачного супруга, Персефон сидел у его ног. — Отныне я лишь твой, — хрипло шептал он, — и больше не принадлежу себе. Во мне слишком много волн и глубины. Если ты прикоснёшься ко мне, ты утонешь. Храни тебя вселенная, ведь я — океан. И во мне нет дна. Вместе с ним шептал и я, обращаясь не к какому-то размытому образу. К Джуду, чтоб его, Фитцджеральду, мягко перебиравшему мои волосы. На золотистых виноградных листьях оставались капли тёмной краски, означавшей, что Персефон действительно любит, принимает тёмную натуру своего мужа, постепенно сливается с ним. Эти же капли подкрашенной чёрной акварелью воды падали мне на плечи, холодили их, не позволяя окончательно разомлеть от прикосновений. О том, что на Джуда договор, существовавший между мной и Гарри, не распространяется, я вспомнил, ощутив касание прохладных пальцев к своим щекам. Гарри не целовал по ряду причин, а Джуд... Оставалось надеяться, что он последует примеру предшественника, ограничится соприкосновением лбами. Слишком интимное касание вышло в его исполнении, слишком волнительное. Пристальный взгляд, вынимавший мою душу. Повелитель царства мёртвых и теней. Мой повелитель. — Бессмертному ль бояться смерти? — с улыбкой произнёс он, поглаживая одной ладонью мою щёку, а вторую положив на затылок. — Мой океан, лишь мой... Подавшись вперёд, накрыл губами губы, наплевав на соглашения, заключённые между мной и другим актёром. Его они не касались. Он себя решил не ограничивать. От слишком резких движений меня удержала лишь мысль о том, что спектакль снимают на плёнку, и всего один кадр испортит всё, что уже зафиксировано. Потому не размахивал кулаками, не пытался оттолкнуть его, не орал благим матом. Я замер, затих, затаился. Вдохнул знакомый полынно-цветочный аромат, ощутил прикосновение горячих губ и подрагивающих от волнения пальцев, скользивших по моему лицу, шее и плечу. Я оставался неподвижным, не реагировал на действия, но кровь привычно приливала к щекам, сердце бешено стучало, и с каждой секундой мне всё сильнее хотелось откликнуться, ответить ему, поцеловать в ответ, разомкнуть губы, позволяя его языку скользнуть мне в рот. — Я люблю тебя, люблю тебя, отчаянно люблю, — исступлённо шептал уже не Аид, а Джуд, отрываясь ненадолго и целуя не губы, а угол рта и щёки, и линию подбородка. — Скажи, за что мне это? Зачем, зачем ты ворвался в мою жизнь, лапушка? Зачем ты всё испортил? Смысл его слов доходил до меня с трудом. И запутывал сильнее. Что я испортил? Действительно, что? Я ничего не делал. Приехал сюда не ради того, чтобы ломать кому-то жизнь и оттачивать на наивных омегах навыки опытного соблазнителя. Я вообще не думал, что в моей жизни однажды произойдёт нечто подобное. Я искал перемен, несомненно, но не настолько кардинальных и выходящих за рамки привычных для меня вещей. А здесь всё взяло и навалилось на меня, будто снежный ком. Продолжало наваливаться и давить теперь, способствуя зарождению комплекса вины, который я, впрочем, успешно задавил. Поцелуй чрезвычайно затянулся. До неприличия. — Вау, — громко выдохнул кто-то из зрителей, и зал — второй раз на моей памяти — взорвался бурными аплодисментами, переходящими в овации. А затем опустился занавес, зрители остались по ту сторону, а мы — наедине друг с другом. Уже не Аид и его супруг, а всего-навсего заигравшиеся исполнители главных ролей. Точнее, один заигравшийся, намеренно воспользовавшийся лазейкой, существующей в сценарии, а второй окончательно потерявшийся и не знающий, как реагировать на эти спонтанные признания и сумасшедшие в своей жадности поцелуи, на которые он так и не получил никакого ответа. Я ожесточенно провёл тыльной стороной ладони по губам, стирая с них чужое прикосновение. — Просто возьми и засунь эту любовь себе в задницу, — прошипел зло и, подхватив полы туники, чтобы ненароком не наступить на них вновь, направился к двери, ведущей в коридор. Джуд не бросился меня догонять, не хватал за волосы, не отшвыривал к стене и не требовал объясниться с ним прямо здесь и сейчас. Видимо, понимал, что если продолжит в том же духе, положение только усугубится и станет в сотни раз хуже, потому ни на чём не настаивал. Он стоял на месте, провожая меня взглядом, до тех пор, пока не хлопнула, закрываясь, дверь, отделившая нас друг от друга, оставившая по разные стороны. Оказавшись в коридоре, я прикрыл глаза, прижался щекой к гладкой, лакированной поверхности и попытался отдышаться, попутно приведя мысли в порядок. Но накал эмоций был слишком сильным для того, чтобы меня так запросто отпустило. Чтобы я решил: ничего сверхъестественного в моей жизни не случилось, всё идёт своим чередом. Ну признался мне в любви омега. И что? И ЧТО? Я не обязан любить никого в ответ. Не отвечаю за чувства других людей и не контролирую их. Если они влюбляются, то делают это по собственному желанию, а не потому, что я их загипнотизировал или что-то подобное отколол. — Блядь, — выдохнул со свистом, а затем размахнулся и в первый раз ударил по гладкой стене, равнодушно наблюдая за тем, как на кремовом фоне появляются мелкие красные штрихи-разводы. Странно, но они меня не напугали, а лишь сильнее раззадорили, добавили азарта, и я ударил вновь, с большим энтузиазмом. Бил неоднократно, отчаянно, никого на месте стены не представляя. Просто причиняя себе боль и впервые за все свои — теперь уже — восемнадцать лет основательно разбивая костяшки в кровь. * Последняя перед каникулами неделя, проведённая в академии, запомнилась мне двумя событиями. Во-первых, расставанием идеальной пары «Винтерсторма», во-вторых, масштабной пьянкой. Несложно догадаться, что эти два случая были тесно связаны между собой, и одно фактически вытекало из другого, а источник всех проблем таился в спектакле и обмене, устроенном Гарольдом. Запасы алкоголя, хранимые в комнатах моих одноклассников, поражали воображение и заставляли удивляться изобретательности омег, способных натаскать в общежитие столько спиртного, что невольно начинаешь задаваться вопросом: это действительно общага, или всё-таки склад крепких и не очень напитков. Вообще-то крепких напитков в их коллекции как раз и не хватало. Ни виски, ни водки. Сплошные ликёры, несколько бутылок «Миллер лайт» и напиток, прочно ассоциирующийся с любителями риска. Поскольку празднование моего дня рождения омрачилось определёнными событиями, торжественные мероприятия переехали на несколько дней вперёд. Мы отмечали разом и моё взросление, и начало каникул, и Рождество, раз уж непосредственно двадцать четвёртого декабря не имели возможности поднять бокалы в компании друг друга. Плюс, заливали горе Ирвина и пытались исцелить сердечные раны. Насосались шампанского, как пиявки крови. Дорогого, к слову, шампанского, а не дешёвой мути, маскирующейся под благородный напиток. Правда, подозреваю, к концу вечера всем уже было плевать, что пить. Мне — точно. — Гондон твой альфа, — хмыкнул я, прикладываясь к горлышку. К тому времени мы уже не разливали шампунь по бокалам, пили прямо из бутылок. — Нет у меня никакого альфы, — пьяно запротестовал Ирвин. — Это временное явление. Помиритесь ещё сто раз. — Помиримся, конечно, — засмеялся он. — Куда мы денемся? Но это... — Это, блядь, подстава, — закончил я за него. — Я не мог ему отказать, бла-бла-бла, — передразнил он Гарольда. — Не могу поверить. Вообще в голове не укладывается. — Я в последнее время вообще ничего не понимаю, — признался Огастас, высыпая в миску целый пакет чипсов. — Всё очень запутанно. — Ага, но добрый дядюшка Ирвин готов всё тебе на пальцах объяснить. Он действительно принялся с воодушевлением пересказывать историю великого обмана, который, правда, раскрылся довольно быстро, и ударил бумерангом по заговорщикам. Я продолжал посасывать шампанское из горлышка, хотя вкус его мне давно опротивел, а пьянеть дальше было просто некуда, меня и так уже вынесло, судя по всему, за пределы стратосферы, в которой я плавал. Мои догадки подтвердились, все. До единой. Не было никаких травм. Эти двое просто взяли и разыграли перед благодарной публикой небольшую сценку, доказав, что актёры они отличные. Мы доказали, что можем заслуженно носить звания доверчивых клуш. Гарри не падал, нога его была в полном порядке, бинтовал её Фитцджеральд. Он же выступал в качестве главного сценариста, режиссёра и идейного вдохновителя. Все эти телодвижения совершал исключительно для того, чтобы получить место в спектакле. Ирвин, усмехнувшись, сообщил, что Джуд, пожалуй, единственный омега в академии, которого Гарольд считает «своим бро», и которому готов был помочь. Потому отказа в ответ на просьбу Джуд не получил. Заручился поддержкой. — Сводник чёртов, — прошипел, прицеливаясь и бросая пивную крышечку в мусорное ведро. Мы снова собрались компанией из девяти омег. Десятого не позвали. На вечеринке, приуроченной к Хэллоуину, Ирвин находил мой поступок вызывающим и не слишком-то одобрял тот выбор. Считал, что я должен был пригласить Фитцджеральда ради приличия. Тот бы не пришёл, однозначно. Но пригласить всё равно стоило. Теперь же сам запретил мне даже имя это упоминать. У нас в компании появилось не только исключение из правил, но и свой собственный «тот, кого нельзя называть». — Прости, это я во всём виноват, — протянул Ирвин, обнимая меня. — Я по глупости сказал Гарольду, что... Он не договорил, но я кивнул понимающе. Понятно, что он там наговорил. О спасении утопающих, схожести с поведением истинной пары. Всё то, что уже говорил мне. В отличие от меня, Гарри проникся и проявил сентиментальность. Наверное, он был из числа тех альф, что смотрят «Титаник», заранее пополнив запасы успокоительного, алкоголя, носовых платков — нужное подчеркнуть! — и умываются слезами, глядя на то, как тонет Джек и спасается Розарио. А ещё считает, что все истории любви обязаны заканчиваться хэппи-эндами, даже если в самом начале кажется, что они обречены на самое мрачное завершение. — Забей, — посоветовал я. В плеере Мэйсона, по-прежнему нон-стопом крутились Halestorm, на этот раз, правда, другие треки. Но везде так или иначе мелькала тема секса. Я ничего не имел против Лизандра Хейла, но конкретно сегодня его хард-роковый вокал раздражал, а тексты казались слишком вызывающими. Они напоминали мне о спектакле, об односторонней инициативе, поцелуях и пожелании, которым я наградил Джуда, ответив на его признание однозначным отказом. Глупо было думать, что на следующий день Джуд на занятиях не появится, намеренно меня избегая. Или появится, но будет вести себя, словно мышь, отводить взгляд и пытаться слиться со стеной. Хрена с два с него получилось сбить корону. Она к его голове была намертво прицеплена, приколочена, приделана. Чтобы он вдруг почувствовал себя не хозяином положения, а пешкой в чужих руках... Не знаю, что должно было случиться для этого. Фантазия буксовала и отказывалась от сотрудничества. Джуд пришёл. Выглядел невозмутимым. Ничего не говорил. Спустя несколько дней, проходя во время обеденного перерыва мимо, я заметил, что за его столиком сидит ещё один омега. На год моложе нас, смешливый, кудрявый, как собачонка — в мыслях я сразу же назвал его пуделем, и наплевать, что там за имя в документах, — судя по всему, вполне готовый завести с главным принцем академии необременительный, непродолжительный, но приятный для обеих сторон роман. Отказ Джуда не уничтожил, а развязал руки. Окончательно отобрал надежду на сближение с лапушкой-мною, но подарил свободу действий. Было до чёртиков любопытно, кого теперь обхаживает Джуд, у меня язык чесался, так хотелось завалить расспросами знающих людей. Однако я сделал вид, что меня личность этого парнишки не интересует и оставил все вопросы невысказанными. — Я ошибся, — выдохнул Ирвин, набирая полную пригоршню чипсов и начиная поедать их по одной пластинке. — Судя по тому, как активно Фитцджеральд теперь обхаживает Кловера... Короче, ну его к чёрту. И Кловера вместе с ним. Их обоих. — Наконец-то! Думал, не доживу до этого. Стук в дверь заставил нас всех переглянуться и замереть. Мастера конспирации сотого уровня. Приглушить музыку, спрятать все бутылки, сделать вид, что мы здесь пьём чай и кофе, а не что-нибудь другое. Реджинальд, самый трезвый из нас — всего-то одна бутылка пива, — одёрнул толстовку, смахнул с неё пылинки, пригладил волосы и пошёл открывать. Итан распылил освежитель воздуха и настежь распахнул окно. К счастью, в комнате никто не додумался закурить, а запах алкоголя удалось перебить. Опять же ароматические палочки, оставленные Миккелем во время визита в академию, помогали. Не сказать, что эти ароматы мне нравились, но я зажигал их по привычке. По привычке же сметал с прикроватной тумбочки чёрную пыль с резким запахом. Ваниль, корица, ещё какие-то пряности. Как будто по восточному базару прогуливаешься. Меры предосторожности оказались напрасными. За дверью стояли не разъярённые соседи, которым мешал шум, и не коменданты общежития, решившие провести внеплановую проверку по чужой наводке. Высунувшись немного из-за стола, я увидел Гарольда, переминавшегося с ноги на ногу. К счастью, прежде чем прийти сюда, он не додумался ободрать ближайшую клумбу в оранжерее. Ирвин обещал, что если к нему явятся с цветами, он этим веником Гарри по щекам и отхлестает. Напарник меня подставил, но я его, такого плюшевого, всё равно жалел. Сложно сказать, почему. На Джуда ведь по-прежнему продолжал злиться. Хотя... Это же не Гарольд меня целовал. Не Гарольд был омегой, которому однажды на пальцах объяснили, что мне нравятся исключительно альфы. — Ирвин здесь? — неуверенно поинтересовался Гарри. — Господин староста, к вам посетитель, — торжественно сообщил Реджи, отходя в сторону. Ирвин продолжал с невозмутимым видом поедать чипсы. На дверь не смотрел, больше внимания уделял потолку и стенам. — Спроси, как он сюда попал? — Как ты сюда?.. — Спасибо. Я слышал вопрос, — прервал Реджинальда Гарри. — Не хочу раскрывать все карты, потому лишь замечу, что это было непросто, потому хотя бы из уважения к затраченным усилиям, меня должны принять и выслушать. — Реджи, скажи ему, чтобы забирал все свои секреты, которыми отказывается делиться со своей истинной парой, и валил туда, откуда пришёл. — Ирвин, хватит сходить с ума. Давай поговорим! — Ничего не получится. Тебе сказали, как поступить. Прислушайся к совету и катись на все четыре стороны. Адьёс, амигос, — хмыкнул Реджи, собираясь захлопнуть дверь перед носом визитёра. Но тот оказался проворнее, поставив ногу между дверью и косяком. Это раз. Два. Ирвин отряхнул ладони от крошек чипсов, поднялся из-за стола и, слегка пошатываясь от количества выпитого, направился к двери. Я заедал шампанское шоколадным попкорном и готов был сделать ставку на то, что сейчас Гарольду дверью всё-таки прилетит. У него не пострадает нога, как в наскоро сляпанной легенде, но пострадает нос. Или же наш капитан команды волейболистов сыграет партию вне спортивной площадки, использовав своего альфу вместо мяча. — Что надо? — спросил Ирвин, зависая в дверном проёме, закрывая его собой. — Поговорить с тобой. — Говори. — Без свидетелей желательно. — У меня от них секретов нет, в отличие от некоторых, — зло усмехнулся Ирвин. — Нам нужно кое-что... — Как ты себя чувствуешь, Гарри? — Плохо, — ответил тот. — И ты прекрасно понимаешь, почему это происходит. — Замечательно, — почти пропел Ирвин. — Сейчас будет ещё хуже. Дверь в своём выступлении он не использовал. Ему вообще подручные средства не требовались. Он просто размахнулся и ударил Гарольда по ноге носком своего ботинка. Гарольд, не ожидавший вероломного нападения, взвыл, но ногу всё равно не убрал. Вместо этого протянул руку, ухватил Ирвина за воротник пиджака — в отличие от большинства гостей вечеринки, староста переодеваться в повседневное не спешил — и потянул к себе, накрывая его рот своим. — Откуси ему язык, Ирвин, — мстительно пробормотал я. Знал, что не откусит. И вообще растает. И, может, превратится в желе с подрагивающими коленками. С истинными парами оно так и действовало, по сути. Ирвин вырывался и размахивал кулаками. Кажется, умудрился заехать Гарольду в ухо, но тот его всё равно не отпустил, продолжая удерживать за пояс. Они стояли так, словно танцевали танго, а потом кто-то вдруг нажал кнопку стоп-кадра, и они замерли в одной позе. Ирвин сильно прогнулся в спине, но умудрялся чудом — после количества выпитого, это было чудо вдвойне, — сохранять равновесие. Разорвав поцелуй, Гарри, недолго думая, пока его снова не начали выталкивать из комнаты, подхватил Ирвина на руки, перебросил через плечо, так что длинные светлые волосы, свободные сейчас он заколок, почти подметали собой пол, и направился к лестнице. Мы, как по команде, выскочившие из-за стола и толпившиеся у двери, наблюдали за этим шоу, приоткрыв от удивления рты. — Простите, парни, но мы вас покинем, — бросил Гарри на прощание. — Поставь меня на пол, немедленно! — требовал Ирвин, пиная Гарольда и размахивая ногами в воздухе. — Долбоёб ты феерический, делай, что говорю. Или я сейчас прямо на тебя сблюю. — Блюй, — разрешил Гарольд. — Если я не поднимусь к вам через десять минут, вызывайте полицию. — Он не поднимется, — заметил со знанием дела Итан. — Сто процентов, — согласился Огастас. — Полицию вызывать будем? — Только если выездная бригада укомплектована из сексуальных альф. — И это говорит почти замужний омега? — выразительно подвигал бровями Итан, намекая на вполне серьёзные отношения Гасси. — Будем считать, что у меня мальчишник, и я отрываюсь в последний раз. Я усмехнулся и вернулся к столу, с тоской разглядывая свою комнату и понимая, что уборка отнимет половину ночи. С утра меня ждал автобус, а потом — самолёт, переносить решение бытовых проблем было попросту некуда. Попкорн отложил в сторону. Достаточно. И еды, и напитков. Ещё немного, и блевал бы не только Ирвин, едущий вниз головой на плече своего парня, но и я, стоявший у стола в самой естественной позе. Прежде чем свалить, пожелав мне счастливого Рождества и нового года, одноклассники попытались помочь, по мере возможности. Облегчили, насколько смогли, задачу, забрав с собой пустые бутылки. Разгребать всё остальное пришлось мне. А ещё — подметать, пылесосить и ползать по полу с тряпкой. Чтобы набрать воды, пришлось посреди ночи плестись в душевую. Угадайте, кого я там встретил? Джуда и его новую любовь, естественно. Что они забыли посреди ночи в душевой на моём этаже, я не спрашивал. Без того знал ответ. Пока один бродил по коридорам академии в кожаной куртке, распространяя ароматы нейтрального парфюма, резкого средства после бритья и крепкого табака, второй принимал душ с земляничным гелем и разгуливал по этажу в умилительной пижаме с крольчатами в аниме-стиле. Новый лапушка обитал в комнате на пятом этаже, верный и преданный поклонник таскался к нему, как к себе домой. Джуд запустил ладонь в эти кудрявые волосы, как будто верного пуделя поглаживал. Минимального взгляда в их сторону хватило, чтобы заметить, как отчаянно они лижутся, не ограничиваясь мимолётным прикосновением, активно используя языки. Напор воды был слабым. Мне пришлось стоять у раковины несколько минут, прежде чем ведро заполнилось хотя бы наполовину. О том, чтобы набрать полное, и речи не шло. Этим мудакам наблюдатели не мешали. Они не прервались ни разу, продолжая наслаждаться друг другом. Я собирался покинуть их общество, никак себя не проявив и притворившись невидимкой, однако, стоило взять ведро в руки, как у него отвалилась ручка. Оно со стуком упало на пол. Вода разлилась. — Что б тебя, — процедил я, а потом, не удержавшись, пнул ведро, отправляя его к стене, словно мяч для европейского футбола. От соприкосновения со стеной оно треснуло, и звук этот получился куда громче, чем тот, что от падения. Джуд и его пассия вынужденно прервались, обращая внимание в сторону нарушителя спокойствия. — Что вы, блядь, на меня уставились? — огрызнулся я. — Никогда лузеров не видели? Цирк бесплатный? Или что? — Папа мой, омега. Да он же психованный, — выдохнул Кловер, округлив глаза и открыв рот так, что он теперь походил на букву «О». Учитывая, что глаза у него и так были слегка навыкате, неповторимое получилось зрелище. — А ещё бухой и недотраханный, — сообщил я Кловеру, осклабившись. — Несколько месяцев воздержания после того, как привык к постоянному качественному траху, кого угодно взбесят. Ничего, поеду домой — наверстаю. Шон безумно по мне соскучился, как и я по нему. Вернусь — буду, как шёлковый. Имя бывшего парня само собой сорвалось с губ. Я не собирался о нём вспоминать и как-то примешивать его к своим нынешним делам, но получилось очень к месту. Во всяком случае, Джуд дёрнулся так, словно только что отхватил пощёчину, а я едва не хлопнул себя по лбу. Почему я не додумался сразу сказать о том, что у меня уже есть альфа? Любящий, верный, смиренно дожидающийся моего возвращения в родном городе. Почему этими же словами я не остановил тот нелепый флэшмоб с резюме? В конце концов, Шон не был порождением моей фантазии. Мы полгода друг на друга потратили, это что-то да значило. Он мог сослужить мне службу и теперь. — Джуд, пойдём отсюда, — умоляюще протянул Кловер, потянув Фитцджеральда за рукав. — Да-да, проваливайте, — пробормотал я, глядя на растекшуюся по душевой воду. Содрал с себя толстовку, оставшись в одной футболке, швырнул её прямо в лужу и принялся вычерпывать океан. Когда Кловер проходил мимо в своих умилительных мягких тапочках-зайчиках, намеренно поднял волну брызг. Вода хлюпнула, попав ему в тапки. — Извини, — не слишком искренне произнёс я, поднимаясь и выжимая воду в раковину. Похоже, вымыть полы в комнате мне не светило. После незапланированной уборки в душевой у меня сил не осталось, а голову сдавило обручем. Долбанное шампанское в неограниченных количествах. Ополоснув толстовку в холодной воде, я собирался вернуться в спальню, но кто-то отчаянно жаждал со мной поговорить. Сон снова откладывался. Закрыв кран, я поднял глаза, оторвавшись от созерцания спонтанно выстиранной толстовки, встретился глазами с чужим взглядом в зеркале. — Где пуделя потерял? — спросил я. — Если ты о Кловере, то он пошёл к себе. Детка много занимается, чтобы стать одним из лучших учеников. Неудивительно, что ему нужно хотя бы иногда отдыхать. — А у тебя в заднице батарейка, поэтому ты у нас и пловец, и актёр, и ещё хуй пойми кто, а самое важное — лучший любовник в академии, но всё равно никогда не устаёшь? — Кто такой Шон? — поинтересовался Джуд, закрывая дверь в душевую, как будто ставя перед фактом, что пока он не получит ответ, я отсюда не выберусь. — Мой альфа, — с восторженным придыханием сообщил я. — Давно его придумал? — Не веришь, что он существует? — Ни секунды. — Обломись, — хмыкнул я, доставая смартфон из кармана джинсов и открывая папку с фотографиями. Большинство омег, однажды побывавших на моём месте и переживших расставание, давно бы избавились от любого напоминания об утраченных отношениях. Но у меня не было привычки выметать людей и всё, что с ними связано, из жизни, как только наши дороги начинают расходиться. Я не возвращал подарки, не стирал номера из телефонных книг, не начинал ненавидеть песни, которые считались общими по тем или иным причинам, не удалял совместные фотографии. А поскольку Шон любил селфи и в инстаграме сидел гораздо чаще, чем я, то и общих фотографий в папке осталось огромное просто количество. Но сам я так редко делал снимки, что лезть и чистить папки было попросту лень. Памяти хватало, остальное не имело значения. Разные ракурсы, разные места, в которых мы запечатлены вместе. Общее лишь то, что по этим фотографиям видно — мы пара, а не просто знакомые или приятели. Я швырнул телефон Фитцджеральду, повернулся лицом к нему и наблюдал за реакцией. — Почему тогда раньше о нём молчал? — Мы поссорились из-за моего переезда. Теперь снова помирились, — сообщил невозмутимо. — Потому с особым трепетом жду возвращения домой и встречи с ним. — Я уже слышал, — усмехнулся Джуд, намекая на недавние спонтанные откровения. Я мечтательно улыбнулся и прикусил кончик пальца. — Это должно быть незабываемо, — протянул, неотрывно глядя на своего собеседника. — Суперудачное время для каникул. Очередная течка, любимый альфа рядом. Знаешь... Нет, ты не знаешь. Но теперь будешь. У него такое тело — словами не передать! Это нужно видеть, чтобы понять. И член. Большой, красивый, такой горячий, такой... Всегда им восхищался. Не член, а произведение искусства. Как будто для меня созданный. Если бы в наши времена не исчез культ поклонения фаллическим символам, я бы этому члену действительно поклонялся. От одной мысли о нём намокаю не хуже, чем во время течки. Боюсь представить, что будет, когда мы с Шоном увидимся. Быть может, обратно приеду уже с меткой. Заткнись, мысленно приказал себе. Заткнись немедленно. Перестань его провоцировать. В том, что это чистой воды провокация и попытка манипулировать чужими чувствами, не было никаких сомнений. Я прекрасно помнил свои ощущения в тот момент, когда Шон пытался уломать меня — перейти от неловкого петтинга, обычно заканчивавшегося для него дрочкой в одиночестве, к сексу. То, как меня раздражала колкая щетина, как раздражал слишком сильный, подавляющий буквально, мускусный запах, как мелкое пятнышко соуса, оставшееся в углу рта, заставляло содрогаться от омерзения. И хотя тело у него действительно было великолепное, хоть для календарей снимай, которые озабоченные омеги вмиг расхватают, мысль о нём меня не возбудила, как следует. А от мыслей об узлах, сцепках и дикой боли, которую обещали знатоки, стало совсем плохо. Теперь же я, под влиянием огромного количества алкоголя, старательно корчил из себя гуру подросткового секса, который жаждет при первом удобном и неудобном случае насадиться на член своего альфы. Но вместо того, чтобы заставить Джуда поверить в серьёзность своих отношений, провоцировал появление саркастической ухмылки. — Метка, значит? — протянул Джуд. — Она самая. — Серьёзное заявление. — Чувства и намерения — тоже. — Хорошая попытка. Но я всё равно тебе не верю. — Почему? — Слишком много слов не по делу. Слышал, что счастье любит тишину? А если чего-то нет, то только и остаётся, что фантазировать, рассказывая, насколько чудесна твоя сексуальная жизнь, в то время, как на лбу написано «девственник». — Ты... — Но если я ошибаюсь, и вы действительно ебётесь со своим альфой, как кролики, то... Он сделал шаг ко мне. Потом ещё и ещё один. До тех пор, пока не оказался совсем рядом. — То? — эхом повторил я. — Думаю, лапушка, нам с тобой стоит переспать, — произнёс он, то ли цитируя ту самую песню, то ли импровизируя и выбивая сотню баллов из сотни возможных, потому что я сразу вспомнил голос Лизандра, исполнявшего этот музыкальный боевик. — Хотя бы раз. — А смысл? — Он есть. — Да? И какой же? — Это обоим нужно. Тебе — для сравнения, чтобы в следующий раз не быть голословным и действительно смеяться, потому что остался неудовлетворённым. Мне — чтобы потерять к тебе интерес. Я всегда его теряю, стоит только трахнуть очередного доступного или не очень омегу. Не думаю, что ты станешь исключением, — пояснил Джуд, положив мой телефон на край раковины. — Проверим? — Нет, — отозвался я, но это был один из немногих случаев, когда говоришь «нет», а думаешь «да». И хорошо, если просто отделываешься этим коротким «да», ничего больше не добавляя. Если не скулишь мысленно, умоляя ни о чём не спрашивать — сразу делать. Грёбаное шампанское, разжижившее окончательно мои несчастные мозги, грёбаное ведро, развалившееся на части в моих кривых руках. Грёбаный Кловер, поселившийся на пятом, а не на любом другом этаже. Грёбаный Джуд, заглянувший к своей новой зверушке именно сегодня, именно сейчас. А потом решивший вернуться сюда и добить меня окончательно своими вопросами и предложениями. Грёбаный запах, не такой мозговыносящий, как во время течки, — хоть Джуда, хоть моей, — но всё равно раздражавший рецепторы. Куртка пахла табачным дымом, кожа — средствами для ухода и парфюмом, но даже через эту плотную завесу самых разных ароматов пробивался тот единственный, что крепко держал меня за горло. Словно ошейник, перехвативший шею, плотно к ней прилегающий. А поводок, к тому ошейнику присоединённый, находится непосредственно в руках Джуда. И хоть наизнанку вывернись, пытаясь вырваться и доказать свою независимость. Время всё расставит по своим местам, покажет, кто, на самом деле, был прав, и кто тут достоин звания лжеца года. Я и ахнуть не успел, как Джуд подхватил меня, отрывая от пола и подсаживая на раковину. Ещё недавно казавшаяся прочной, теперь она вдруг стала ужасно, пугающе хрупкой, готовой сорваться с креплений с минуты на минуту. У меня не было иного выбора, кроме как найти себе новую опору в лице Джуда. Ухватиться руками за воротник куртки, обхватить ногами за пояс, подтягивая его к себе ближе. Отдаться во власть его прикосновений, принять их, позволить убрать растрепавшиеся волосы от шеи. Начать млеть от того, как он прикасается к ней губами, попутно ощущая, как ладони забираются под футболку, не задирая её одним рывком, а постепенно приподнимая. От того, как пальцы медленно скользят вдоль рёбер, а губы понемногу двигаются выше, выше и выше. От ключиц вверх, к подбородку, а потом прижимаются к моим собственным. Я ответил. На этот раз ответил. Продолжая держаться одной рукой за воротник, вторую положил на затылок Джуда, не позволяя ему уйти от моих ответных прикосновений. От кончика языка, скользящего по его губам в дразнящем касании. От горячего дыхания, которое смешалось и, кажется, в этот момент было одно на двоих. Я напился, как мразь, и именно в этом состоянии позволил сделать себе то, что хотел, а не то, что надо. Хороший мальчик Эйден никогда не шёл против правил, не нарушал их и нарушать не собирался. А ещё он никогда не заглядывался на других омег и не думал, что ему может вмиг снести крышу от одного из них. До недавнего времени не целовался с ними даже в шутку. До сегодняшней ночи не думал, что однажды будет не просто терпеть ради благородных целей, вроде достойно снятой киноленты, а отвечать. Больше того — проявлять инициативу. Внизу живота приятно тянуло. Я действительно возбуждался, чувствовал, как наливается кровью член, как тяжелеют яйца, а анус сжимается в предвкушении. Как дурацкие слова из пьесы об океанах за несколько минут оказываются не выдуманными, а максимально правдивыми, когда начинает сочиться смазка, и между ягодиц становится влажно, жарко, мокро. Не так обильно, как в течку, конечно, но тем не менее. Эта чёртова пульсация сводила с ума, но я бы скорее умер, чем открыто попросил взять меня прямо здесь, позвав по имени. Для того чтобы до безумия захотеть поскакать на члене этого омеги потребовалось совсем немного. Всего-то пара поцелуев и несколько прикосновений. Хотя... Пара ли их была? Пара десятков, скорее. А прикосновений и вовсе — не сосчитать. Джуд не позволял окончательно вырваться из этого тумана, продолжал затягивать меня туда, уже не просто касаясь губ языком, а нагло проталкивая его в мой рот, вылизывая и, как будто действительно выпивая из меня душу. Пей, думал я. Пей всего, без остатка. Но только не отпускай. Не сейчас. Я был достаточно пьян для того, чтобы отдаться Джуду в душевой нашего общежития, но недостаточно для того, чтобы открыто сказать, что я хочу его как можно скорее, чтобы поторопить его и попросить действовать активнее. Сказать, как хочу, чтобы он трахнул меня пальцами. Хотя бы пальцами. Или прижался своими идеальными губами туда, где всё горело и пульсировало. Провёл гибким, горячим языком там, где текло, намокало с каждой секундой всё сильнее и отчаянно жаждало прикосновений. Сам Джуд не торопился. Никакой порывистости и спешки, присущей альфам, мечтавшим поскорее нагнуть и вогнать до упора, чтобы яйца с пошлым звуком шлёпали по заднице, а не распалить сначала до предела и подарить потрясающую по своей силе разрядку, от которой будешь отходить несколько минут. Какой там Шон. Какой там член, заслуживающий поклонения. Что за чушь, в самом-то деле. По-настоящему идеальное тело было сейчас под моими пальцами. Теперь я прикасался к нему не только взглядом, а напрямую, с интересом его исследуя. Не знаю, кто из нас с Джудом застонал первым. Он или я. Может, мы и вовсе сделали это в унисон. Что-то загрохотало, и я с приличным опозданием понял, что, кроме моего телефона, падать было нечему. Однако телефон был сейчас последним, что меня интересовало. Три самых важных пункта, мелькавших перед глазами, сейчас состояли из одного имени, повторенного трижды. Что бы я ни говорил прежде, а правда заключалась в том, что я отчаянно хотел Джуда. И он прекрасно это знал. С тех самых пор, как понял, что от его присутствия поблизости мой организм, бившийся тогда в течной агонии, не только не успокаивается, а реагирует в два раза активнее. Как будто рядом находится идеальный по всем параметрам — истинный — альфа, которого обязательно нужно привлечь и удержать около себя. — Лапушка, когда будешь кончать под своим расчудесным альфой, не забудь назвать его моим именем. Он будет на седьмом небе от счастья, — выдохнул Джуд, коротко целуя меня в губы и отстраняясь столь же стремительно, как оказался рядом каких-то десять минут назад. Я широко распахнул глаза, непонимающе глядя на Джуда. Его слова казались мне чем-то странным. Чем-то иррациональным. Чтобы осознать сказанное и понять, что произошло, понадобилось немного времени, а потом я с шумом сглотнул. Джуд тяжело дышал. Его зрачки были расширенными от возбуждения. Эрекция, которую я чувствовал, когда наши тела были вплотную прижаты друг к другу, никуда не делась, всё так же оттопыривая ширинку. Он не играл и не лгал, когда говорил, что хочет меня, но сейчас думал не о собственных чувствах и ощущениях. Больше об изящной — на его взгляд — мести. — Попался, — хохотнул я. — Блядь, как же это было... предсказуемо. Ну ты и сволочь, Фитцджеральд. — Ты поддразнил меня, вот и получил аналогичный ответ, — хмыкнул он. — Мы в расчёте. Разве тебя это не веселит? — Ублюдок, — выдохнул на грани слышимости. — Зато теперь я окончательно убедился в том, что ты... — его пальцы прошлись по молнии на моих брюках, поглаживая сквозь ткань до боли напряжённый член, — стопроцентно гетеросексуальный омега, и интересуют тебя исключительно альфы. Поздравляю, лапушка, ты с блеском прошёл проверку. — Зато ты сейчас пройдёшь на хуй. — Скорее, вернусь к милашке Кловеру и получу-таки свою разрядку с его ртом на своём члене. А ты иди в комнату и дрочи на своего шикарного альфу. Или прямо здесь передёрни. Хотя, погоди-ка... Не дав мне опомниться, он резко повернул кран, и в раковину, на дне которой лежал мой смартфон, полилась вода. — Ты ебанулся, что ли? — заорал я, выхватывая из-под воды на глазах умирающую технику. На не окончательно потухшем дисплее всё ещё висела наша совместная фотография с Шоном, изображение никуда не делось, однако на команды смарт почти не реагировал. — Просто мне лицо твоего альфы не понравилось. На нём слишком слабый отпечаток интеллекта. Но о вкусах не спорят, конечно, — произнёс Джуд, одёргивая куртку и покидая душевую. Ублюдок, чтоб его. Сраный ублюдок, сломавший во мне всё, что вообще можно сломать, в итоге благополучно слившийся. Но зато, несомненно, отомстивший за недавние слова, брошенные ему в лицо. Хуже этого он ничего не мог придумать. Впрочем, нет. Всё-таки мог. Ещё как мог. Не просто возбудить меня и бросить неудовлетворённым, а провернуть всё куда изощрённее и масштабнее. Потратить больше времени, заставить влюбиться, сделать полностью зависимым от себя, а потом вот так же рассмеяться мне в лицо и уйти, сказав, что это всё шутка. Банальная шутка. Всё остальное, все чувства — надуманные или реальные — это исключительно мои проблемы. Ничьи больше. Только мои.