***
Когда плантатор проснулся, то обнаружил, что уже находится под крышей. Плечо болело, но переживать это оказалось проще, чем он ожидал в первые минуты ранения. Вокруг было темно. Холода мужчина не чувствовал — скорее знал, что он есть. Но каждое дуновение холодного по умолчанию воздуха почему-то хотелось втянуть как можно глубже в легкие. Он не знал, сколько пролежал так — в темноте и холоде, боясь пошевелиться, чтобы не стало еще больнее, — но скоро дверь отворилась. На пороге показался уже знакомый ему человек в черном, с припорошенными снегом плечами. — Ужин, — сказал тот, кинув на пол тушку зайца. Плантатор ничего не ответил и затаился под шкурами, а незнакомый знакомец не горел желанием с ним общаться, предпочитая пустым разговорам хлопоты по приготовлению нехитрой, но сытной пищи. Но когда заяц был изготовлен на открытом огне и готов к употреблению, раненый выбрался из своего укрытия и привстал для того, чтобы комфортно отужинать. В тот же момент он понял, что плечо перевязано не слишком хорошо. — Ну ты затянул! — недовольно поморщился он, развязывая подозрительно знакомые на ощупь и вид бинты. (При ближайшем рассмотрении он бы непременно распознал в них свою же сорочку, но делать этого не стал — и не подумал бы, что кто-то решит изорвать его одежду на такие лоскуты). Тарелок, как и прочих столовых принадлежностей, в доме не осталось, поэтому странник отрезал большие ломти мяса и передавал своему гостю. Сам ел такие же. Представитель высшего общества, разумеется, не привык есть руками — а тем более, только одной, здоровой — и поначалу выглядел он смешно, но при этом чувство голода было воистину ужасающим, а потому он быстро приноровился. После трапезы повисло молчание, в котором плантатор чувствовал себя неуютно. Его же спаситель, похоже, совсем не смущался тишиной: закурил, пока солнце за окном садилось, одевая скудное убранство комнаты в золото. — Ты ведь партизан, да? — тихо спросил плантатор. Этот вопрос занимал его уже давно. В ответ незнакомец чуть промолчал, с удовольствием затянувшись и выпустив дым, а затем, тоном одновременно и доверительным, и убеждающим — как будто то, что он собирался сказать, должно было заставить исчезнуть все возражения — проговорил, растягивая слова: — Из тебя бы получился славный президент. Хороший фасад, хорошо подвешенный язык… Раненый сообразил, что его просят заткнуться, но хватило его ненадолго; стоило ему остаться наедине со своими мыслями, как тревога начала грызть душу. Еще ни разу до того дня он не зависел от совершенно незнакомого человека и, уж тем более, не бывал ранен, а недомогания его ни разу не лечились такими экстремальными методами. — Я намерен отбыть утром, — сообщил он, — только вот понятия не имею, где нахожусь. Если ты проводишь меня до города, я могу щедро отблагодарить тебя. Незнакомец, к которому были обращены его слова, никак на них не отреагировал. — План у тебя хороший, только вот тут мы с тобой остались вдвоем, — отстраненно проговорил он, уставившись в одну точку и позабыв о тлеющей сигаре в руке. — И никто в округе не должен знать, что это так. — Ты хочешь сказать, что намерен держать меня здесь? — вежливо поинтересовался плантатор, приподняв брови. — Да, тебе придется здесь поторчать. До того момента, пока не уйду я, дальше порога — ни ногой. Чем дольше раненный гость наблюдал за своим спасителем, тем более не по себе становилось ему, а потому от вновь зазвучавшего голоса он содрогнулся всем телом. — И никакого света, — сообщили ему прежде, чем покинуть. Во мраке ночи еще страшнее казалась незнакомая комната. Когда плантатор остался совсем один, заскучавший мозг рисовал ему все более страшные картины, а по мере того, как оставлял помещение солнечный свет, соблазн зажечь лампу, что была обнаружена взглядом в углу комнаты уже давно, становился просто невыносим. Когда же нашему герою окончательно надоело сидеть в темноте, он осмелился на удивительный в самоотверженной непоколебимости шаг. Извлекая свое тело из-под тяжелых шкур, он не издал ни звука: не имелось достаточно слушателей, а появление того единственного, каким он располагал, равнялось мгновенному и бесповоротному провалу. Только морщился, когда необходимо было изогнуть травмированную ступню или же напрячь простреленное плечо, в остальном же изнеженный мужчина вел себя, как человек, вознамерившийся во что бы то ни стало исполнить великое дело. Более того — он будто действительно стал таковым на время задуманного предприятия. До лампы добираться оказалось сложнее, чем пережить пулевое ранение: располагая всего двумя конечностями из четырех, он истратил на такое простое действо около четверти часа, добыв помимо лампы еще и спички, что хранились в его дорожной сумке, которая валялась на полу в той же комнате. Плантатор подивился, что весь содержащийся в ней инвентарь остался на месте. Должно быть, его спаситель отложил обыск, не ожидая, что вещи так скоро понадобятся владельцу. Он честолюбиво усмехнулся. Однако, в том, что свет, если его зажечь, сразу же заметят в соседней комнате, плантатор не сомневался. Он не знал, как поступит новый знакомец в случае прямого неподчинения высказанной рекомендации, но предполагал, что кара едва ли будет приятной. Благо, окно в комнате всего одно, а найденное поверх шкур полотнище — достаточно велико, чтобы растянуть его от одного конца рамы до другого. Это стоило раненому больших трудов, но результат оказался вполне удовлетворительным. Возгордившийся своими стараниями и проявленным упорством, он вновь забрался под теплые шкуры и торжественно зажег добытую лампу. — Что? Никто не увидит, уймись! Успокойся, говорю! Какой же ты нервный, боже мой, — невозмутимо выговорил он мигом прилетевшему на свет партизану, который пока не успел проявить свое недовольство ничем помимо злобного выражения лица. Хозяин дома с недоверием смотрел то на гостя, то на окно, очевидно, боле не намереваясь добивать раненого. (По правде говоря, он действительно был озадачен таким простым и действенным способом, а знамя Конфедерации, висящее на месте окна, и вовсе казалось крайне правильным решением даже с точки зрения интерьера). Не говоря ни слова, он вышел. — Мне кажется, или ты только что осознал, что план твой дурацкий? — крикнул раненый, слыша скрип снега под чужими подошвами за стеной. — Заткнись, — ответили ему с улицы. — Должен признаться, манеры у тебя отсутствуют напрочь, — с чувством собственного достоинства чинно проговорил плантатор. Молчаливый и нечитаемый взгляд, коим вернувшийся хозяин смерил гостя, подействовал на последнего отрезвляюще: плантатор смутился и попытался отползти в сторону, мигом бросив эту затею из-за подступившей боли. Возможно, он и был готов терпеть её, когда дело касалось великих свершений вроде добычи света, но, если свершение заключалось только в побеге от тяжёлого взгляда, в силу вступала наследственная гордость, не дававшая ему так остро реагировать на чужую волю. Так или иначе, плантатор гордо замер, не сводя взгляда с вошедшего и не зная, что в глазах его при этом горел страх. Если бы у мужчины под шкурами спросили, сколько времени он провел так — неподвижно, гордо, в смятении и ожидании — он бы не ответил наверняка. Но окончилось его оцепенение быстро, в один момент: когда человек, все это время сверливший его непроницаемым взглядом, наконец тронулся с места. Спустя минуту после того, как тот сел напротив, раненый наконец выдохнул: — И где твое «спасибо»? Партизан молча закурил. Теперь он, казалось бы, совсем позабыл о существовании в комнате кого-либо помимо своей персоны. Его сосед, пускай и не являлся любителем ощущать себя пустым местом, на тот момент этому только обрадовался. Про себя он даже самодовольно хмыкнул: мол, надо же, стоило только лампу зажечь! Если б еще и табачный дым, расползающийся по комнате, не будил в нем весьма определенный аппетит, раненый предпочел бы и дальше оставаться незамеченным и, следовательно, неприкосновенным. Он с ноткой печальной досады вспоминал те славные минуты, когда доставал из своей дорожной сумки спички — она уже была у него в руках, а он не ценил это счастье!.. Теперь же, дабы вновь заполучить ее, от него требовалось определенное усилие воли и преодоление совершенно естественного нежелания контактировать с угрозой для жизни по собственной воле. — Не мог бы… — сконфуженно обратился он к неподвижно сидящему напротив человеку. — Не мог бы ты подать мою сумку? Пожалуйста. На удивленье, партизан беспрекословно исполнил просьбу: будто было в ней что-то от предсмертного желания. В тишине он поднялся, немного брезгливо подцепил сумку и подкинул ее на накрытые колени раненого. — Благодарю, — мигом оживился тот, уже смотря на своего благотворителя с признательностью и, казалось, позабыв все пережитые им минутой ранее переживания. Набивая трубку табаком, он даже осмелился спросить: — Так как твое имя, мой странный неразговорчивый друг? — Тебе этого знать не стоит, — взглянул на него партизан, и одного этого взгляда было достаточно, чтобы оценить опасность, грозившую настойчивому собеседнику в случае проявления настойчивости. — Ладно, хорошо, как скажешь. Но ты можешь звать меня… Кэлвин, хорошо? Раз уж мы с тобой проведем тут день или… или два, нам лучше избегать всякого рода недомолвок, да? Собеседник Кэлвина взглянул на него с явным сомнением, будто бы подвергая сомнению сам факт существования столь наивного создания. Однако, создание явно не претворялось и являлось именно таковым, каким вынуждало себя казаться. После небольшой паузы, в течение которой происходило смирение с его существованием, партизан внезапно представился: — Джесси. Раненный Кэлвин аж вздрогнул от неожиданности. Но врожденное умение расставлять людей по своим местам не дало ему порадоваться этой маленькой победе, и вопрос, занимающий его голову, наконец получил возможность выйти за ее пределы и сотрясти собою воздух: — Джесси, что со мной случилось? Никак не могу взять в толк, что привело меня к твоему обществу. — Ты не помнишь? — Я помню, что я упал с лошади, а потом ты помог мне. — Ну, ты упал с лошади. Это верно. — Ты это видел? Джесси молчал. Со стороны было видно, как крепко сжал он челюсти и напрягся — надеясь, видимо, что собеседник сам найдет ответ на вопрос и освободит его от надобности озвучивать правду. — Перед этим я тебя подстрелил, — наконец смиренно признался он. Кэлвин учтиво кивнул головой, ожидая услышать что-то еще: расшифровку зашедшей слишком далеко шутки или, на худой конец, хотя бы повтор услышанного. Осознав, что ни того, ни другого не предвидится, он нервно рассмеялся. — Что? — Да, если ты повернешь голову влево, то увидишь в своем плече сквозную дырку от пули, — саркастично оповестил его Джесси. — Да, ее я заметил, — в тон ему ответил Кэлвин. — Но какого черта? Я тебя впервые в жизни вижу! Неужели ты увлекаешься стрельбой по невинным людям, которым не везет оказаться рядом? Стрелял бы ты лучше по белкам или, на худой конец, ходил в тир! — Если бы я ходил в тир, пуля попала бы тебе в сердце, — с ядовитой улыбкой сощурился Джесси. — Так ты промахнулся! — Кэлвин аж подскочил от злорадства, и его рана заныла. Джесси угрожающе склонил голову. — Если бы я не промахнулся, ты был бы мертв. — И был бы крайне этому рад, — прошипел плантатор, схватившись за больное плечо. — Я думал, что ты… Что ты — не ты. Думал, что ты едешь за мной. Но ты — разнеженный олух, так что я обознался. На секунду Кэлвин остолбенел. Сказать, что он не привык к оскорблениям — значит, не сказать ничего. — О, спасибо на этом, — он понял, что возражать грубости бессмысленно, поэтому предпочел держаться свойственной людям чистой крови тактики: сдержанного осуждения. Подбоченившись и отвернувшись, аристократ замер, запечатлев на своем лице обиду, и подчеркнуто медлительно посасывал кончик трубки. — Давай забудем об этом, ладно? — Забудем? Если бы не это, я бы знать тебя не знал! — трагично и презрительно воскликнул Кэлвин. — Так будь благодарен такому стечению обстоятельств, — с легкой улыбкой ответил Джесси, удовлетворенно наблюдая, как лицо собеседника вытягивается от удивления и весь он поворачивается к нему, уже позабыв об обиде. — Никаких манер. И сколько самомнения! — негодующе проговорил тот, возмущенно глядя на ничуть не смущенного партизана. Ветер в ту ночь дул неровно: он то льнул к земле, как будто нашептывая что-то, то разражался пронзительным печальным свистом и врывался в рощу неподалеку, наполняя воздух срываемыми на пути ветвями. Впервые ночуя за такими тонкими стенами, Кэлвин был только рад компании — пускай и не особо приятной в виду не так давно выясненных обстоятельств. — А мы обязательно должны ночевать вместе? — из приличия негодующе уточнил он у устроившегося на полу Джесси, в тайне надеясь, что получит положительный ответ. — Это чтоб ты ничего больше не учудил, — равнодушно проворчал Джесси, и Кэлвин вздохнул с облегчением. Он показал, что приказам подчиняться не способен, и был этим исключительно горд.***
Ночь, проведенная в одном помещении, необъяснимо породнила спутников. И если Джесси был хорошо знаком с этим феноменом вынужденного доверия, то Кэлвин столкнулся с ним впервые, а потому был свято уверен в исключительности случая. Этому способствовал и последующий, проведенный бок о бок, день. Джесси дал своему подопечному синий китель, найденный в сарае, чтобы тот не ходил нагишом и не влезал в свою залитую кровью одежду. Как оказалось, по поводу крыльца он сильно преувеличил и сам спокойно выходил во двор, помимо прочего — для того, чтобы нанести в дом снега и обложить им поврежденную голень плантатора. Для Кэлвина же все происходящее оставалось подобием диковатого, но любопытного сна, и он постепенно начинал смиряться с такой необычной обыденностью. Возможно, то было следствие жара, в который он впал. Когда пришло время перевязки, Джесси припомнил недовольство Кэлвина и сообщил, что, раз уж ему не нравится, пускай заботится о себе сам. Тот почти согласился на самолечение, но вдруг выяснил, что отделить от раны присохший кусок ткани невозможно. — Матерь божья! — вскрикнул Кэлвин, когда Джесси одним движением отодрал тряпку вместе с образовавшейся на месте спекшегося ранения коркой. — И почему я не скинул тебя в снег?.. — задумчиво проговорил партизан, глядя на яркое выражение страдания перед собой. — Да, почему? — на полном серьезе и даже обиженно спросил Кэлвин, вспомнив о том, что он мог умереть еще сутки назад, и Джесси вдруг засмеялся. Кэлвин опустил взгляд и зацепил им руку товарища, впервые заметив, что на ней не хватает пальца. — Я не должен спрашивать? — учтиво поинтересовался он. — Это не мне решать. Кэлвин промолчал вопреки своему любопытству. Не в силах выразить свою благодарность более действенным способом, он выражал ее невмешательством в чужую жизнь, за что Джесси был ему молчаливо благодарен. На четвертый день подранок начал подавать признаки самостоятельной жизни и выбрался из постели, совершив небольшой, но полный открытий обход своих временных владений. Так, заглянув в соседнюю комнату, он выяснил, что в ней имеется пианино. — Я бы мог… — обернулся он в сторону сидящего у камина Джесси, вспоминая полученные в далеком детстве уроки музыки. — Не стоит. — Ты не любитель музыки? Никто ведь не услышит. — Не мое, — подтвердил Джесси догадку Кэлвина. — Но уши-то у тебя есть, — все не унимался тот. — Как она может быть «не твоим»? — Я в ней ничерта не смыслю. — В ней и не нужно ничего смыслить. Только слышать. Давай, помоги мне до него добраться. Джесси поднял взгляд и осуждающе посмотрел на Кэлвина. — Я своими глазами видел, как ты сегодня сам добирался до сортира. — И это было чертовски, чертовски долго! — видя, что его речи не приносят плодов, Кэлвин добавил: — ты же понимаешь, что я буду поминать тебя на протяжении всего своего пути? Джесси продолжал непроницаемо смотреть на него. Кэлвин весомо уточнил: — Вслух. А идти буду очень, очень долго. Джесси без слов поднялся и подхватил его под локоть, терпеливо ожидая, пока Кэлвин неторопливо переставлял ноги. Отчего-то создавалось впечатление, что желай тот действительно добраться до инструмента, мог бы двигаться куда быстрее, а на медлительность у него были свои — потаенные — причины. — Блядь, — тихо и злобно прошипел под нос Кэлвин, когда его палец соскочил с первой же клавиши. — Ты не мастак играть на этой штуковине, да? — поинтересовался Джесси, наблюдавший за ним из-за плеча. Кэлвин молчал, но все в нем говорило о том, как он унижен: плотно сжатые губы, неестественно прямая — даже для него — осанка и потупленный взгляд прямо-таки кричали о чувствах, что испытывал уязвленный плантатор. Еще раз попытавшись выстроить несколько звуков в мелодию, он доказал сделанный товарищем вывод. Очевидно, за годы без практики наработанные навыки испарились, оставив после себя лишь твердую уверенность в их наличии. — Ладно, ты пытался, — Джесси бесцеремонно подхватил Кэлвина и торопливо вытащил из-за пианино, не допуская боле возможности повторения услышанного насилия над звуком. — Нет, верни меня на место! — запротестовал Кэлвин, — просто инструмент испорчен, на него надо настроиться! Джесси взглянул в его лицо. — Ты всегда такой строптивый, или только когда не можешь сопротивляться? Кэлвин умолк. Когда он взглянул на Джесси, оказалось, что расстояние между ними ничтожно мало. Он сглотнул. В дальнейшем их взаимодействие оставалось неловким, но Джесси продолжал оказывать своему подранку помощь в передвижении. Оба они продолжали испытывать противоречивые чувства, природу которых искать не желали. — Завтра я отвезу тебя в город, — сообщил Джесси, когда Кэлвин был возвращён в постель после упражнения с пианино. — Прекрасно, — без особого энтузиазма согласился тот. Тем же вечером Джесси помог Кэлвину обновить перевязь на плече. Каждый прикладывал усилия для того, чтобы сокрыть свои истинные ощущения от другого, и это лишь прибавляло обстоятельствам несуразности, ведь процедуры, с которыми Кэлвин не мог справиться в одиночку, предполагали определенную близость. Помогая ему избавиться от одежды и снимая с обнаженного тела бинт, Джесси нарочито не смотрел в чужие глаза, но, если бы и сделал это ненароком, не смог бы поймать ответный взгляд: сам Кэлвин отвернулся в сторону, придав своему лицу самое отрешенное выражение из всех, на какие только был способен. — Почему ты назвал меня разнеженным олухом? — спросил он, когда Джесси отошел на расстояние, предоставив дальнейшее ему самому. Тот ответил не сразу, наблюдая за тем, как мужчина осторожно и тщательно, как ребенок, обливает рану талой водой. — Ты боишься боли, Кэлвин. — Это естественно для человека. — Не настолько, — Джесси подошел ближе и сел напротив, доставая сигару. — И только поэтому? — Нет, не только. Ты впадаешь в истерику каждый раз, когда что-то идет не по плану. Ты доверяешь людям уже за то, что их кожа белая, а твоя собственная кожа краснеет и трескается от холодного воздуха, как у младенца. Находясь вдали от дома ты думаешь только о том, как бы отправить туда телеграмму. Сейчас ты не можешь самостоятельно раздеться и позаботиться о самом себе. Ты ни разу не падал с лошади и не ловил пулю. Ты разнеженный олух, Кэлвин. Но знаешь, что забавно? Я воевал за таких, как ты. Кэлвин смотрел в глаза перед собой и пытался увидеть в них хоть малейший намек на снисхождение. — Ты закончил? — спросил Джесси, и он закивал. — Почему ты не убил меня тогда? — Это хороший вопрос. — Ты бы мог скинуть меня в овраг, когда я потерял сознание. Но вместо этого… — Кэлвин запнулся. — Это очень хороший вопрос, Кэлвин, — вздохнул Джесси, помогая ему забраться в кровать. Никто из них не заметил, как их щеки соприкоснулись, а объятия перешли во что-то иное.***
— Хозяин тебе все объяснит, — сказал Джесси, снова вскакивая на лошадь. — И постарайся сделать так, чтобы никто не увидел, что у тебя под шкурой. Лучше избавься при первой же возможности. — Почему? — Кэлвин, прежде не сводивший взгляда с дверей потрепанного салуна перед собой, посмотрел на китель под бизоньей шкурой так, будто видел его впервые. — Это не «наши», — с тяжелым вздохом пояснил Джесси, снисходительно глядя на него — еще жмурящегося спросонья, кутающегося в бизонью шкуру. Утро не было морозным, и солнце плавило снег в хрустящую крошку. — Разве? — Да, я уверен. Если тебя увидят в этом, то примут за партизана. — Так ты все-таки… — До встречи, Кэлвин. Вопреки прозвучавшему прощанию, Джесси не торопился — вальяжно оглядывался по сторонам, бывало щурясь на белоснежно-слепящие равнины за чертой города и вполне комфортно ощущая себя в обществе терзаемого сомнениями Кэлвина; тот знал, что должен сказать вполне определенные вещи. — Если когда-нибудь будешь в Миссисипи… — начал он, комично опуская взгляд и стыдливо покачивая здоровым плечом. — Найду, — перебил его Джесси с усмешкой: будто только этого и ждал, и уже дернул повод, правя на выезд из города. Для Кэлвина же все было далеко не так очевидно. — Ты даже не знаешь моего имени! — окликнул он, отчаянно опасаясь, что встреча может оказаться последней. — Твоя лошадь знает, — не оборачиваясь крикнул ему Джесси, и Кэлвин умолк. — Конокрад хренов. Стрелять научись, — тихо проговорил он, когда всадник уже скрылся из виду.