Те, что правят бал

— Похоже, эта весна войдёт в историю, как период свадеб, не так ли, мистер Фитцджеральд? — Похоже на то, — я согласно кивнул, с улыбкой глядя на своего собеседника. Мистер Финниган, пожилой омега, чьи виски уже тронула седина, а вокруг глаз собрались мелкие морщинки, поправил очки и улыбнулся в ответ. Хотя, большую часть времени мы проводили в разговорах о делах, он не был лишён сентиментальности, и, как многие омеги, наверняка считал свадебные торжества прекрасным явлением. Возможно, вспоминал церемонию своего собственного бракосочетания, о котором до сих пор рассказывал с умилением. Не мне, правда. Эйдену. А тот слушал со всем вниманием и искренней заинтересованностью во взгляде. Как ни крути, а Эйден всегда был натурой куда более романтичной, чем я, хоть и пытался периодически делать вид, что это совсем не так, и это не он, а кто-то другой рыдает над мелодрамами, над которыми я смеюсь. Вернее, он не рыдает вовсе. Просто в глаз ему что-то попало, но скоро это пройдёт. А десяток скомканных одноразовых платков мне просто привиделся. Мы с Финниганом работали вместе уже на протяжение нескольких лет. Он занял место моего помощника вскоре после смерти Кейси, и очень быстро влился в привычный для меня ритм жизни. Профессионализм — то, что покорило меня с первых секунд нашего знакомства. Не то, чтобы я предвзято относился к другим омегам, претендовавшим на эту роль, но недавние выпускники университетов, горевшие идеями не о том, как продвигаться по карьерной лестнице, а о том, как удачно выйти замуж, затесавшись в общество политической фигуры, имевшей определённый вес, точно не подходили. Вариант с альфами я не рассматривал вовсе, прекрасно понимая, что общего языка с ними не найду. Несмотря на то, что каменный век остался в далёком прошлом, большинство альф всё ещё продолжало свято верить в то, что именно на них держится весь мир, и весь же мир вокруг них крутится. Мне не хотелось выступать ни в роли брачного агента, ни в роли вечно недовольного мудака, проводящего большую часть времени в конфликтах со своими подчинёнными, потому вопрос с юными помощниками даже не поднимался. Мне нужен был возрастной кандидат, сосредоточенный на делах, способный выдержать мой не слишком лёгкий характер и не воспринимающий меня в штыки. Того, для кого я не был бы юным выскочкой, которого периодически хочется спустить с небес на землю. Большинство тех, чьи кандидатуры были предложены мне в качестве личного помощника, не дотягивали до планки, которую я поставил. Подыскать замену Кейси казалось чем-то из ряда вон. Но потом появился он, и я вздохнул с облегчением. Джон Финниган являл собой воплощение мечты такого человека, как я. Консервативный во всём, что касается подхода к работе, но прогрессивный во взглядах. С ним было на удивление легко работать. Пожалуй, даже легче, чем с Кейси, некогда казавшимся мне идеальным. — Номера в отеле забронированы. Билеты на самолёт — тоже. Расписание скорректировано, пришлось сделать минимальные перестановки, но, в целом, ничего радикального. — Второй раз за столь непродолжительный период. — Весна — пора любви, мистер Фитцджеральд. Кроме того, это очень красивое время года. Неудивительно, что многие жаждут скрепить себя узами брака именно в этот период. — Это приглашение было весьма неожиданным. — У вас сомнения? Не знаете, стоит ли ехать? — Сомнений нет, но всё равно немного странно. Мы не виделись сотню лет. Общались, конечно, в мессенджерах, но приглашение на свадьбу застало меня врасплох. — Почему же? — Он не из тех, кто принимает решения скоропалительно. Во всяком случае, мне так казалось. Но люди умеют удивлять. И это действительно было так. Я не ожидал, что Этан вспомнит обо мне в один из самых важных дней своей жизни. Мы не были с ним закадычными друзьями, не вылакали в два горла сотни литров дешёвого пива и не ходили клеить омег на пару. Но определённое место в моей жизни он занимал и был одним из немногих альф, с которым мы поладили практически сразу, пусть изначально знакомство и казалось мне сомнительным. Именно он был моим свидетелем на свадьбе с Мелвином, именно ему я рассказал сопливую историю своей несчастливой любви, именно ему поведал о своих комплексах. И его номер набрал, когда, переступив порог своего дома, почувствовал насыщенный запах крови, а после сползал по стенке, увидев в ванне тело, плавающее в розовой воде, и красные потёки на чёрно-белом кафеле. Этан успокаивал меня разговором, находясь на расстоянии. Сначала. После — пообещал прилететь, и действительно сделал это. Он был тем, кто держал меня за руку в день похорон. И тем, кто эти похороны организовал. Меня не сломило покушение на Мелвина, но его самоубийство порядком пошатнуло привычный уклад, потому сил на что-то не было. Я чувствовал себя куклой, которая сидит в углу и смотрит на творящийся вокруг пиздец стеклянными глазами. Со смертью Мелвина мир не рухнул, но этот факт стоило принять, перемолоть и двигаться дальше. Для принятия новой информации нужно было время. Откровенно говоря, его самоубийство застало меня врасплох. Я не был готов к тому, что муж решит покончить с собой. Он казался мне бойцом, готовым раз за разом преодолевать препятствия, а он взял и опустил руки, услышав от врачей диагноз-приговор. С тех пор, как Мелвина подстрелили, он часто говорил о смерти, а ещё о том, что я не должен гнить рядом с ним. Что нам нужно развестись, а мне — найти себе другого спутника жизни. Того, кто не будет обузой. Я же решил для себя, что останусь с ним из принципа и чувства долга. Даже, если всю жизнь придётся провести рядом с инвалидным креслом, я не откажусь от своих слов. Мы делали общее дело. Он продвигал мою программу, выступая в качестве её лица, но озвучивая мои идеи. Не его реформы напрягали конкурентов. Не он мешал Сиду Маршаллу, а я, некогда отказавший, посмеявшийся в лицо и оттоптавший этому самовлюблённому ублюдку яйца. Во всех смыслах. Тому, кто в лицо презрительно шипел мне, что я — конченная сука, которую убить мало, а по ночам, вбиваясь в тело очередного доступного омеги, представлял, как эту самую суку трахает, и она не шлёт его на хер, а подчиняется, покорно раздвигая ноги, и сама натягивается на его член, шепча о том, как сильно любит. Сид предлагал мне весь мир, а я отталкивал его руку, не желая принимать столь щедрый подарок, если он шёл в комплекте с неприятным мне альфой. В моей жизни вообще было много альф, оставивших на память о себе ворох воспоминаний и оказавших определённое влияние на формирование личности. В самую первую встречу Этан произвёл впечатление праздно любопытствующего мудака-сплетника, отчаянно любящего совать нос туда, куда не просят. Неудивительно. Впервые я заметил его в компании с Брендоном, любимым хобби которого были сплетни, а развлечением — травка. Раскурив пару косяков, этот придурок всегда становился максимально словоохотливым и жаждал создать мне в чужих глазах такую репутацию, что все сотрудники желтушных газетёнок могли бы сразу подавать в отставку, не выдержав столь мощной конкуренции. Брендон старательно топил меня в своих рассказах, рисуя незавидный портрет правительственной шлюхи, что продаётся за определённые блага и продвижение, но на обычных людей смотрит свысока, предпочитая облизывать и обсасывать исключительно члены высокопоставленных альф, и Терстон Колдвер — тому самый яркий пример. Я помню Терстона. Его, на самом деле, сложно позабыть. И сложно отрицать степень его влияния на мою жизнь. Он действительно был моим покровителем и мудрым другом, который, впрочем, никогда не скрывал, что хочет большего, но так же никогда не настаивал и не требовал. В Массачусетсе его имя знали все, от мала до велика. Меценат, неравнодушный к интеллектуалам. Именно так он себя называл. Ежегодно в Гарвардском университете проводился конкурс, в котором принимали участие самые амбициозные студенты, желавшие привлечь к себе внимание влиятельных покровителей. Очевидно, что я подал заявку на участие в числе первых, если не самым первым. Я стремился к достижению высот с самого раннего детства, вечно что-то пытался доказать. Не окружающим. Себе. И доказывал, вновь и вновь поднимая планку, дотягиваясь до нужного уровня и вновь ставя перед собой определённые цели. Хотел, чтобы обо мне говорили, действительно хотел изменить мир, и целенаправленно шёл к этому, не отказываясь от подворачивающихся возможностей. Собирал гранты и дипломы, и в этот раз тоже оказался обласкан вниманием, и со стороны руководства университета, и со стороны учредителя премии. Я принимал награду из рук Терстона, ещё не зная о том, что приглянулся ему не только в качестве обладателя светлой головы, но и... просто. Как омега. Он ухаживал за мной. Пытался привлечь внимание к своей персоне, максимально приблизил к себе, хотя, казалось бы, чем мог удивить состоявшегося в жизни, уверенного в себе альфу омега — вчерашний школьник. Но, видимо, чем-то удивил. Терстон пах сладко и нежно. Его аромат наталкивал на мысли об омегах, но принадлежал альфе. Большинство перед ним трепетало, а у меня он ассоциировался с ванильным пудингом, и это был запах уюта, но больше дружеского, нежели потенциально семейного. Именно так я его мысленно и называл. Пудинг. Когда человек пахнет для тебя сливочным десертом, воспринимать его всерьёз не получается. Я и не воспринимал. Вернее, все его советы, которыми он щедро делился, его житейская мудрость и нетривиальный подход к ведению дел нашли во мне живой отклик, а вот романтических чувств во мне так и не пробудилось. Молва постоянно сводила нас, подкладывая меня под Колдвера и в красках расписывая, как часто и в каких позах я отдаюсь этому человеку, в то время, как в реальности мы держались на почтительном расстоянии. Именно Терстон познакомил меня с Мелвином, и на свадьбе нашей тоже присутствовал. Этан говорил, что в день свадьбы я не выглядел счастливым, но со стороны смотрелся максимально равнодушным. Словно случайный наблюдатель, а не непосредственный участник событий. Помнится, после того как мы с Мелвином обменялись кольцами, после того как прозвучали лживые брачные клятвы, Терстон отвёл меня в сторону и задал вопрос. О моих истинных чувствах. О том, есть ли вообще на свете человек, которого я люблю. Хотя, и так прекрасно знал, что есть. В то время, когда он пытался ухаживать за мной, в моей странице на фейсбуке красовалась гордая надпись «влюблён в Эйдена Фишера», со ссылкой на последнего. Она красовалась там даже после того, как мир услышал о помолвке Эйдена с известным теннисистом, и исчезла только в день моей ненужной свадьбы. Мне было чертовски больно, но я старался не думать о человеке, который меня позабыл, который отказался от меня, и от всего, что нас связывало. Я не знал всей правды. Частные детективы — лживые суки, которым платил не только я, но и Миккель, умевший втираться в доверие к любому, — в один голос пели, что мистер Фишер-младший счастлив в Европе со своим молодым человеком, а после сообщили, что он не менее счастлив в Нью-Йорке. Но также, в компании с молодым человеком. И подтверждение этому не заставило себя ждать. Я дал себе последний шанс, прилетев в Нью-Йорк и решив повидаться. Сразу после того, как Миккель сказал, что мне дали отставку, что я могу идти на все четыре стороны, но перед этим посмотреть, как счастлив его ребёнок в объятиях альфы. Верить не хотелось, но... Я видел их поцелуй, я видел их объятия на стадионе. Я видел, и перед глазами всё плыло, а лёгкие резало от недостатка кислорода. Кажется, у меня и вовсе вырвали лёгкие. Вместе с ними — сердце. Я мысленно истекал кровью, а Эйден целовал своего альфу и был поглощён этим процессом на сто процентов. Не видел никого и ничего, кроме сияющего лица своего победителя. Победителя во всех смыслах. Я помню, что в тот день напился в одном из местных баров настолько, что после обнимал унитаз, и давился не только собственной блевотой, но и слезами. Злыми и отчаянными. Помню, что обкурился тогда едва ли не до полусмерти, а перед глазами огненными буквами, бесконечными всполохами их вечное «Не альфа» загоралось. То, что терзало меня и в былое время, теперь достигло небывалого размаха. Размазало, как безмозглую мошку по стеклу, заставило выть и скулить от отчаяния, словно я был побитой собакой, что на последнем издыхании приползла домой, к своему обожаемому хозяину, а он пнул её по без того сломанным рёбрам, и захлопнул дверь прямо у неё перед носом. Помню, что в ту ночь снова умудрился подцепить рыжую шлюху, совершенно не похожую на Эйдена. Мы оба были под кайфом, и оба нихуя не помнили на утро, но, кажется, было всё омерзительно. Кажется, на его теле осталось множество синяков. Кажется, я шипел ему на ухо, что ненавижу его. Кажется, в тот момент действительно ненавидел. Не знаю, правда, за что. Наверное, за то, что он не Эйден. И за то, что настоящий Эйден в это время сладко стонал не в моих объятиях, а в руках своего альфы, принимая в себя чёртов узел, которого у меня никогда не было и быть не могло. За то, что только альфа мог исполнить мечты Эйдена — стать папой. На тот момент ни он, ни я ещё не знали о том, что я, в некоторой степени, омега с привилегиями, комплиментарный, если угодно — гамма, а, значит, мечту его сделать реальностью более чем в состоянии. Воспоминания захватили меня. Утянули в водоворот, и время отмоталось назад. Я нырнул в реку воспоминаний, как в омут с головой, вновь ощущая на языке привкус горечи. Той самой, что присуща разочарованиям. Вкус неоправданных, разбитых надежд. Горько-кровавый привкус. Конец игры. Занавес, что не опускается с тихим шелестом, скрывая актёров от любопытных зрительских глаз, а падает с оглушительным грохотом, утягивает за собой наскоро расставленные декорации и погребает тебя под обломками. Настал момент, чтобы подвести итог и прийти к закономерному выводу. Мне было девятнадцать, когда жизнь влепила мне тяжёлую пощёчину, оставившую след на лице на многие годы. Время лечит? Ой ли. Тот, кто впервые сказал о том, что оно обладает целительными свойствами, откровенно напиздел. А, может, просто-напросто столкнулся с чем-то незначительным, не стоящим внимания. Царапины, что заживают за считанные минуты, а у него — повод с гордостью потом рассказывать всем и каждому историю своего преодоления. Как он, строго и властно ломал хребет жизни, не позволяя ей сделать то же самое с ним, и в итоге вышел из неравного столкновения победителем. Пережил, переборол, смог подняться, отряхнуться и пойти дальше, не обращая внимания на временные трудности. Когда голос стихнет, повествователь обязательно сорвёт аплодисменты, долгие и бурные, получит армию поклонников, восхищающихся его силой воли и, собственно, волей к победе. И наплевать, что вся его героическая история более, чем на половину состоит из лжи. Самая главная и самая омерзительная ложь — прописные истины, что повторяются из раза в раз с азартом истинного фанатика. Как будто люди сами себя в чём-то убедить пытаются. Как будто искренне верят, что если тысячу раз повторить одну и ту же херню, на тысячу первый она вдруг из нелепого сотрясания воздуха превратится в правдивое высказывание. И будет работать из раза в раз, без единого сбоя. Правда заключается в том, что нихуя время не лечит. Ему откровенно положить на все твои проблемы, загоны, переживания, которыми глупые человечки забивают свои жизни. Минуты, часы, секунды сгорают, время течёт сквозь пальцы, а тебе ничего не остаётся, кроме как принять навязанные правила игры, подчиниться им и признать: не всё в жизни складывается так, как тебе того хочется. И если до определённого момента тебе во всём везло, однажды обязательно наступит переломный момент, когда жизнь приложит тебя ебалом об косяк. Увидит, как ты, ничего не понимающий, потерявший ориентацию в пространстве и откровенно охуевающий от такого поворота, пытаешься отыскать новую точку опоры, ухватившись за воздух, и будет хохотать, как бы намекая: «Не зарывайся». Чем выше ты поднялся однажды, тем больнее будет падать в дальнейшем. Как бы тебе не хотелось изменить ход определённых событий, ничего не получится. Ты связан обстоятельствами по рукам и ногам, надежды на перемены нет, и единственное, что ты знаешь наверняка, так это то, что лучше в дальнейшем не будет. Только хуже. Потому что в ёбаном мире необходим баланс. Тот, кто был счастливчиком раньше, просто обязан хлебнуть дерьма. А, может, не просто хлебнуть и получить передышку, а погрузиться в него с головой и захлебнуться окончательно, камнем пойдя на дно. Чем больше сопротивляешься, тем быстрее тебя утягивает. То немногое, что тебе остаётся — сидеть и тихо тленить от невозможности что-либо изменить. Время хохочет, будто сумасшедшее, насмехается и то замедляется, то наоборот набирает скорость, взъёбывая мастерски твои и без того основательно натянутые нервы. Этакая наглая сука с характером, которая никому не подчиняется, никого не слушает, вновь и вновь прикладывает тебя рожей о стену и имеет мастерски, словно дешёвую блядь, не жалея ни на миллиграмм, срывая на тебе злость и плохое настроение. И даже, когда ты готов умолять о помиловании, продолжает свои дела. Как будто не видит, не замечает, насколько тебе хуёво, как стремительно окутывает тебя, истекающего кровью и потерявшего фактически смысл жизни, непроглядная темнота. С самого детства мне частенько говорили, что я отличный актёр, и по мне сцена плачет. Настоятельно советовали присмотреться к какой-нибудь театральной студии, ловить птицу удачи за хвост и идти в лицедеи. Задвигали всю эту стандартную чушь о том, что у меня появится множество поклонников, от которых отбоя не будет, и однажды, возможно, с большей долей вероятности, один из них достигнет успеха в покорении строптивого, самовлюблённого актёра. Для большинства омег почему-то именно такой исход ситуации служил критерием успеха, вот они и примеряли собственное видение на постороннего человека. Театральная студия — далеко ходить не пришлось, она прямо в академии располагалась, — в моей жизни всё-таки случилась, но отправился я туда, руководствуясь другими причинами. В жизнь «профессиональных игроков», способных примерить любую маску и с блеском исполнить любую роль, меня толкнули определённые стремления. Я не гнался за выгодой в плане поисков спонсора, не собирался блистать на большом экране и делать кассу голливудским блокбастерам одним лишь фактом упоминания моего имени в титрах. Я искал ответы, что могли удовлетворить моё любопытство. Хотел понять, каково это — манипулировать людьми, выдавая те реакции, которых от тебя ждут так, чтобы они не казались фальшивыми. Чтобы каждому твоему жесту, взгляду и слову верили безоговорочно, а потом поражались, узнавая правду о человеке, с которым их столкнула сука-жизнь, подкинув подарок-сюрприз. Именно театральная студия под руководством мистера Гибсона сделала из меня того самого галантного кавалера, по которому умирали омеги, как те, что в академии, так и те, с которыми я сталкивался за её пределами. Уроки актёрского мастерства не прошли даром. Я научился выдавать окружающим людям именно те эмоции, которых от меня ждали, если видел в этом определённую выгоду. И делал это с блеском. Впрочем, вполне предсказуемо. На иной результат я и не рассчитывал. Если бы не думал о победе, а исключительно об участии, и ввязываться бы во всю эту канитель не стал. Всё же я не был ярым поклонником театрального искусства. Само по себе оно интересовало лишь постольку поскольку. Было лишь несколько моментов, которые хотелось понять, рассмотреть со всех ракурсов, научиться влезать в чужие образы, а вместе с тем — под кожу людям. Понимать их, читать, словно открытые книги и сразу видеть, кто играет наравне с тобой. Несколько лет назад, когда меня только-только посетила мысль о том, что было бы совсем неплохо — ради общего развития и как вклад в блестящее будущее — посетить своеобразный «кружок по интересам», связанный с актерским мастерством, я задавался определёнными вопросами. Кому-то они могли показаться странными и не слишком уместными в храме Мельпомены, но для меня они были весьма и весьма актуальными. И я бы не успокоился до тех пор, пока моё любопытство не будет удовлетворено. Мне просто нужно было это знать. Зачем? Неизвестно. Просто нужно. Интересно. В чём-то важно. Раз. Что чувствуют те, кому достают пока еще живое сердце прямиком из груди без какой-либо анестезии и совершенно точно не на операционном столе? Когда ты в сознании, все видишь, чувствуешь и понимаешь? Не пытаются облегчить твои страдания, а выкручивают их показатели на максимум, делают всё с изощрённой, зашкаливающей жестокостью, а ты обезоружен, и ничего не можешь сделать. Стоишь, смотришь, как оно, пачкая пальцы твоего убийцы — или убийц, — кровью, стремительно умирает в чужих руках. Как оно трепыхается, пойманное в жестокие оковы, сокращается натужно, но в конце концов затихает, и нет больше ничего. Больно ли? Сильно ли? Каково это — увидеть обрывающуюся нить жизни? Нить твоей собственной жизни. Есть ли несколько секунд, прежде чем твой мозг закоротит, и мир исчезнет? Осознаешь ли ты сам факт, успеешь ли? Ощутишь ли прилив умопомрачительной безысходности, промелькнёт ли мысль о необходимости сопротивления и борьбы до самого конца, или это уже что-то совершенно из области фантастики? Два. Что чувствует тот, кого по живому разрезают пополам? Разделывают с зашкаливающей жестокостью, наслаждаясь твоими страданиями. Четко по центру ведут острым огромным мясницким тесаком. Скользит лезвие по крови и внутренностям, ему все равно, ему совершенно плевать, как и тем, кто это со мной сейчас делает. Насколько долгой и мучительной будет агония? Или её не будет вовсе, зато наступит мгновенная смерть, способная подарить освобождение, то самое, желанное, о котором уже не просто мимолётно думаешь, а мечтаешь? Три. Что чувствуют те, у кого словно кто-то резко меняет режим. Одно движение, и свет меркнет, темнота растекается повсюду, заливая всё чёрным цветом? Еще пару минут назад играющий яркими красками мир вдруг по щелчку чужих пальцев выцветает, превращаясь в чёрно-белое полотно. Как кинолента в старом телевизоре с кинескопом. Что они чувствуют? Отчаяние? Возмущение? Непонимание? Я нередко размышлял о том, как следовало бы реагировать в различных жизненных ситуациях вроде внезапных сильных потрясений, когда дорогого стоит показать свои истинные эмоции. Особенно не тем людям, особенно не в то время и не в том месте. Сотни заинтересованных наблюдателей, для которых твоя жизнь, переживания и личные трагедии — всего лишь сраный повод похрустеть попкорном, а после перемыть тебе косточки и то ли посочувствовать, то ли посмеяться, то ли... Я прокручивал в голове всевозможные варианты, и — есть ли причина скрывать? — даже изображал что-то кажущееся мне более-менее достоверным перед зеркалом. Репетировал, не представляя, что однажды мне действительно придётся пережить нечто подобное. В большинстве случаев моя игра устраивала руководителя нашего не совсем погорелого, скорее даже вполне себе успешного, пусть и любительского театра, на все сто процентов. Притом, что он был весьма строгим и требовательным, не признавал полумер и требовал от нас — выкладываться по полной программе. Когда речь заходила о моих актёрских способностях, Гибсон не скупился на похвалу, говорил, что я рождён для сцены, что каждая реплика в моём исполнении выходит невероятно живо, правдиво и даже прожженным критикам было бы сложно прицепиться. Гибсон не стал бы лгать, он в театральной деятельности был, как рыба в воде, и никогда не хвалил просто так. Ему нужен был нерв, надрыв, вхарактерность. Эмоции, а не тупое зазубривание текста и монотонное его озвучивание. Но, когда меня самого, а не какого-то вымышленного героя выключили, располовинили и, выдрав сердце, попросту убили ровно в тот день, когда забрали ставшую, пожалуй, самой важной часть меня, пришло осознание. Все мои успехи на этом поприще были самой обыкновенной хернёй, не имеющей цены. Бутафория, не имеющая никакого отношения к реальным эмоциям. Меня, не прикладывая к тому особых усилий, загнали в угол, расстреляли в упор парой фраз, сказанных проникновенным тоном, с ярко выраженными насмешливыми интонациями, и оставили умирать в одиночестве. Я находился в тупике. Я растерялся впервые в жизни и, будучи живым, чувствовал себя распадающимся на части трупом. В голове мысли лихорадочно сменяли друг друга, мир гас, декорации падали, ломая мне все кости, а я не видел выхода, всё чаще приходя к выводу, что его не существует в принципе. Я не понимал, КАК себя вести, куда бежать, кого просить и что делать. Талантливый исполнитель роли сдох и начал разлагаться прямиком на сцене. А актерское мастерство с влажным причмокиванием отсосало. Не помогло мне ни разу ни умение сдерживать эмоции, ни кажущийся хитровыебанным характер. Ничего не помогло, потому что… Потому что. Всего одно слово. Самое важное. Самое ценное для меня. И самое далёкое теперь. Недостижимое. Нелепое прозвище, которым я наградил Эйдена едва ли не в первый миг, когда увидел в реальности, когда почувствовал его запах, охуел от этого открытия, да так и не выхуел окончательно. Когда впервые увидел его мягкую улыбку, услышал тихий, не слишком уверенно звучащий голос, задающий Ирвину вопросы обо мне, и подумал про себя, что новичок с глазами Бэмби самый настоящий лапушка. Мимолётная мысль, дополненная саркастической ухмылкой, которую видел лишь понимающе усмехнувшийся Нэнси. Внезапное озарение. Имя, ставшее нарицательным. Лапушка. То, что в самом начале казалось мне всего лишь развлечением, наваждением, что схлынет сразу после того, как я отыграю стандартную программу, слегка изменив актёрский состав, в итоге привело к непредсказуемым последствиям. Я, не ожидавший от себя ничего подобного, трахавший романтически настроенных омег, а затем вытиравший о них ноги не хуже, чем стандартный альфа, внезапно открыл в себе неизвестные ранее стороны личности Я готов был положить к его ногам весь мир, если он об этом попросит, я обещал ему это сделать, а в итоге... Смешной, наивный, жалкий мальчик, возомнивший себя королём всего мира. Жизнь умеет отрезвлять и сбивать корону. Случилось то, что должно было случиться. Обязано просто. Меня схватили за шкирку, словно нассавшего в ботинок котёнка, и смачно приложили о стену. В переносном, правда, значении. И я ничего — ничего, чёрт побери! — не смог сделать. Я не сломал хребет обстоятельствам, но позволил провернуть этот трюк с собой. И, сука, всё на что меня хватило, увидев взгляд полный отчаяния — это бестолковый крик-обещание, наполненный яростью и безысходностью. Отчаяние, облечённое в словесную форму. Повод захлебнуться омерзением и отравиться ненавистью вперемешку со злостью и триумфом, что читались на лицах его отца и папы. К его родителям у меня было особое отношение. Минимум симпатии. Неудивительно, если принимать во внимание истории наших семей. Судьба-шутница, сталкивающая лбами представителей разных поколений. Если после истории, рассказанной Оливером, они были мне неприятны, но теперь я искренне их возненавидел. Эгона за его бескомпромиссный тон, нежелание выслушать и стремление сломать собеседника угрозами вперемешку с бесконечными оскорблениями. Больше всего — за кровь, что окрасила бледное лицо насмерть перепуганного Эйдена. За то, что с моей стороны не последовало ответного удара, стирающего невозмутимость с надменной рожи того, кто мог быть моим отцом, не случись определённой рокировки много-много лет назад. Миккеля за его задумчивый прищур, кривую ухмылку, в которой я видел — померещилось или действительно было? — некое торжество и радость от осознания, что всё сложилось именно так. Как будто он мстил мне. Или моему папе. Или нам обоим. И месть его удалась, а вкус победы оказался фантастически сладким. И Миккель повторил бы обязательно, появись у него возможность. Что там говорят об эффекте бабочки? Один взмах крыла здесь, ураган на другом конце планеты? Разрушенная жизнь. Две разрушенных жизни. Причина? Один несчастный поцелуй. Мимолётный. Спонтанный. За чёртовой колонной, не сумевшей скрыть нас от посторонних глаз. Сначала тихий смех, блеск восторженных глаз, знакомая, любимая, та самая трогательная улыбка, которую я вижу прямо перед собой. У нас не так много времени осталось. Сегодня получение дипломов. Через неделю — выпускной бал. Чёрные мантии, торжественные речи и пара минут, чтобы насладиться обществом друг друга, ускользнув от любопытных сплетников. Нам казалось, что мы действительно ускользнули. На самом деле... Сделали только хуже. Все наши планы рухнули. Все мечты сгорели. Кинематографичные сцены. Не происходи всё это со мной, я бы и, правда, воспринимал всё, как гениально снятый и не менее гениально смонтированный фильм. Каждый грёбаный кадр, как шедевр надрыва и неподдельных чувств-эмоций. Игра на разрыв аорты. Замедленная съёмка. То, как взметались рыжие волосы. Как слетала с головы шапочка с косточкой. Как первая капля крови окрашивала ладонь Эгона, залепившего сыну пощёчину. Как я рвался к нему, но не достигал цели, а просто шипел от боли, когда мне заламывали руки. А потом кричал в отчаянии, не придумав ничего лучше. — Дождись меня, лапушка! Я обязательно за тобой вернусь! Я найду способ забрать тебя у них! Он вздрагивал, оборачивался, я пытался вырваться из захвата и падал на колени, больно прикладываясь ими о мраморный пол. Эйден спотыкался. Взгляд потухший, почти мёртвый, и это единственный случай за время нашего знакомства, когда я согласен с человеком, когда-то сказавшим, что у лапушки глаза мертвеца. — Пожалуйста, дождись меня! Крик тонул в шуме равнодушной толпы. Дверь закрывалась, и я бесцельно таращился туда, где ещё недавно был он, а теперь не осталось ничего. Он ничего не кричал в ответ. Не было эха моего собственного голоса. Пламя охватывало пространство, в котором я находился. И мир исчезал, обратившись в пепел. Растворялся, как и мои мысли о нашем счастливом совместном будущем. Всего лишь крик в пустоту. Обещание. Бессилие перед обстоятельствами. Потерянный взгляд. Калейдоскоп событий. Отравленные иглы, раз за разом вгоняемые в сердце. Это то, что осталось со мной если не навсегда, то, несомненно, надолго. События ушедшей ночи и злосчастного утра успели отпечататься на корке сознания. Они будто насильно нанесенная против моей воли татуировка, которую не свести, ведь еще не придумали острого лезвия, которое вырежет, как опухоль, участок мозга, зараженный непрерывно проигрывающимся болезненным воспоминанием. Клеймо, что навсегда выжжено в сознании. Что будет терзать меня ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Один из самых паршивых моментов моей жизни. Самый паршивый, равных которому нет и, наверное, не будет. Поразительное чувство — пустота, что следует за тобой по пятам. Неотвязная, словно тень, прилипающая, словно дешёвая жвачка к подошве. Кажется, что только-только избавился от неё, но не тут-то было, снова тянутся одна за другой нити, и нет никакого спасения от этой мерзости. В душе разрастается что-то тёмное, безумное, дотла тебя выжигающее, уничтожающее, ломающее рёбра с оглушительным хрустом. Прикладывает без жалости и наслаждается произведённым эффектом. Не менее поразительно осознание, что человек, ещё недавно находившийся рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, а то и ближе, исчез. И нет больше ни его смеха, ни горячего шёпота на ухо, ни улыбок, ни прикосновений, ни природного аромата. Вернее, всё это есть, но исключительно в мире моей фантазии. Богатое воображение не хочет отпускать, цепляется до последнего, не желает мириться с действительностью и принимать такой поворот событий. Я чувствовал себя так, словно моё сознание внезапно утратило целостность и разделилось надвое. Одна личность всё помнила, а вторая старательно стирала и отказывалась принимать, как данность. Я приходил в его комнату, засыпал и просыпался там, подсознательно ожидая, что дверь откроется, и Эйден снова окажется рядом. Я проснусь от того, что он прикоснётся ко мне. Или от того, что почувствую его пристальный взгляд, на меня направленный. Или от того, что его холодные — они у него всегда были чертовски холодными! — руки заберутся под мою рубашку, прикасаясь показательно несмело, как будто неуверенно. На тот момент прошло всего несколько дней после его отъезда, а меня не оставляло ощущение, что прошло не меньше десятка лет. Долгих, изматывающих и бесконечно пустых. Всё, что осталось после отъезда Эйдена — коллекция плакатов с его любимыми музыкантами на стенах комнаты в общежитии и носовой платок, что наш прилежный мальчик-лапушка всегда носил в кармане униформы. Однажды этот платок выпал, а я подобрал и не вернул. Из принципа. Это случилось давным-давно. Задолго до того, как у нас обоих отказали тормоза, и не осталось сил на сопротивление слишком сильной тяге, разумного объяснения которой я не находил при всём желании. За несколько дней до злополучного спектакля, во время которого меня облили ледяным презрением и посоветовали засунуть свои чувства в задницу. Платок, как причина не сойти с ума окончательно. Ещё один повод посмеяться над собой за зашкаливающий уровень сентиментальности. Человек, всегда считавший историю с запахами форменным бредом и издевательством над здравым смыслом, в итоге отчаянно хватается за возможность хотя бы на мгновение почувствовать чужой аромат. Вот только запах — штука недолговечная. Всего несколько дней, и малейшие отголоски его исчезли, выветрившись, остались лишь воспоминания. В дополнение к ним — знакомое отчаяние и злость. Зашкаливающая, невозможная, невероятная по силе своей. Казалось, я могу взорваться от одного неосторожного слова. А, может, и не казалось. Одноклассники с их участливостью не пробуждали во мне тёплых чувств, каждое их слово вводило в состояние неконтролируемого бешенства. Быть может, все они действовали из лучших побуждений и жаждали поддержать меня в сложившейся ситуации, но я не нуждался в их участии. Мне не нужны были пустые слова, сотрясающие воздух. Не нужна была их чёртова жалость, не несущая в себе реальной помощи. Их понимание и сочувствие не могло вернуть мне Эйдена. Звонки улетали в пустоту, его телефон был перманентно выключен, сообщения, оставленные на автоответчике, разумеется, никто не прослушал. Я бродил, словно неприкаянная тень по коридорам академии, генерировал в себе ненависть, которая и так стала верной спутницей моей жизни, испепеляя и разрушая. Ненавидел одноклассников, ставших свидетелями трагедии моей жизни. Ненавидел его родителей, оказавшихся на удивление слепыми и глухими, нежелающими даже попытаться понять его и выслушать. Ненавидел себя за то, что не смог ничего сделать, только пообещал найти способ вернуть его. Пообещал, но не знал, как это провернуть на деле. По сути, делал ровно то же самое, что и все мои одноклассники. Напрасно сотрясал воздух и единственное, что мог сделать — это раз за разом набирать знакомый номер. Надеясь услышать, если не голос, то хотя бы гудки, но неизменно натыкаясь на голос, заявляющий, что абонент находится вне зоны действия. После — пытался. Но всё, чего добился — лживые отчёты продажных ищеек, разбитый ебальник и торжествующая улыбка Миккеля, рассуждающего с видом победителя, что сын живёт жизнью нормального омеги и ночи проводит в компании альфы, будучи натянутым на узел, и повязанным, а не лижет мокрую задницу любовника-омеги. — Просто некоторые однажды взрослеют, мальчик, а ты всё ещё живёшь прошлым. Забудь всё, что между вами было. Забудь его. Никогда и никому, кроме Этана, сумевшего каким-то образом вытащить из меня признание, я не рассказывал историю своей обречённой любви. Не рассказал ни о чём и Терстону, отделавшись общими словами. Но и их хватило, чтобы он понял: к Мелвину у меня нет никаких чувств, лишь голый расчёт и ставка на будущее, которое я собираюсь строить с помощью фиктивного брака. Спустя десяток лет, мы встретились с Терстоном вновь. Он приехал на мою инаугурацию, чтобы поздравить с победой. Там же впервые увидел Эйдена. Тогда же заметил, что впервые видит меня таким счастливым. Живым человеком, а не пустой, мёртвой оболочкой, что живёт лишь мыслями о каких-то сверхдостижениях, не приносящих особой радости и удовлетворения. Просто пунктики. Просто галочки в списке. — У тебя очень красивый супруг, — произнёс, заключая в объятия и похлопывая по спине. — Тот самый? — Именно он. Мой очень красивый супруг, услышав комплимент в свой адрес, наверняка не поверил бы и решил, что эти слова не более, чем неудачная шутка. Церемония инаугурации проходила буквально через неделю после родов. Наш общий ребёнок появился на свет, как и предполагалось, в марте. Эйден выписался из клиники пару дней назад, проводил бессонные ночи рядом с ребёнком, и потому был уверен, что будет выглядеть на торжественном мероприятии чудовищем, попавшим туда по ошибке. Ещё не до конца свыкшийся с мыслью, что для меня прекрасен в любом виде, он вечно искал повод, чтобы приебаться к себе. И даже тот факт, что окружающие находили его более чем очаровательным, не переубеждал этого упёртого осла в обратном. Особенно его раздражало то, что Ирвин подобрал ему к торжеству строгий белый костюм, а белое, как известно, полнит. Комплексы, которыми Эйден был напичкан, словно рождественская утка черносливом, были тем, что меня не раздражало, конечно, но порядком напрягало. Он цеплялся за те слова, что когда-то кем-то, тысячу лет назад были сказаны, и продолжал жрать себе этим мозг. Благо, что длилось это всё недолго. Если первый год совместной жизни был наполнен периодическими столкновениями на фоне недопониманий, когда Эйден решал продемонстрировать характер и иголки, после чего становился в позу и начинал с упорством барана биться башкой об стену, не понимая, что только себе хуже делает, то с течением времени всё вошло в определённую колею и обрело некую стабильность. Мне хотелось, чтобы Эйден снова нашёл себя, вернее, чтобы обрёл, наконец, своё истинное «я», отказавшись от прошлого, навязанного родителями, и создал будущее таким, каким хотел бы его видеть. Когда мы были школьниками, я ни разу не замечал за ним тяги к проектированию интерьеров, если не считать таковым — украшение стен в общежитии «Винтерсторма» плакатами с изображением любимых исполнителей. Так себе успехи в дизайнерской деятельности, если говорить откровенно. Но его родители искренне считали, что омеге диплом особо-то и не нужен. Их ребёнок рождён не для того, чтобы самостоятельно пробивать себе дорогу к успеху, а для того, чтобы однажды удачно выйти замуж, а потом стать лицом этой самой семьи. Хранителем домашнего очага и красивой картинкой, дополняющей успешного альфу, что будет рядом. К такому будущему они и подталкивали Эйдена всеми правдами и неправдами. Навязали ему образование, в котором он не был заинтересован, навязали супруга, прописав сценарий, в правдивость которого я когда-то поверил, позволив обвести себя вокруг пальца, а после — методично подталкивали к краю пропасти. Окружали показной заботой, которая, на самом деле, убивала. Ему не обязательно было заниматься нелюбимым делом, выстраивая проекты интерьеров. Ему не обязательно было изображать отчаянного домохозяина, который просыпается на пару часов раньше меня, чтобы погладить мои рубашки, привести себя в порядок и приготовить завтрак. Ему не обязательно было убиваться на ниве воспитания детей, поскольку в распоряжении его были многочисленные помощники, и Оливер, готовый проводить с внуками достаточное количество времени. Келтон на старости лет тоже стал чудовищно сентиментальным альфой, разомлел и принялся баловать внуков, видимо, решил, что, заручившись поддержкой младшего поколения, сумеет наладить отношения и со мной. Оливер давным-давно простил его и больше не корил за измену, я всё ещё не понимал, как можно было променять папу на другого омегу, но не отворачивался демонстративно и не говорил, что видеть отца не желаю. У нас были ровные отношения. Ни больше, ни меньше. В любом случае, присмотреть за детьми готовы были многие. Эйдену не о чем было беспокоиться. И если в самом начале он упирался, говоря, что не может позволить себе быть настолько легкомысленным родителем-кукушкой, то с течением времени нам удалось отыскать компромисс. Не обязательно было бросаться из крайности в крайность, чтобы совмещать воспитание детей с собственными достижениями, а у Эйдена на руках был теперь полный карт-бланш. Без принуждения, без давления извне. Выбирай, что душа пожелает, и действуй. Но не замыкайся в себе, не пестуй в себе боль прошлого, не списывай себя со счетов, вспоминая о периоде, проведённом в психиатрической клинике, не считай себя человеком низшего сорта. И помни, всегда помни о том, что я люблю тебя любого, каким бы ты ни был, и как бы часто не опускал руки. Мир, в котором любовь, привязанность, а в самых запущенных случаях и зависимость строится на феромонах, всегда казался мне несовершенным. И на себе я испытал это самое несовершенство. В полной мере ощутил, ведь, как ни крути, именно запах был тем, что привлекло меня в Эйдене в самую первую очередь. Мне часто доводилось слышать, что это проходящее. Что он меня недостоин. Что он всего-навсего простушка, интерес к которой угаснет через непродолжительный период времени. Что связывают нас исключительно феромоны, а больше ничего и нет. Что мы с ним неправильный союз. Мезальянс. Идеальный омега, сделавший себя своими руками, и нечто, не заслуживающее внимания. Инфантильное создание, созданное исключительно для того, чтобы рыдать сутками напролёт, и рожать детей своему альфе. Первый год нашего брака был напряжённым ещё и потому, что журналисты, прежде проявлявшие интерес к моей жизни, ныне вовсе, словно с цепи сорвались, самозабвенно копаясь в грязном белье нашей семьи и пытаясь раздуть сенсации на пустом месте. Эйден читал эти статьи с мазохистским рвением, а после гнобил себя, погружаясь в размышления о том, что он недостоин находиться рядом со мной. Что он тянет меня на дно. Кажется, именно после выхода документального фильма-интервью, под которым многочисленные «доброжелатели» оставили километры сомнительных комментариев, в нашей жизни разразился один из самых страшных скандалов. Впечатлительный Эйден вновь погружался в меланхолию и самокопания, посыпал голову пеплом и заводил знакомую песню о том, что недостоин и вообще мне куда сильнее подошёл бы такой же амбициозный, великолепный, блестящий во всех смыслах омега. С дипломом престижного университета, а не шараги средней руки, с уникальной красотой, со статью, которой он никогда в себе не видел, и вообще... — Так стань, блядь, тем, кто достоин, — прорычал я тогда, схватив его за плечи и ощутимо встряхнув. — Если за десять лет я тебя не разлюбил, почему сейчас должен это сделать? Ответа у него не было. Как не было и аргументов каждый раз, когда он пытался доказать, что с кем-то другим мне было бы в разы лучше, чем с ним. Меня всегда раздражало, когда кто-то пытался решать за меня. Что для меня лучше. Как мне жить. Кого мне любить. Как строить своё будущее. Лучше меня никто этого знать не мог, а я с самого детства прекрасно понимал, каким хочу видеть собственное будущее, и шёл к нему, не замечая препятствий на своём пути. И мне хотелось, чтобы Эйден тоже чего-то захотел. Сам. В отличие от его родителей, я не собирался навязывать ему свою точку зрения. Мог посоветовать, но не стал бы откровенно зубоскалить и отпускать едкие, ехидные комментарии, даже если бы Эйден внезапно решил, что жаждет изучать юриспруденцию и стать великим адвокатом. Это совершенно точно было не его призвание, но, если бы он захотел, я бы поддержал его решение и радовался даже маленьким успехам. Впрочем, юриспруденции в нашей жизни и без того было предостаточно. Порядком затянувшийся судебный процесс, инициированный нами, отчаянно трепал нервы нам обоим. Эйден, тихий, милый и спокойный Эйден, привычно смотревший на всё сквозь пальцы, спускавший на тормозах и предпочитавший плыть по течению, в какой-то момент решил стряхнуть с себя сонное оцепенение и превратиться из скромной тени, трясущейся от страха, из марионетки, которой всю жизнь помыкали, в того, кто правит бал. Он нанял орду адвокатов, похожих на голодных, борзых щенков, готовых наброситься сворой на противника и разорвать его в клочья, и подал в суд на Миккеля, решив отыграться за всё хорошее, что принёс в его жизнь горячо любимый папуля. Миккель оказался игроком не менее азартным, потому втянулся в это противостояние, желая разбить противника в пух и прах, отобрав у Эйдена всё. Деньги, оставленные главой семьи Фишер в наследство сыну, а не мужу. Частную собственность, коей у Эгона Фишера тоже было немало. Детей. Упор Миккель делал, ожидаемо, на эмоциональную нестабильность Эйдена. На то, что он несколько раз проходил лечение, кроме того, в анамнезе у него имеется попытка суицида. Разве можно доверить детей такому человеку? Он ведь потенциально опасен для них. И для общества. Грязи лилось немерено, журналисты были в восторге и кончали фонтаном, получая очередные порции подробностей. Достойный противник, столкновение с которым держит в тонусе. Это определение ему подходило идеально. Он и, правда, не давал нам расслабляться, доставая из рукава всё новые и новые козыри. Но юные, голодные адвокаты, жаждущие построить в дальнейшем блестящую карьеру, тоже оказались не пальцем деланы. Они действительно вцепились в Миккеля, как в кусок мяса, вытащив наружу все его грязные секреты, коих оказалось немало. Он проиграл с разгромным счётом, но из зала суда всё равно выходил с видом победителя. Вопреки ожиданиям, ни слова не сказал, хотя меня не оставляло ощущение, что он не сумеет промолчать. Хоть пару проклятий, но процедит в лицо Эйдену, хоть раз, но попытается укусить его, а мне плюнуть в лицо. Однако, ни того, ни другого он не сделал, предпочёл удалиться молча. Прислушался, видимо, к голосу разума, подсказывавшему, что не в его нынешнем положении демонстрировать характер. Наверное, именно эти судебные тяжбы и стали точкой отсчёта для начала перемен. Грустная птичка воспряла духом, распушила перья и осознала, что жизнь есть не только в четырёх стенах, но и за их пределами. Ни в политику, ни в юриспруденцию Эйден не подался, но о получении нового образования всерьёз задумался. Не что-то приземлённое. Как и ожидалось. Сейчас он изучал искусство в университете Сиэтла, и, кажется, всерьёз этим увлёкся. Быть может, потому, что выбирал специальность самостоятельно, без постороннего вмешательства. Победа в суде, успешное обучение, взаимопонимание с детьми, души не чаявшими в папочке, способствовали тому, что и характер Эйдена начал меняться в лучшую сторону. Сам Эйден, впрочем, всячески отрицал свои собственные заслуги, и иногда перед сном, обнимая меня, шептал мне в шею, что именно я делаю его лучше. Хотя, уверен, чёрта с два у него бы получилось измениться, если бы он сам этого не захотел. С ролью первого омеги штата, притягивающего к своей персоне повышенное внимание, Эйден справлялся отлично, несмотря на то, что в самом начале его путь был омрачён множеством сомнительных комментариев, которые он, традиционно, не пропускал мимо ушей, но пропускал через себя, постоянно пытаясь отыскать свои слабые стороны, вместо того, чтобы искать и развивать сильные. Когда я только сел в губернаторское кресло, по уровню скандальности мы могли бы потягаться с герцогами Сассекскими, за счёт все тех же судебных тяжб. При этом, как ни странно, большинство людей оказались на стороне Эйдена, прониклись его историей, прониклись результатами моей деятельности, а потому по уровню народной любви мы могли бы составить конкуренцию Уэльсам. Такое вот сочетание несочетаемого. Спустя время, Эйден освоился окончательно. Он больше не прятался в тени, желая остаться незамеченным, а начал появляться вместе со мной на разного рода мероприятиях. У него удивительным образом получалось находить общий язык с детьми и располагать к себе взрослых. Он был мил, обходителен, но при этом более чем естественен, без наигранной участливости и без зашкаливающей фальши, выраженной в акульих улыбках. Он и благотворительность в Сиэтле стали почти синонимами. Общественная жизнь города и штата захватила Эйдена не меньше, чем получение нового образования. Он как будто снова окунулся в прошлое, вспомнил наше участие в конкурсе «Голос нового поколения», заразился энтузиазмом, которым загорелся и тогда. Политика его не интересовала, а вот волонтёрство и, правда, находило живой отклик в душе. Злопыхатели не уставали повторять, что общественная деятельность Эйдена — не более, чем тщательно спланированная пиар-акция, призванная поднять мои рейтинги до поистине недосягаемого уровня, что искренности в его действиях самый минимум, а, может, её и нет вообще, но в кои-то веки их высказывания не муссировались, а оставались фоновым шумом. Эйден просто делал то, что ему нравилось. Эйден медленно, но верно обретал себя, становясь таким, каким мог стать намного раньше, если бы не трагические события прошлого. Но, как говорится, что не убивает... Быть может, нам обоим стоило через это пройти, чтобы спустя годы, ценить друг друга ещё сильнее, и ещё сильнее бояться потерять. Воспоминания, накрывающие волной, исчезают так же стремительно, как и накатывают, возвращают к реальности. Напоминают о том, что наиболее актуально этим вечером. О том, что было изначальной темой обсуждения. До тех пор, пока меня не потянуло в дебри. Весна. Пора любви и романтики. Эта весна — ещё и период свадеб. Свадьба Этана — четвёртая в списке посещения. Три торжества уже остались в прошлом, но на горизонте замаячило ещё одно. Сначала один за другим решили связать себя узами брака бывшие одноклассники. Потом — незабвенный Карли Соверен, чудесным образом окольцованный своим поющим альфой. Единственный из подручных смерти, о ком Эйден всегда вспоминал с теплотой, и с которым продолжал общаться и по сей день. Они были максимально непохожими людьми, и если бы их обоих поставили передо мной, предложив угадать, какие отношения связывают этих двоих, я сделал бы ставку на вражду. Но нет. Они были приятелями, некогда нашедшими общий язык и не разругавшимися в пух и прах теперь. Карли был мелким, шумным и до ужаса выёбистым. Его крикливый голос иногда порядком раздражал. Особенно, когда он, обращаясь к Эйдену, выдавал своё коронное «крошка». Уж кто-кто, а Эйден, которому Карли едва до плеча доставал, на крошку никак не тянул. Но именно в этом и заключался комизм ситуации. Ежегодно Карли гостил у нас дома не меньше недели. Пару раз в одиночестве, пару раз — в компании со своим юным дарованием, голосившим со сцены проникновенные песни о любви. Они собирались пожениться ещё несколько лет назад, но вечно откладывали и переносили торжество по тем или иным причинам. Успели даже расстаться, после чего Карли прилетел к нам и несколько дней рыдал у Эйдена на плече, говоря, что все альфы козлы, но один из них самый козлистый на свете, и если он позвонит, «не позволяйте мне отвечать на звонок». В итоге, конечно, ответил, но драма была разыграна отменная. Настолько, что, кажется, даже Эйден, непривыкший видеть Карли в таком состоянии, удивился. В этом году Соверен, наконец, стал законным супругом и осел вместе со своим мужем в Калифорнии, бросив Портленд и позабыв события, там имевшие место, как страшный сон. Профессиональную деятельность, правда, не оставил, продолжая с готовностью бросаться под пули ради своего благоверного. Но если свадьба Карли была событием весьма ожидаемым, то Этан со своей свадьбой, как снег на голову. Я никогда не замечал за собой тяги к сплетням и не совал нос в чужую личную жизнь, потому его подвиги на любовном фронте неизменно проходили мимо меня. А они, несомненно, были. Видный альфа не мог не притягивать внимание. От него я слышал только рассказы об Алане. Друге детства, по уши влюблённом в брата Этана, но которого стабильно записывали в женихи именно ему. Слышал и во время обучения в университете, и после, когда он рассказывал о трагедии в их семье. Говорил, что, возможно, однажды они действительно сделают то, чего так давно ждёт от них общественность, и поженятся. В представлении окружающих, они действительно были красивой и бесконечно гармоничной парой. Общие интересы, общее прошлое, дружба чуть ли не с пелёнок. Издатель и литературный критик. Те, кому всегда есть, что обсудить за чашкой чая. Не зная их история в деталях, можно было поверить, что они действительно любят друг друга до безумия, но так получилось, что я знал. Этан не только из меня умудрился откровенные признания вытащить, но и сам разговорился, вывалив на случайного, как тогда казалось, собеседника ворох подробностей. О своём диагнозе, о том, что его истинная пара будет одного с ним пола, и о том, как он опасается, что предсказания врачей действительно станут реальностью. Не знаю, зачем я его слушал тогда. Зачем откровенничал с ним. Зачем пытался что-то советовать, в то время, как в собственной жизни был только крах, и ничего кроме, но те разговоры нас сблизили, и теперь Этан приглашал меня на свою свадьбу. Мы много и часто переписывались с ним после того, как он выслал приглашение, и я успел узнать о его будущем муже довольно много. Тейт Нивен. Талантливый литератор, интерес обозревателей к творчеству которого в последнее время достиг небывалых высот, а его новое творение все старательно обсасывали и облизывали, пытаясь отыскать в нём какие-то иносказания и двойное дно. Синдром синих занавесок, не иначе. Торжество — предсказуемо — планировалось в Нью-Йорке, и это то, что слегка напрягало. Никогда не любил Нью-Йорк. Город контрастов. Место, где тесно переплетались между собой блеск и нищета. Роскошные здания и толпы бездомных, стоящие у подножия небоскрёбов. Как два полюса, что постоянно сталкивались между собой. Именно в Нью-Йорке я был счастлив несколько дней. И именно здесь чувствовал себя так, словно мне вырвали сердце. Именно сюда обещал себе никогда не возвращаться, чтобы не вспоминать то время, не ворошить прошлое и не бередить старые раны. Но теперь я собирался лететь не в одиночестве, и это многое меняло. * Наша с Эйденом свадьба, в сравнении со всеми торжествами, на которых довелось побывать, была тихой и скромной. Почти камерное событие, исключительно для своих, не претендующее на звание события года, не привлекающее повышенное внимание со стороны представителей прессы. Мы оба не хотели тогда шумихи. Свадьба Этана и Тейта была событием светским, собравшим огромное количество приглашённых литературных звёзд, в обществе которых легко можно было затеряться. Из всех свадеб, которые нам довелось посетить этой весной, последняя оказалась самой шумной, масштабной и дорогой. Глядя на улыбающегося университетского приятеля, надевающего кольцо на палец своему избраннику, я ловил себя на мысли о том, что совсем не против — жениться ещё раз. На том же самом омеге. Просто... Чтобы праздник действительно был праздником, а не скомканным мероприятием, организованным на скорую руку. Тогда мы торопились, и под венец нас гнало стремление скрепить союз как можно скорее. Мы словно боялись, что в нашу жизнь снова вмешается кто-то или что-то, чтобы в очередной раз разлучить нас. Но если мы произнесём брачные клятвы и обменяемся кольцами, этого не случится. Глупо, наивно, но, на тот момент, всё действительно обстояло именно так. Если на свадьбу Карли мы полетели вместе с детьми, то сюда выбрались только вдвоём. Вообще-то снова собирались нагрянуть всем табором, но в дело вмешался Оливер, понимающе улыбнувшийся и заметивший, что дети — это прекрасно, но иногда даже самым любящим родителям от своих чад нужно отдыхать. Я благодарно улыбнулся в ответ, понимая, что папа более чем прав. Мы, кажется, тысячу лет не оставались с Эйденом вдвоём. Это не напрягало, и было само собой разумеющимся, принимая во внимание тот факт, что мы воспитывали троих детей, но и время только для нас двоих периодически не было лишним. А здесь такой прекрасный повод подвернулся. Меня снова как будто в прошлое откинуло. Несмотря на то, что перелёты для нас с Эйденом были стандартным явлением, он так и не привык и не поборол свои опасения. Всё так же сжимал до боли мою ладонь в своей, стоило оказаться в кресле, и отпускал только после того, как самолёт приземлялся, а мы спускались по трапу на землю. В нём новом всё ещё угадывались некоторые черты и привычки того Эйдена, который когда-то завладел моими мыслями, отравил их собою и крепко-накрепко пришил к себе невидимыми нитями. Всё тот же Эйден с его милыми привычками и такими же милыми страхами, от которых я обещал его ограждать, что бы ни случилось. Эйден, такой, каким я знал его в школьные годы, несомненно, тушевался бы и смущался в присутствии огромного количества посторонних людей, но он совершенно естественно влился в общество литераторов, мелькая то тут, то там, заводя светскую беседу то с одним, то с другим. Моя лапушка, кроткая и нежная, немного наивная, но бесконечно любимая, больше не пряталась от жестокого мира в коконе своих комплексов. Она сияла ярче самых ярких звёзд, и я, кажется, снова и снова влюблялся в него этим вечером. Если бы не были знакомы и впервые увиделись именно здесь, я бы, несомненно, подошёл к нему, чтобы познакомиться. И не успокоился до тех пор, пока этот омега не стал бы моим. Я зачарованно наблюдал за ним до тех пор, пока не удостоился хлопка по плечу. Пока не ощутил, как опускается на него сильная ладонь. Пока не увидел перед собой сияющее лицо Эшберри-младшего. — На этот раз мне точно не нужны очки, — произнёс он, не скрывая веселья. — Потому что это явно он. — На этот раз не нужны, — получил подтверждение, прежде чем я вновь обратил взгляд в сторону Эйдена, о чём-то беззаботно болтающего с папой Этана. Как рыба в воде. Чертовски яркая, уверенная в себе рыбка, что не пытается спрятаться в водорослях, а скользит в водной глади, прекрасно зная, насколько обворожительна и насколько сильно привлекает к себе внимание. Не то забитое создание, сотканное из дикой неуверенности в себе и бесчисленных комплексов, кутающееся в безразмерное барахло и считающее, что именно так и стоит выглядеть. Его яркие, как пламя, волосы сияют, словно золото. Его улыбка очаровательна более, чем полностью, и сам он притягивает к себе внимание не хуже, чем главные виновники сегодняшнего торжества. Белоснежная водолазка с высоким воротником, идеально подобранный строгий чёрный костюм, брюки, что визуально превращают его длинные ноги в поистине бесконечные. Не делает ничего провокационного и ничего вызывающего. Лишь тихо смеётся, отвечая на вопросы и задавая свои, но меня завораживает его мимика, его жесты. То, как он поправляет волосы, отводя их назад отточенным, плавным жестом. То, как с благодарностью принимает из рук собеседника бокал с шампанским, при этом не выпивает содержимое, а лишь слегка смачивает губы, осторожно прикасаясь к стеклянному краю. Эйден и алкоголь — несовместимые истории. Он тот, кому достаточно лишь понюхать пробку, чтобы почувствовать опьянение, и не столь важно, какой именно напиток будет в бокале, хоть лёгкая шипучка, хоть тяжёлая сорокоградусная артиллерия. Торжественная часть завершилась далеко за полночь, и мы уехали одни из последних, если не самые последние. Стоит признать, что в какой-то момент мы выпали из общего торжества, оказавшись наедине в беседке. Эйден стоял там в одиночестве, явно не рассчитывая на то, что кто-то нарушит его одиночество. Всё так же прикладывался к бокалу, не выпивая залпом, но осторожно пробуя. Вздрогнул, когда я набросил ему на плечи пиджак, легкомысленно оставленный в зале, где проводилось торжество. Сжал пальцы на ограждении, стоило прижаться к нему со спины, отвести волосы — идеально уложенные медные волны — в сторону, и поцеловать его за ухом. — Лапушка. Спустя пять лет брака, это прозвище всё ещё было с ним. Всё ещё было безотказно действовало на него, пробуждая сладостную дрожь предвкушения. Всё ещё сводило его с ума, заставляя кусать и без того яркие губы. Он делал это неосознанно, в попытке справиться с волнением, но тем лишь сильнее выдавал себя. Лапушка. Мягкое и ласковое, навеки к нему прилипшее, ассоциировавшееся неизменно с ним одним. Я не сомневался, что для меня он останется лапушкой и через год, и через десяток лет. И даже когда мы оба постареем, когда наши внуки будут носиться по дому с радостными воплями, я всё ещё буду называть его именно так. — О чём ты думаешь? Вопрос, который я всегда ненавидел сильнее всего, но который сейчас задавал ему сам, заметив озадаченность, отражённую на красивом лице. — О том, как мы были счастливы в этом городе. Недолго, но всё же... А потом я остался один. Сходство мыслей. Меня ведь они тоже посещали. И в том же самом направлении крутились, не позволяя забыть ни сладость первых ощущений, ни горечь вторых. Мы редко разговаривали о прошлом. Занятно. Мы многое могли обсудить, но именно разговоров о десяти годах, прошедших на расстоянии, почти всегда избегали, как огня. Обоих накрывало неловкостью, обоим становилось не по себе. Эти чувства жгли изнутри, как калёное железо, вытаскивая на свободу все наши триггеры, все обиды и все болезненные воспоминания. — Хочешь поговорить об этом? Я не ждал от него согласия. Думал, что мы оба в очередной раз струсим, снова спрячем головы в песок и будем делать вид, что тотальной чёрной полосы в нашей жизни никогда не было. Я не разбивал руки в кровь, представляя на месте стены тех альф, с которыми он спал. Он не рыдал в подушку, заливая её слезами и думая обо мне. Не знавшие правды, водимые за нос окружающими людьми, мы оба выстраивали собственную версию развития событий, в которой один предал и забыл, решив, что борьба бессмысленна, другой перерос школьную влюблённость, понял, насколько ошибся и не стал ждать. Мы часто делали вид, что прошлое не имеет никакого значения и не играет никакой роли, что важно лишь настоящее и будущее, но иногда старые раны тоже прорывали, давая о себе знать. И больно было обоим. — Да. Прозвучало решительно и, пожалуй, слишком громко. Он повернулся лицом ко мне, оставив бокал на ограждении. Его ладони скользнули по моим плечам. Такие же холодные, как и всегда, но начавшие согреваться в момент, как только оказались под тканью. — Уверен? — Более чем. Его дыхание обжигало губы, настолько близко он стоял. Его аромат привычно дурманил голову, и я не сомневался в том, что с ним происходило то же самое, что и со мной. Этим вечером он действительно хотел поставить точку в прошлом. Проговорить в деталях, обсудить, нырнуть так глубоко, чтобы заполнило лёгкие, чтобы задохнуться, а после вынырнуть и никогда не возвращаться к тем событиям, когда мы были не вдвоём. Когда его окружали фальшивой мишурой, выдаваемой за счастливую семейную жизнь, когда я нежно и трепетно лелеял в себе комплексы, ненавидя свою природу и каждый раз вспоминая о том, что я не грёбанный альфа, от которых он сходит с ума. — Расскажи мне о том, как прожил эти десять лет без меня. Расскажи правду, а не как тогда... Дрожащий голос. То, что никогда не было мне свойственным, но то, что сейчас так явно и ярко демонстрировалось. Мы оба знали, что рассказ не будет наполнен фантастическими историями о путешествии по Европе, в нём не будет упоминания о большой, чистой и светлой, которую столько раз воспевали в своих отчётах частные детективы, которой забивал мне мозг Миккель, наигранно смеясь и делая вид, что ему, на самом деле, приносит удовольствие собственное лицедейство. Пока я стирал с лица кровавые сопли, пытаясь добиться личной встречи, Эйден глотал таблетки, отбивающие у него желание жить и делавшие безучастным ко всему и ко всем. И не было никаких европейских красот перед ним, лишь серые больничные стены, в которых его старательно ломали с позволения и одобрения родителей. Его Нью-Йорк — это не блистательная история о бесконечной вечеринке и череде светских мероприятий, на которых он блистает в компании своего именитого избранника. Его Нью-Йорк — это попытка сбежать от прошлого, настигающего вновь и вновь. Десятки билетов на бейсбольные матчи, куда он приходил в надежде встретиться со мной, но каждый раз уходил в гордом одиночестве, с очередной разбитой надеждой. Альфа с полынным ароматом, дарящий букеты розовых роз и притворно — но тогда он об этом ещё не знал, — называющий солнышком. Рыдания на полу после новости о женитьбе Мелвина Несса, скоропалительный брак. Беременность, роды, смерть отца, ещё одна беременность. Ещё одна психиатрическая клиника... И бесконечное чувство тотального одиночества, вкупе с ощущением безысходности, накрывающих с завидной частотой. Мой Нью-Йорк — другой, но такой же обречённый и выдержанный в серых тонах, без примеси яркости. Поездка вопреки всему, в надежде, что, оказавшись на стадионе, я увижу Эйдена в одиночестве, а не рядом с известным спортсменом. Но реальность жестока, а потому я увидел ровно то, что мне должны были показать. Чужую идиллию, в реальность которой я поверил и отказался от борьбы, решив, что так будет лучше. Для него, наконец, нашедшего то, что так долго искал. Для меня, который вырвет из своих души и сердца ненужные чувства, вышвырнет их на помойку и попытается начать жизнь сначала. Для начала попытавшись быть нормальным и жить, так, как живут другие. Сделать вид, будто и меня отпустило. Я понял, что эта влюблённость была ошибкой, а всё, что мне нужно — это семья, дети и успешный муж, чью карьеру я построю своими руками, став серым кардиналом за его спиной, что направляет и задаёт тон, но не высовывается особо, предпочитая оставаться в тени. По большей части, мы с Мелвином жили в Сиэтле, но пару раз прилетали и сюда. Я помню, что остался тогда в гостинице один, сославшись на плохое самочувствие, и это даже не было ложью. Меня действительно мутило и выкручивало наизнанку, а ближе к вечеру началась течка. Болезненная и сводящая с ума. Я помню, как мок под душем, желая избавиться от ненавистного жара, а под сомкнутыми веками мелькали обрывки воспоминаний. О конкурсе, и о том, что было после. Об Эйдене. О нём, о нём, о нём. Только о нём. И ещё раз о нём же. Я помню, что тогда был канун Рождества, и Мелвин притащил мне в подарок коробку с имбирным печеньем. Не фабричным, а ручной работы, купленным в какой-то пиздецки дорогой и неебически распиаренной кондитерской. Собирался подарить, но нашёл меня в том состоянии, когда печенье — последнее, о чём хочется думать. Помню, что он пытался ко мне прикоснуться и обещал сделать всё для того, чтобы облегчить мои страдания, но я не хотел его, а потому рычал, кусался, царапался и отталкивал от себя ненавистные руки. Я не хотел альфу, в принципе. Дело не только в нём было. Я хотел своего лапушку, мечтал оказаться рядом с ним, а не с кем-то посторонним, чужим и ненужным. Я хотел, чтобы меня окутывал запах имбиря, апельсиновой цедры и пряностей, а не мускуса и белого перца. Но рядом был только Мелвин. И печенье. Печенье, которое я ломал одно за другим, превращая в крошку. Печенье, которое грыз с диким ожесточением. Печенье, которое напоминало мне о запахе Эйдена. Подавители подействовали далеко не сразу, но всё же сумели свалить меня с ног. Вот только сны, тогда одолевавшие меня, были не менее жестокими, не приносившими облегчения, но усиливающими боль. Мне снился Эйден, собственной персоной. Эйден, решительно входивший в гостиничный номер, замирающий напротив кровати, а после — делавший шаг ко мне. Он раздевался сам, не ожидая от меня инициативы. Он оказывался сидящим у меня на коленях, он тянулся ко мне, лаская нежными, немного несмелыми прикосновениями шею и плечи. Он целовал меня, и длинные волосы щекотали кожу, а запах дурманил и манил за собой. Он был лишь частью моего сна. Реалистичного, безумного, желанного, но неосуществимого. Я проснулся в гордом одиночестве. Мои губы были обкусаны до крови, на бёдрах подсыхала белёсая корка смазки. Течка, перебитая немалым количеством подавителей, закончилась, жар отпустил, вместе с ним ушли и странные, болезненно-желанные сны. Имбирный аромат был заслугой раскрошённого в пыль печенья. Я поломал практически всё, и только пара штук уцелела. Я помню, как с жадностью вонзил в него зубы, ощущая вкус пряностей на языке, и разочарованно застонал, понимая, что это самое большее из всего, что мне светит. В реальности мне больше никогда не провести носом по тонкой, как будто прозрачной коже, покрытой многочисленными веснушками, никогда не скользнуть по ней языком, никогда не прошептать в изгиб шеи, что я люблю, люблю, люблю тебя, лапушка, больше жизни. Никогда. Слово-приговор. Тогда мне действительно казалось, что нам больше не суждено встретиться. А потом светская хроника вновь принялась обсасывать самозабвенно события чужой жизни. В августе у мистера Хэммела родились сыновья. Близнецы. Издания наперебой поздравляли счастливого отца, а я чувствовал себя так, словно кто-то схватил острый нож и вонзил его прямиком мне в живот, несколько раз прокрутив для надёжности. Мои предсказания, брошенные некогда в школьной столовой, становились правдой, шаг за шагом претворяясь в жизнь, и не сказать, что меня это радовало. Эйден действительно строил свою жизнь по шаблону омеги-наседки, посвятившего себя служению мужу и детям. В то же время Мелвин вбил себе в голову мысль о том, что должен стать отцом, и я сдался. На какой-то короткий миг показалось, что для меня рождение ребёнка тоже может стать выходом. Что я однажды утром использую тест на беременность и обоссусь от счастья, увидев две полоски. Это даже звучало нелепо, но я старательно загонял себя в рамки, отказавшись от привычной раскладки и решив отдаться своему альфе, а не трахнуть его, как это обычно бывало. Не знаю, кто из нас ждал моей очередной течки больше. Наверное, всё-таки Мелвин. В моей жизни наступила полоса полного безразличия и равнодушия, лишь изредка нарушаемая всплесками злости и отторжения к своей природе, к самому себе, родившемуся омегой. Течка пришла, и я всё с тем же перманентным безразличием лёг под мужа, предварительно нахерачившись алкоголем до отупения, до состояния ватного тела и едва реагировавшего на внешние раздражители сознания. События той ночи остались в моей памяти частично, мелкими осколками, кровавыми царапинами, оставленными на чужой спине и собственным диким воем. Слезами. Не от боли, а от отчаяния. От понимания, что всё, что нужно было Эйдену для счастья — это грёбанный узел, который в меня не менее трёх раз за ночь запихивали, и который не возносил меня на небеса, но порождал лишь чувство зависти к тому, у кого он есть. В голове рефреном звучали два слова, бившие на поражение. Не альфа. Не альфа. Не альфа. Ты, Джуд, не альфа. Мне казалось, что, окажись Эйден прямо передо мной в тот момент, я не сразу сумею выбрать, чего мне хочется больше. То ли придушить его, прошипев зло: «Так вот что тебе нужно было, сука? Вот чего тебе так не хватало со мной? Теперь-то ты счастлив?», то ли обнять его, крепко прижимая к себе, и целовать, целовать, целовать до умопомрачения. До тех пор, пока губы не опухнут, пока соприкосновение их не станет болезненным, пока он сам не попытается отстраниться от меня. Эксперименты с узлом не принесли мне ни радости, ни ожидаемой беременности. А позже врачи единогласно вынесли вердикт. Бесплоден, как омега. Лечение бесполезно и не принесёт результата. Если действительно хотите стать родителями, множество суррогатных папочек к вашим услугам. Либо можете рассмотреть вариант с усыновлением. Ни тот, ни другой вариант мы рассматривать не стали. А потом Мелвина сбросили с шахматной доски, отыскав уязвимость и способ вывести его из игры. Идея о детях угасла сама собой. Он больше не мог позаботиться даже о себе. Что уж говорить о крошечном существе, которое я не хотел, и о котором не собирался заботиться после рождения, если бы так случилось, что природа подарила мне шанс стать папой? Я приказывал себе забыть Эйдена, но всё равно продолжал бередить старые раны. Каждый год в день его свадьбы покупал букет розовых роз, как подарок, что никогда не попадёт в руки адресата. Я рискнул отправить цветы только в самый первый раз, когда эти двое радостно обменивались брачными клятвами, но до Эйдена они так и не дошли, осели в руках Миккеля, решившего, что лишние напоминания сыну ни к чему. Больше не отправлял. Покупал, поливал их бензином и поджигал, надеясь, что вместе с несчастными цветами сгорят и мои чувства, но они не желали умирать. Казалось, с каждым годом они становятся всё сильнее и причиняют всё больше боли, обещая рано или поздно разрушить меня до основания. Наша общая история совсем не романтичная. Она больная и болезненная. Признания о прошлом бьют на поражение каждого из нас, и, когда стихают звуки моего голоса, ощущаю, как впиваются в плечи его пальцы, стискивая до боли и до синяков. Он словно опасается, что стоит отпустить меня сейчас, и история повторится. Я снова исчезну из его жизни, как и он из моей. Он сжимает их, царапая через ткань, и мои руки сильнее прежнего притягивают его ко мне, хотя, кажется, что это уже физически невозможно. Мы и так запредельно близко. Его пиджак вновь сползает с плеч и падает на пол беседки. — Пообещай, что больше никогда меня не оставишь. Шёпот в предрассветном сумраке. — Обещаю. Шёпот в ответ. Я целую его, вкладывая в прикосновение губ все свои чувства, что и сейчас, спустя годы, переполняют, как и в момент самой первой встречи, всё своё отчаяние, всю свою нежность, всё своё обожание. Я целую его, обхватив любимое лицо ладонями. Я целую его множество раз, шепча в перерывах нежное «лапушка». Целую и не могу насытиться этими поцелуями, понимая, что сколько бы их не было в моей жизни, мне всегда будет мало. * Наш Нью-Йорк из прошлого — история двух амбициозных подростков, носивших розовые очки и мечтавших о том, что все их мечты обязательно станут реальностью. Я помню всё, что было тогда, так ясно и чётко, будто это произошло не пятнадцать лет назад, а буквально вчера. Выступление на конференции, споры с организаторами и членами жюри, общение с журналистами, истерики Миккеля по телефону и холодные рассуждения Эгона. Бейсбольный матч, сахарную вату в руках Эйдена и наши общие фото, долгое время остававшиеся единственным напоминанием о том, что он действительно был в моей жизни. Синхронная течка, накрывшая обоих. Прогулки по Центральному парку. Наивные рассуждения о том, как я приведу его домой, чтобы познакомить с Оливером, нормально представив их друг другу и попытавшись доказать папе, что родство с Миккелем не делает Эйдена его точной копией. Планы о том, как мы поступим в один университет. О том, как будем там счастливы. История о том, что не случилось. Наш Нью-Йорк из настоящего — это свадьба друзей. Танец в тёмной беседке, на который Эйден меня приглашает, и я не смею отказать. Это долгие разговоры по душам, откровения, которых не было прежде, но которые нам обоим так нужны. Утро, встреченное на смотровой площадке Эмпайр-стейтс-Билдинг, горячий кофе, что пахнет карамелью и сливками. Звонки детям по видеосвязи, и поцелуи до опухших губ, когда сеанс обрывается. Ночи, когда Эйден, не тот сдержанный и смущающийся паинька из академии «Винтерсторм» впервые прикасается ко мне, а в полной мере осознающий свою привлекательность омега, уверенно расстёгивает пуговицы на моей рубашке. Когда наматывает на свою изящную ладонь галстук, притягивая ближе, и впивается в мой рот горячим, сладким поцелуем, позволяя при этом раздевать себя и нисколько не стесняясь своей невероятно страстной натуры. Мокрый, горячий, восхитительный. Уверенно седлающий мои бёдра, натягиваюшийся на мой член, клеймящий мою шею влажными выдохами, шепчущий бессвязно слова любви, кончающий с удовлетворённым стоном, и снова тянущийся за лаской. Мы прилетаем сюда на свадьбу Этана, но всё складывается так, словно у нас очередной, внеплановый медовый месяц. Словно это мы — те самые молодожёны, опьянённые чувствами друг к другу, жадные до них и до эмоций, получаемых в компании своей второй половинки. В последний день пребывания здесь, накануне вылета Эйден назначает мне свидание. — Не опаздывай, — просит, прикладывая палец к моим губам, медленно соскальзывающий вниз, по подбородку. Волосы чуть растрёпаны, на коже — десятки новых меток. Следы от слишком сильно сдавливающих пальцев, засосы, следы укусов, оставленных в порыве страсти. Мне никуда не хочется ехать. С куда большим удовольствием я остался бы здесь, в номере. Снова затащил его в постель, снова ласкал бы чувствительное, нереально отзывчивое тело, прикусывал яркие губы и наслаждался шёлком волос, разметавшихся по подушке. И я тянусь к нему, но он ускользает, оставляя меня в одиночестве. Скрывается за дверью раньше, чем успеваю схватить его, потянув за руку, и уложив под себя. На простынях остаётся лишь едва уловимый, тонкий аромат, и я зарываюсь носом в ворох ткани, жадно вдыхая, вспоминая эту ночь, вспоминая то, как безумно громко и возбуждающе Эйден стонет подо мной, как выгибает спинку, обнимая меня за шею, как двигает бёдрами мне навстречу, умоляя брать его сильнее и глубже. Как картинным жестом, упиваясь своей властью надо мной, раздвигает ноги, позволяя увидеть насквозь пропитавшееся смазкой кружево своего нижнего белья, как вскрикивает, когда одним рывком стягиваю с него до нитки промокшие трусики, раздвигаю половинки упругой задницы и медленно толкаюсь языком в чувствительное, подрагивающее от нетерпения нутро. Умопомрачительно горячее. Умопомрачительно мокрое и такое же умопомрачительно сладкое. Вспоминая, как медленно раздеваю его, в то время как все его действия порывистые и горячие. Мы начинаем целоваться ещё в лифте, остановив его на несколько минут, хлопнув одновременно по кнопкам, не сговариваясь, забывая обо всём на свете, обо всех условностях, что существуют, о положении, которое обязывает, о правилах приличия. Мои руки скользят по его телу, забираются под край водолазки, скользят под пояс брюк, поглаживают поясницу. Эйден сам щёлкает застёжкой на ремне, сам вытаскивает пуговицу из петли и тянет вниз молнию. Прикусывает губы, прикрывает глаза, прижимаясь затылком к зеркалу. Тот, кто всегда стеснялся раздеваться при свете. Тот, кто считал своё тело недостаточно совершенным. Тот, кто теперь наслаждается моими голодными, жадными взглядами. Кто так откровенно ко мне прижимается. Со стоном впивается в мои губы, ощущая, как пальцы гладят чувствительную ложбинку между ягодиц, собирая выступающую влагу, растирают её, проталкиваются внутрь. Не пытается соскочить с них, не шипит разъярённой кошкой, напротив. Сжимает в пальцах воротник моего пальто, дышит сорвано и часто, пытается насадиться сильнее, просит не останавливаться. Он сбрасывает с себя пальто, как только мы оказываемся в номере. Стягивает с себя лишнюю одежду. Толкает меня на постель. Она совсем не похожа на ту, что была много лет назад. Не две узких койки для просто соседей по комнате — одна огромная кровать, к которой он меня прижимает, упираясь коленями в матрас по обе стороны от моих бёдер. Упираясь ладонями в матрас по обе стороны от моей головы. Тот, кто медленно расстёгивает мои брюки, тянет их вниз вместе с нижним бельём. Обхватывает ладонью твёрдый, напряжённый член и неспешно двигает рукой, прежде чем мягкие губы накроют головку, прежде чем горячий юркий язык скользнёт по ней, собирая липкую, густую смазку. Прежде, чем проведёт им по всей длине, прежде чем позволит трахнуть себя в глотку, вернее, сам возьмёт настолько глубоко, насколько это вообще реально, заставляя меня тонуть в ощущениях, плавиться в этом невидимом огне и беззвучно на выдохе повторять раз за разом его имя, перемежаемое с не менее тихим «лапушка». Все мои мысли лишь о нём и вокруг него. Все мои взгляды прикованы только к нему. В момент, когда седлает мои бёдра, когда медленно двигается на мне, запрокидывая голову, а с губ срываются тихие, глухие стоны. Я помню его прежнего. Любящего секс, но отчаянно стеснявшегося потребностей своего тела и самого тела — тоже. Когда-то давно. Как будто уже и не в этой жизни. Сложно сопоставить между собой эти два образа. Да, наверное, и не нужно. Для меня он всегда был тем, от мыслей о ком я сходил с ума. Кого всегда безумно хотел. Кого не менее страстно и отчаянно любил. Кого хотел видеть рядом в минуты горя и радости, в богатстве и в бедности. Во всех тех состояниях, что перечислены в словах стандартной брачной клятвы. Наши ночи в Нью-Йорке наполнены страстью. Дикой, необузданной, какой-то по-настоящему отчаянной и бешеной, когда на утро голос сорван ко всем чертям, когда лопатки исполосованы вдоль и поперёк, когда ты с трудом находишь в себе силы, чтобы подняться с кровати и добраться до душа, смывая сперму, смазку и пот. Когда губы саднит и пощипывает, но ты всё равно не можешь удержаться от очередного поцелуя. Реванш своего рода. Попытка наверстать упущенное. Не спонтанный секс в доме, где всегда есть кто-то из детей, и ты вздрагиваешь от каждого шороха. Не тот случай, когда приходится зажимать рот ладонью, чтобы громкие стоны не привлекли внимания. Не то сумасшествие на рабочем столе в кабинете, когда он приходит ко мне без предупреждения, садится на стол и раздвигает ноги, шепча при этом на ухо, что под джинсами у него нет нижнего белья, но сам он мокрый, на всё готовый, и если я не трахну его прямо сейчас, то он никогда и ни за что меня не простит. Белья под джинсами у него действительно нет, но есть грёбанный плаг, который он сам прихватывает и медленно вытаскивает из разгорячённого, прекрасно подготовленного для меня тела. Эйден-лапушка из прошлого и Эйден-порочная сучка из настоящего. Эйден, упакованный в строгий костюм и укладывающий волосы в модном салоне, давно переставший шарахаться от неоправданно дорогих вещей, но старательно поддерживаюший имидж лощёного, блистательного супруга губернатора. Человека, достойного стоять рядом со своим высокопоставленным супругом. Дорогого омеги, знающего себе цену. Человек, застёгнутый на все пуговицы, совершенно невозмутимый в присутствии посторонних, но такой горячий и отчаянно жаждущий члена теперь, когда оказывается передо мной. Когда мы остаёмся один на один. Когда закидывает одну ногу мне на плечо, позволяя увидеть припухшие розовые края растянутой плагом дырки, из которой медленно сочится прозрачная, густая смазка. — Знаешь, что я делал до того, как пробка во мне оказалась? — шепчет, слегка откидываясь назад и опираясь ладонями на стол. — Догадываюсь. Но ты же не станешь?.. Или станешь?.. Вместо ответа наглядно демонстрирует, облизывая два пальца, раскрывая бёдра сильнее прежнего и оба разом, сразу же до основания в себя вставляя. Так глубоко и сильно, что смазка пачкает костяшки. — При живом-то муже, — хмыкает, продолжая уверенно ласкать себя пальцами прямо у меня на глазах. — При таком охренительно сексуальном муже. Несправедливость жизни, правда, Джуд? Пальцы, скользкие и блестящие прикасаются к моим губам, оттягивают нижнюю, чтобы вскоре толкнуться внутрь, лаская язык и нёбо. Чтобы на них остался чуть солоноватый привкус, а Эйден застонал в тот самый миг, когда втяну его пальцы в рот сильнее, когда оближу их, проведу по ним языком. Чтобы уже через пару секунд рыжие волосы на кулак намотаны оказались, а сам он на том самом столе распластанным был, прижатым к гладкой поверхности грудью, царапающим её короткими, но острыми ногтями. Широко расставляет ноги. Поскуливает тихо, когда провожу членом между ягодиц, не вставляя, лишь позволяя его и своей смазке смешиваться. Когда головка дразнит чувствительный вход, когда до одури хочется натянуть его на себя, как перчатку, но где-то на периферии сознания крутится мысль о том, что гондонов у меня с собой нет, а потому... Не думаю, что он готов к очередной беременности. Как бы сильно он не вжился со временем в роль заботливого родителя, легко управляющегося и с сорванцами, постепенно въезжающими в премерзкий переходный период, и с ребёнком, у которого весь мир — это мультики и игры, как бы безумно не любил наших детей, а проходить через беременность и роды снова — едва ли его заветная мечта. — Я на таблетках, детка, так что можешь кончать в меня, — хрипло выдыхает, будто прочитав мои мысли, и его голос звучит для меня приказом, которого невозможно ослушаться. Обжигающе горячее тело, в которое погружаюсь одним рывком, наслаждаясь ощущением влажной, податливой плоти, так жадно обхватывающей мой член, сжимающейся вокруг, подрагивающей от предвкушения. Наслаждаясь тихими стонами, наслаждаясь видом гибкой спины и того, как под тонкой тканью кипенно-белого пальто ходят ходуном лопатки. Наслаждаясь манящим запахом феромонов, коих чёртова тьма по комнате разлетается. Наслаждаясь видом того, как короткие рыжие прядки прилипают к влажной шее, видом метки, что прижилась с первого раза и никуда не исчезла, но исправно обновляется чуть ли не в каждую течку. Наша метка — плетущаяся роза, обвивающая стебель крупного цветка имбиря. Роуз и Джинджер. Ассоциации с нашими природными ароматами, нашедшими отражение в метке. Я кончаю в него, вбиваясь с отчаянием, прикусывая тонкую чувствительную кожу на загривке, слыша довольный стон. Несколько мутных капель оседает на оголённой пояснице, и я медленно стираю их подушечкой большого пальца, чтобы после облизать. Чтобы после лицом к лицу с Эйденом оказаться и поцеловать его, проталкивая язык глубоко ему в глотку, получая ответ не менее горячий. Моя лапушка окончательно избавилась от своих комплексов, осознав, насколько безграничной властью надо мной обладает. Моя лапушка окончательно поняла и приняла собственную сексуальность. Моя лапушка... Сбегает сейчас из номера, оставляя меня в гордом одиночестве, вдыхающего аромат простыней, и понимающего, что холодный — а лучше ледяной — душ не будет лишним. Слишком яркие воспоминания о сегодняшней ночи. О ночи предыдущей. И не только о ночи. И не только в Нью-Йорке. Обо всём, что было в нашей жизни за эти несколько лет. Обо всём, что ещё будет в дальнейшем. — Выходи за меня, лапушка, — предлагаю ему накануне, когда он, набросив на плечи свой пиджак, разливает по бокалам шампанское. Ладонь, сжимающая горлышко бутылки, замирает в воздухе. На мгновение. Эйден полностью осознаёт смысл услышанного, оборачивается, глядя на меня с изумлением. В удивлении хлопает ресницами. — Джуд? — Что? — Мы и так женаты. — Знаю. Что с того? — Хочешь жениться на мне ещё раз? — спрашивает, отмирая; ставит бутылку, подхватывает бокалы и идёт ко мне; постель слегка прогибается под его весом. — Ещё миллион раз, — откликаюсь, принимая из его рук бокал. — Не только зимой. Но и весной, летом, осенью. Простая церемония, только для своих. Или, наоборот, масштабный праздник, какого не было а прошлый раз. Весной это можно сделать в мой день рождения или в день рождения Нейта. Летом в день рождения — близнецов. — А осенью? — В день, когда я впервые прикоснулся к тебе в больничном крыле? — Или нам стоит задуматься о пополнении в семействе и родить осенью ещё одного ребёнка? — Или так. В любом случае, я готов неоднократно делать тебе предложение, в надежде, что так же, как и в самый первый раз ты будешь отвечать согласием. — Я подумаю, — обещает, убирая волосы от лица. — Подумай, — шепчу, прижимаясь губами к его шее. — Обязательно подумай. — А если откажусь? — Я найду тысячу способов, чтобы тебя переубедить. Сезон свадеб, похоже, не проходит даром. Бесконечные торжества наталкивают на мысли о повторном бракосочетании. Не обязательно пышном и грандиозном. Быть может, ещё более камерном, чем в первый раз. Быть может, только для нас двоих. Идея слишком сладкая и романтичная, не особо мне свойственная, но, кажется, именно здесь, в Нью-Йорке, который столько раз мысленно проклинал, я в очередной раз осознаю, насколько сильно влюблён в собственного мужа. Насколько он мне дорог. Насколько рядом с ним моя жизнь полнее и ярче, чем без него, что бы там не говорили окружающие. * Это место сложно позабыть. Оно в моей памяти навсегда. Вечное напоминание о том, что победитель может быть только один, и это не я, а альфа, родившийся с теннисной ракеткой в руке и покоривший Эйдена своим фирменным ударом. На самом деле, в тот момент я даже смутно не представляю, чем именно Сэмюэль Хэммел мог покорить моего лапушку, но в голове с завидным постоянством появляется множество теорий. Ни одну из них я не отметаю, продолжая методично издеваться над самим собой и составляя список, согласно которому известный спортсмен гораздо лучше меня. Я помню этот стадион по нашей самой первой поездке. Свою неудачную шутку о том, что он придёт сюда со мной, а уйдёт с кем-то другим. Я помню, как стоял в отдалении и смотрел на огромные мониторы, транслировавшие матч, а потом — знаменитый поцелуй, перечеркнувший все мои надежды. Адрес кажется мне знакомым, когда только открываю сообщение. Чем ближе мы подъезжаем, тем отчётливее становится понимание, куда именно Эйден меня позвал. Когда такси останавливается у центрального входа, остатки сомнений испаряются. Я показываю электронный билет, который Эйден присылает через пару минут после того, как сообщаю, что приехал. Прохожу на трибуны, осматриваясь по сторонам, пытаясь обнаружить на огромном стадионе знакомое лицо, знакомые волосы, что неизменно притягивают взгляд. На то, чтобы отыскать Эйдена, я трачу буквально пару минут. Он не занимает места. Он, похоже, и не собирается смотреть бейсбольный матч, на который меня приглашает. Стоит на самом верху. Тёмно-синее пальто, такие же джинсы, тёмно-синяя бейсболка, тёмные ботинки. И только белоснежная водолазка разбавляет этот монохром. В его руках корзина, плотно забитая розовыми розами, и я тону в ассоциациях, погружаясь в прошлое, вспоминая, как больно мне было видеть Хэммела, поднимавшегося к Эйдену, сидевшему среди зрителей. Как стремительно альфа преодолевал расстояние, их разделявшее, как хватал Эйдена за руку, как прижимался к его губам, и камера безжалостно транслировала этот момент всему миру. Поклонникам Хэммела, часть которых радовалась за своего кумира, сумевшего отыскать счастье, часть — ненавидела Эйдена за то, что оказался на месте, которое хотели бы занять они. А я тогда отчаянно ненавидел Хэммела. За то, что он рядом с Эйденом. За то, что может беспрепятственно к нему прикасаться. За то, что их отношения старшее поколение семьи Фишер не осуждает, а всячески поощряет, ведь рядом с их деткой не какая-то больная извращённая тварь, а самый настоящий альфа. Всё так, как должно быть. Всё правильно и гармонично. Я тону в воспоминаниях, и кажется, что так же, как и в прошлый раз, мои ноги прирастают к месту, становятся ватными и неподвижными. Не могу пошевелиться, не могу заставить себя сделать хотя бы шаг. В школьные годы я никогда не мучился сомнениями, не думал о возможных отказах, всегда шёл напролом, не замечая препятствий на своём пути. Это касалось не только карьерных перспектив, но и личной жизни. Я никогда и ни перед кем не пасовал. Никогда не думал о том, что могу проиграть альфе. До тех пор, пока в моей жизни не появился он. Пока, переступив порог знакомого учебного заведения, я не почувствовал аромат, созданный для меня, принадлежащий омеге с глазами Бемби. Омеге, который был совершенно не в моём вкусе, но которому было суждено перевернуть привычный уклад моей жизни с ног на голову. Омеге, в которого я однажды влюбился. И не просто влюбился, а навсегда пропал, захлебнувшись этими чувствами, позволив им поглотить меня. Даже сейчас я не могу отделаться от мыслей о том, каким счастливым он казался мне тогда, в объятиях Хэммела, а сука-память настойчиво долбит в висок тем самым «не альфа», неоднократно отравлявшим мою жизнь. Мне кажется, что Эйден идёт не ко мне, и сейчас, поравнявшись, просто пройдёт мимо, упав в объятия альфы, стоящего у меня за спиной. Но никого, кроме нас, на стадионе пока нет. Здесь только мы вдвоём. Эйден медленно спускается по ступенькам, сжимая в руках ручку изящной корзины и улыбается так открыто, нежно и счастливо, как кажется, не улыбался никогда прежде. Он не проходит мимо, но замирает напротив меня. Нас разделяет всего одна ступенька, и корзинка, которую он держит перед собой, прикрываясь ею, словно щитом. — Ненавижу это место, — произносит, оставляя корзинку на одно из кресел, но продолжая стоять на ступеньке. — Я столько раз приходил сюда, в надежде, что ты прилетишь в Нью-Йорк, вспомнишь обо мне и придёшь сюда. Я ненавидел бейсбол, меня от него уже тошнило, но я всё равно продолжал ходить на матчи, на что-то надеясь. Во что-то веря. Ненавижу это место за то, что оно окончательно нас с тобой разлучило, заставив тебя поверить, что я люблю Хэммела. И за то, что ты тогда так и не подошёл ко мне, решив затеряться в толпе. Ненавижу его, и всё равно хочу, чтобы сегодня мы вновь оказались здесь. Чтобы твой букет, отправленный и ставший жестом отчаяния, всё-таки нашёл своего адресата, и я понял, что ты где-то рядом, что ты не забыл меня, что придёшь за своим лапушкой, а он тебя дождётся. Чтобы мы посмотрели этот матч вместе, и чтобы вместе ушли отсюда. Я ненавижу это место, и всё равно пригласил тебя сюда. А знаешь, почему? — Знаю, — отвечаю, протягивая к нему руку. Сжимаю ткань рукава, тяну к себе, заставляя преодолеть минимальное расстояние, нас разделяющее, спуститься на землю, оказавшись на одном уровне со мной. Притягивая его к себе, прихватывая пальцами точёный подбородок и мягко прикасаясь к губам. Чувствуя, как обнимает меня за шею, как льнёт ко мне, прижимаясь, хватаясь, будто утопающий за соломинку, пытаясь отыскать во мне опору, чтобы устоять на ногах. Первые несколько секунд остаётся безучастным, но вскоре губы его размыкаются, и он отвечает, вкладывая в поцелуй все те эмоции, что переполняют его сейчас, что льются через край. Место, где прошлое и настоящее пересекаются. Место, где мы теряем друг друга. Место, где снова находим. Место, где я мысленно обещаю себе, что больше никогда его не отпущу. Что бы ни случилось, я буду крепко держать его ладонь в своей и не разожму пальцы, не позволю никому отобрать его у меня. И я действительно знаю, почему он пригласил меня сюда. Не ради пробуждения триггеров. Не для того, чтобы мы оба погрузились в прошлое и снова прошли через эмоциональную мясорубку давно ушедшего дня. Для того, чтобы сейчас прикасаться ко мне, чтобы дрожать в моих объятиях, ни на мгновение от меня не отрываясь. Чтобы без слов сказать, что я — единственный, кто имеет право целовать его на этом стадионе. Только я. Никто кроме. А всё, что было прежде, не более, чем дурной сон, что обязан уйти с рассветом. Рассветом, который уже наступил.