Снег и кровь

      Дальнейшие события произошли в 1865-м году, на некогда процветающем юге. В году же 1865 юг был истощен долгой кровопролитной войной, и многие его города лежали в руинах, а сотни тысяч солдат погибли в них напрасной смертью. На ленте истории человечества появилась новая зарубка: конец последней войны из тех, что вели с честью, а павшим в ней досталась участь куда легче той, что поджидала уцелевших на стороне побежденных.       Но какой бы ни была участь переменчивой натуры человека, вечный круговорот природы оставался незыблемым.       Старый лес величественно раскинул ветви своих сосен и кленов над покрытой снегом землей. Столетиями солнце обогревало лучами вершины этих благородных деревьев и посылало свое тепло даже прячущимся у самой земли упорным корням, которым не нашлось места под почвой, прежде чем человеческие тропы опорочили леса своим присутствием.       По крайней мере, так казалось одинокому всаднику. Он продирался сквозь чащобу, снежный покров которой купался в ярком блеске безоблачного январского дня, в то время как стволы деревьев в сумеречном величии высились в окутывающей их тени.       Всадник, очевидно, сбился с пути и пытался найти потерявшуюся тропинку — так беспорядочно и неторопливо плутал он между деревьев. Наконец торжествующее восклицание возвестило об успехе поисков: человек выбрался из лап леса, из лабиринта тонких и частых молодых стволов на поляну, образовавшуюся, видимо, частично от опустошений, произведенных ветром, и частично под действием огня. Оттуда хорошо было видно небо, это уже являлось неплохим знаком. Особенно — в сравнении с часами, проведенными под темным навесом чащобы.       «Вот здесь можно перевести дух», решил лесной путник, который, к слову, был не слишком хорош в верховой езде, потому как воспитывался на плантации и сызмальства не имел надобности самолично добираться куда бы там ни было. Держаться в седле его целых два месяца учил человек из Вирджинии — собственно, ничему кроме того, как не падать с лошади и поддерживать при этом прямую осанку, тот не обучал, потому что за большее ему попросту не платили. С другой стороны, ничего другого от отпрыска богатого рабовладельца и не требовалось, если он, разумеется, не выбирал в качестве своей будущности карьеру офицера и не направлялся в военное училище, но то был явно не случай всадника, что озирался по сторонам, не зная, как половчее слезть с топчущегося на месте коня, и в то же время надеясь разглядеть где-нибудь поблизости заветную тропу.       Вдруг среди поваленных деревьев он разглядел что-то, подозрительно напоминающее мёртвую лошадь.       Сперва путник решил, что тому виной сложенные причудливой формой сучья, но чем дольше вглядывался, тем яснее осознавал верность первого схваченного впечатления. Из-за неоднородности покрова поляны и окраса лошади тело ее незаметно затесалось и даже растворилось в узоре лесистой местности, однако, это несомненно было оно.       От запоздало дошедшей неожиданности всадник отшатнулся, чем привел свою собственную, еще живую лошадь в смятение, что, в свою очередь, сделалось для него дополнительным затруднением в и без того непростой ситуации. Пересиливая естественное отвращение, он подобрался ближе, дабы убедиться в том, что под животным не лежит тело человека.       Итак, читатель легко представит себе, в каком напряжении души наследственный плантатор, ни разу не вступавший в схватку и не закаленный одиночными путешествиями, заплутавший в незнакомом лесу и почти не знакомый с законами жизни за границей четырех стен своего поместья рассматривал примятый снег. Разумеется, имей он навык охоты или разведки, множественные следы, еще не припорошенные свежим снегом, послужили бы ему верным предупреждением, и то, что произошло в дальнейшем, не было бы для него неожиданностью. Но наивный буржуазный ум был озабочен только самим фактом людского присутствия в прежде казавшихся необитаемыми местах, а также желанием отыскать в представителях своего разумного рода совершенно естественное, как ему казалось, сопереживание его собственному положению.       Эффект, произведенный внезапным нарушением торжественной тишины в таком месте, придал внезапно разыгравшейся сцене необычайную выразительность.       Выстрел прозвучал как всегда: коротко и отрывисто. Затем на несколько мгновений наступила тишина, пока звук, летевший по воздуху над лесом, не достиг высоких холмов к западу от него. Там колебания воздушных волн умножились и прокатились от одной впадины к другой на целые мили вдоль холмов, как бы пробуждая спящий в лесу гром.       Всадника в седле внезапно толкнуло в правую сторону. Лошадь заржала и поднялась на дыбы, напуганная таким непривычным для нее проявлением воли человека, а человек на ней, испуганный ничуть не меньше, не смог совладать с таким непривычным ему проявлением воли животного.       Уже провалившись в глубокий сугроб непутевый странник наконец понял, что ему прострелили плечо, и воскликнул:       — Какого дьявола!       Снег рядом быстро окрашивался в кроваво-красный цвет, пока правая рука немела от плеча, а под пальто становилось сыро. На удивленье, боли он пока не чувствовал, а потому все еще слабо верил в то, что в него попала пуля…       — Черт, — тем временем выругался невезучий стрелок, целившийся прямо в сердце.       С огнестрельным оружием у стрелка была ситуация, схожая с вышеописанной историей верховой езды всадника, который пачкал своей кровью снег. Основное различие их неудач состояло в том, что обучиться прицельной стрельбе горе-стрелку попросту не хватило времени: волна добровольно-принудительного призыва на фронт застала его в юношеском возрасте, а потому первая же встреча с оружием случилась в полевых условиях и едва ли оказалась удачной.       Единственная удача стрелка заключалась в том, что он выжил. Единственное усвоенное им правило заключалось в том, что стрелять следовало в противоположную своему лагерю сторону. Любое случайное поражение цели уже считалось выстрелом точным. После окончания войны, уже в рядах партизанского отряда, он выучился все-таки наверняка попадать хотя бы в человека, а не в воздух рядом с ним, но более высокой точности добиться пока не удавалось.       Исходя из вышеописанных причин стрелок-партизан решил выйти из своего укрытия и, чтобы наверняка довести дело до конца, целиться с более близкого расстояния.       Раздвигая пушистые еловые лапы, он медленно вышел на поляну, не сводя пистолета с лежащего в снегу противника. Впрочем, даже если бы тот попытался сбежать или сменить позицию, чтобы нанести ответный удар, ставший уязвимым на открытом пространстве партизан навряд ли смог бы поразить цель: в данном случае оружие наготове носило скорее характер угрожающий, чем практический.       Тело на снегу оставалось неподвижно и тихо, чем вызывало сомнения в том, что еще живо. Темное пятно крови на белом и почерневший рукав дорогого светлого пальто свидетельствовали, что пуля все-таки достигла своей цели, и уже это утешало стрелка.       Когда до подстреленного незнакомца оставалась пара шагов, он разглядел, что тот плачет.       — Я умру, — уверенно и спокойно сообщил раненый, очевидно, почувствовав человека рядом.       Пока слезы катились по щекам, он смотрел в небо, мужественно ожидая смерти.       Невольный же свидетель этой воистину трагической картины был в замешательстве. То, что лежало перед ним, никак не походило на агента или залетного охотника, желающего поживиться наградой за голову преступника: во-первых, жертва его пули выглядела жалко и откровенно отказывалась бороться за свою жизнь, во-вторых — не испытывала никакого интереса к его персоне. И, в-третьих, одежда, пускай окровавленная и присыпанная снегом, выглядела слишком дорого для того, чтобы ее обладатель мог испытать такую острую нужду в денежных средствах.       Пару минут стрелок молча разглядывал собравшегося на тот свет и боле не обращавшего внимания на своего единственного зрителя подранка. Тот положил здоровую конечность на грудь и кое-как вытянулся прямо, подражая покойникам в гробах.       — И все это из-за чертовой лошади, — горестно проговорил несчастный, прервав этим поток жалости к самому себе.       — Откуда ты? — вдруг спросил незадачливый стрелок.       Он был готов оставить незваного гостя в живых с условием, что подобных сюрпризов больше не повторится и настоящая погоня не объявится.       Он по-прежнему сомневался в том, что подстрелил ни в чем неповинного человека, но с такой малой долей сомнения было бы неразумно усугублять положение дел; в конце концов, будь подбитый щеголь не так прост, рано или поздно это станет явно, и тогда расправиться с ним не составит труда.       Решающим для истекающего кровью фактором оставалось место его рождения и соответствующее расположение относительно не так давно официально существующей границы. Только от этого зависела его жизнь.       — Миссисипи, мать твою! — раздраженно рявкнул щеголь, — я полагаю, сейчас не самое подходящее время для знакомства.       — Полагаешь? — насмешливо фыркнули ему в ответ.       Умирающий, хоть и не показал этого, был невероятно вдохновлен тем, что разговор начал не он сам, ведь это перенесло львиную долю ответственности за содержание беседы на чужие плечи. Негодование, зародившееся в его душе от осознания неизбежности смерти в глухом лесу — без отпущения грехов человеком божьим, составления завещания, утешения безутешных близких и прочих благ отхода в мир иной цивилизованного человека — наконец могло излиться в уши благодарного слушателя, посланного не иначе, как самим Господом. А может, он даже не успеет умереть до того, как его отвезут к врачу и заштопают: в таком случае с излиянием негодования следовало поторопиться, пока оно все еще уместно.       В приподнятом расположении духа, но все еще не выходя из образа готового отойти в царство Божье праведника, раненый напустил на себя несчастный вид и медленно приподнял голову, наконец обращая свой взгляд к собеседнику. И тут же переменился в лице.       — Я был бы не против еще немного пожить, — осторожно сообщил он, глядя на револьвер, направленный прямо в его лицо, с которого мгновенно схлынула скорбь.       — Ты ведь уже собрался умирать, разве нет? — спокойно уточнил человек с револьвером, подходя ближе.       Плантатор не смог возразить против такого сурового и непоколебимого решения сократить расстояние между ними, а потому крепко зажмурился и даже порадовался, что уже успел смириться со своей кончиной.       Слыша, как часто колотится его сердце и как громко он дышит, он не замечал при этом, как крепко стиснулись зубы и как слезы снова покатились по щекам.       Однако, вскоре раненный услышал еще и как неподалеку фыркнула лошадь, а ветер качнул сломанную ветку, которая заскрипела и стукнулась о ствол дерева, и среди этих звуков расслышал дыхание, которое вдруг стало близким, а после яркий солнечный свет заслонился тенью, и рука схватила его за здоровое плечо, помогая подняться.       Смена положения заставила болевой шок отступить — раненный застонал. Когда же пришло время подниматься на ноги, его стон перешел в полноценный крик: выяснилось, что ранее за шоком скрывалась еще и подвернутая при падении ступня.       — Я не врач, — сразу же, как только плантатор снова сел в снег, оповестил его новый спутник, — но если не сделать ничего, будет только хуже.       Отслуживший свой срок партизан знал, о чем говорил, ведь во времена войны вдоволь насмотрелся на ампутации. Беспощадные боевые действия, в ходе которых человеческие жизни играли роль не более, чем пушечного мяса, оставляли на опустевшем поле боя сотни солдат со страшными увечьями. Жизнь каждого из них висела на волоске, поэтому санитары работали быстро и грубо: лихо срезали все, что еще можно было спасти — с запасом здоровой плоти, чтобы наверняка. Раны становились шрамами и сопровождали служивых на протяжении всей жизни, одаривая такими болями, что только морфин мог обеспечить им спокойный сон. Подбитые в самом начале многочасовой битвы солдаты, которым не удавалось вовремя попасть на носилки полевых санитаров, зачастую умирали по смешным причинам или доставлялись в лазарет с ни капли не смешными гангренами. А когда война окончилась, для партизан изменилось только одно: лазаретов вокруг больше не осталось. Лечить увечья им приходилось самостоятельно, чем они занимались активно — с той же лихвой, что и санитары на поле боя. Прижигать пулевые ранения, предварительно вытащив из тела саму пулю, или вправлять поломанные конечности для них стало обычным делом. Но у такой импровизированной медицины было несомненное преимущество: ампутации проводить никому не хотелось, а потому и наш герой, и прочие члены его отряда благополучно сохранили свои конечности до самого расформирования. Наличие оных несомненно радовало их всех.       Естественно, нежелание щеголя принять своевременную помощь, которое он вскоре выказал, казалось солдату кощунством по отношению ко всем несчастным калекам, что он повидал на своем веку.       — Нет, ничего не делай. Я уже ко всему готов, можешь просто облегчить все мои страдания разом, — ответил истекающий кровью, недвусмысленно указывая пальцем на свой висок.       — Хочешь умереть из-за того, что упал с лошади? — грубо спросил стрелок, чувствуя нарастающую неприязнь.       Он даже подумал о том, что предложение вышибить мозги недотепе звучит и в самом деле разумно.       — Если ты не заметил, у меня насквозь пробито плечо и отнялась рука, так что причин для смерти более, чем достаточно! — прикрикнул раненый, ни капли не пугаясь тона собеседника, и это того осадило.       Стрелявший быстро осмотрел спину подстреленного, уже не обращая внимания на его причитания, и убедился в том, что пуля действительно прошла насквозь. Очевидно, обладателю плеча это казалось большой трагедией, но его новый знакомый понимал, что это очень, очень хорошо. Пуля вошла около основания плеча и вышла над ключицей. Вроде бы, даже кость не задело.       — Ты же не трус, — по-солдатски попытался подбодрить партизан, снова вознамериваясь помочь невезучему бедолаге.       Но случилось то, чего он никак не ожидал — щеголь вдруг с жаром завопил:       — Нет, я трус, я из древнего рода трусов! Я жив только потому, что еще ни разу не падал с лошади и ни разу не ловил пулю. Очень скоро я и так умру от боли, так что даже не думай приумножать мои страдания попытками продлить мою жизнь!       — Ты боишься боли?.. — с сомнением в тоне уточнил бывалый скиталец, на что явно привыкший к комфорту бедолага смутился и ничего не ответил.       Подняв с земли ветку, незнакомец бесцеремонно вставил ее между зубов плантатора, который выронил ее еще до того, как что-либо произошло, потому что начал громко протестовать и пытаться убедить своего внезапного помощника оставить его умирать; при этом он все же не решался радикально противостоять чужому замыслу, по видимому, помня о наличии револьвера.       О наличии револьвера плантатор действительно помнил, но был озабочен этим не так сильно, как можно было бы подумать: его больше заботила та боль, которую он уже испытывал, чем угроза обзавестись еще одной дыркой в теле. Раненный заранее зажмурился, когда стрелок взял его за ногу — с теми же чувствами, что испытывал, когда думал, что незнакомец в черном его убьет.       — И это все? — удивился он после того, как ступня встала на место с небольшим хрустом и почти незаметным приступом боли.       Несчастный был так занят страхом, что даже не заметил этого.       — Нет, еще с месяц поболит. Лучше побеспокойся о своем плече, — бросил ему незнакомец, отходя прочь.       — Просто отпустишь меня? — крикнул ему в спину раненый, все еще отходя от произошедшего и не вполне веря, что его ступня просто встала на место.       — Я не убиваю южан, — ответил мужчина в чёрном, уже подходя к чужой лошади.       — Я все равно умру на холоде! — истерично усмехнулся лежащий в снегу, а потом добавил, обращаясь уже к самому себе: — слышал, можно вспороть брюхо лошади, чтобы согреться…       Незнакомец в черном проворно забрался в седло.       — Моя лошадь уже остыла. Холод не такой собачий, но ты бы точно окоченел, если бы сидел здесь, сунув голову в сырое мясо. А убивать единственную лошадь — самоубийство, и прежде всего — для тебя: если ты сделаешь это, я прикончу тебя в ту же секунду. Ты еще хочешь жить, не так ли?       — Но это же моя… — плантатор попытался встать, заметив, что собеседник уже вскочил на его лошадь. — Погоди, ты не можешь просто оставить меня здесь!       — Почему ты так уверен, что не могу? — с усмешкой обернулся к нему незнакомец.       — Потому что ты белый человек, как и я! — вскрикнул раненый, снова повалившись в снег от переизбытка чувств.       — Если ты пропустил, последние несколько лет белые люди только и делают, что убивают друг друга, так что твои понятия о мире устарели. Будешь беречь силы — доберёшься до города к вечеру.       — Я даже не знаю, в какой он стороне! — все же поднявшись на ноги, плантатор отчаянно всплеснул руками, забыв о том, что может сделать это только одной, здоровой.       — В противоположной той, куда поеду я.       Вдруг раненый южанин откинул полу пальто. В кобуре под ней поблескивал револьвер.       — Тронешься с места — я выстрелю тебе в спину, — тяжело дыша сообщил он из снега, устав от попыток подняться на ноги.       И незнакомец остановился.       — Все это время ты был вооружен, — сквозь зубы выдохнул он, когда лишний балласт в размере одной человеческой туши уже взгромоздился на лошадь перед ним.       — Сказать по правде, я о нем только что вспомнил, — как ни в чем не бывало сообщил балласт, заметно приободрившись и даже повеселев. — Куда мы поедем?       — Еще один вопрос — полетишь в сугроб, — ответил мужчина, ловко отнимая у него револьвер. — Пусть лучше побудет у меня.       Когда раненый привалился к нему спиной, партизан ощутил, как тот слаб: от потери крови и холода жизнь в теле, казалось бы, уже дрожала, словно огонек на кончике спички в ветреную погоду.       Страннику было, по большому счету, плевать: он был бы только рад, если б его спутнику удалось отдать богу душу по дороге.