Say Amen

Чуя не верит в Бога. Чуе не нравится ученическая туника, тесная обувь и жёстко давящий на горло воротник. Его раздражают хоровое пение, сухой несолёный хлеб и кислое причастное вино. Он ненавидит обязанность собирать волосы в хвост и соблюдение трёхдневного поста перед причащением. Он, чёрт возьми, ненавидит находиться здесь. Строит рожи святыням на стенах. Сбегает из своей комнаты по ночам в одной ночной рубашке, раскуривает сразу две сигареты в туалете; за ночь их тяжёлый запах успевает выветриться. Часто дремлет на занятиях стариков-настоятелей, запинается в чтении молитв и всегда, всегда ругается одними губами, когда все произносят «Аминь». Он не понимает святые тексты, ненавидит изучение чужого языка, который ни на секунду не приближает его к безликому Богу. Ему предпочтительнее засматриваться, как о божьих учениях говорят чужие губы — тонкие, бледные, одними уголками изгибающиеся в улыбке понимающего родителя. Чуя поздно понимает, что попадает в сети демона. Речь демона слаще дурманящего сознание яда. Руки демона методично перебирают крупные бусины деревянных чёток; Чуя давит внутри себя желание, нахально вобрав одну из бусин в рот, поиграться с ней языком. Демон в облачении настоятеля монастыря смотрит пронзительно и долго. Как никто другой, он знает каждый из грязных секретов Чуи. Склоняет голову перед старшим епископом, обещая, что нерадивый ученик, позорящий святое место, будет наказан. Чуя предвкушает это. Он опускается на колени перед настоятелем — слишком близко, практически касаясь щекой его бедра. Сбивчивым шёпотом исповедуется о каждом своём грехе, получая ласковое поглаживание по похабно распущенным рыжим волосам. Тонет в жидком турмалине хитро сощуренных глаз, скалится, когда рука становится жестокой, натягивает волосы до сладкого потемнения в глазах и жгучего напряжения внизу живота. Чуя заперт в клетке приличий последователей Божьих — вот его наказание. То, что происходит с настоятелем — освобождение. Чуя почувствовал сладость свободы в причастном вине, когда испивал его из чаши в руках настоятеля. Рубиновые капли, неосторожно пролитые, Чуя слизывал с чужих пальцев практически с упоением, мурлыкал и клялся быть послушником Божьим. «Я прощаю тебя, дитя», — ласково шептал настоятель, когда он с вожделением отодвигал полы тяжёлой чёрной сутаны и цеплялся за пояс брюк. «Этот хлеб, который вы перед собой видите, будет моей плотью, и вы будете вкушать мою плоть, я есмь Бог, значит, вы будете вкушать Бога», — слышит Чуя и вкушает плоть человеческую, горячую и желанную. «Это вино, которое вы перед собой видите, будет моей кровью, и вы будете испивать мою кровь, я есмь Бог, значит, вы воссоединитесь с Богом», — слышит Чуя, когда к его губам прижимаются ласковые губы настоятеля, собирая грешные капли семени. Под закрытыми веками он запечатлевает нежную родительскую улыбку, а в подкорке прячет вкрадчивый шёпот, призывающий в келью этой ночью. Чуя ступает на холодный мрамор босыми ногами, пряча огонёк одинокой свечи за рукавом подрясника. Он с радостным ожиданием таится в тени, чувствуя, как по обнажённой коже скользит гладкая ткань. Келья настоятеля в самой дальней части монастыря, далеко от мальчишеских комнат, за бесконечным круговоротом винтовой лестницы. Чую не страшат внезапные встречи с обходчими и очередные наказания. Он задерживает дыхание, мягко касаясь подушечками пальцев тяжёлой резной двери. Не заперто. Проходи, тебя здесь очень ждут. Здесь тебе всегда рады. Скромный священник, обратившийся инкубом, приглашающе протягивает руку из манящего полумрака. Демон уже раскрыл свои ласковые когтистые объятья. Демон улыбается ему нежно, принимая свечу с тускло танцующим огоньком. Турмалин его глаз кажется практически чёрным, манящим омутом. Не выбраться, не выплыть. Демон в одеждах священника гладит Чую по волосам, шёпотом называя прекрасным ангелом с характером беса. Демону нравится, что Чуя пришёл в одном подряснике на обнажённое тело — какой потрясающий протест правилам монастыря. Ласковые жесты настоятеля ведут к поскрипывающей кровати, а его тёплые поцелуи срывают ограничители. Вкус греховного поцелуя отдаёт горькими сигаретами. Табак помогает выбить из кожи приторный, удушливый и тошнотворный запах дымного ладана. Табак помогает запомнить чувства и вкус кожи настоятеля, сладким смогом оседает на горящих губах. Руки его мягкие и чуткие, но сминающие волю до звёздного крошева перед глазами. Поцелуи его жгучие, ласка низвергает в адскую пучину. Сладкий и долгий стон Чуе приходится прятать в мягком покрывале, в судорожно закушенном уголке подушки. «Ты же не хочешь, чтобы нас услышал Бог, мальчик мой? Он бы страшно разгневался». Чуя клянётся быть покорным и послушным, когда сбрасывает подрясник, когда дивным огненным цветком раскрывается перед настоятелем, обнажённый и чувственный. Дьявольская рыжина его волос в одиноком огне ночной свечи кажется алее церковного воска, горячее ядовитой киновари. Падая в самую бездну чувств, Чуя взывает к своему демону, цепляясь пальцами за его ускользающее одеяние. Сгорая в праведном огне незамутнённых молитвами чувств, Чуя возносится куда-то — выше, чем Небеса, обещанные чистым душам. Объятья ласкового демона — желанные сады Эдема. Острые укусы, прячущиеся поутру под воротником ученической туники — надкушенной Евой сладкий плод греха. Голос демона, поющий прихожанам о Божьем спасении — сокрытый в тенях шёпот Змея-искусителя. Поутру лишённый сна Чуя пропускает первые молитвы, крадёт с кухни свежую рыбную похлёбку и прячется в поросшем лозами саду близ монастыря. Растирает свои ночные следы на плечах и шее с шальной улыбкой беса. Он чувствует себя свободнее. Ради этого он готов слушать сухое карканье стариков-настоятелей, которые в наказание заставляют драить полы и проходить воспитательную исповедь. Но Чуя наглеет и шипит, щерится как дикий зверёныш, посылая своего Бога ко всем чертям. Для него существовал теперь только один Бог — тот, что по-змеиному улыбается, прикрываясь маской добродетели. Тот, кто открывает потайные пути к самым вратам бездны Ада. Тот, кто станет наказанием для ублажения идеалов стариков — и сладким спасением для Чуи. Они оба здесь не по своей воле. «Тебя снова приводят в наказание ко мне, мальчик мой. Что же ты ищешь в моих словах?» Чуя ищет освобождение от людских пороков и лжи. Он ищет освобождение для своих чувств. Он ищет способ подобраться ближе к жару чужого тела, вопреки описанным в святых книгах запретам. Они оба рождены для греха. Они — плод греха, живое и трепещущее воплощение гнева Божьего. Уязвимые, чувствительные и грязные. Исповеди и кислое вино не помогают избавить душу от тяжести людского бремени. Но голос демона становится взывающим о любви шёпотом, а вино подозрительно сильно пьянит. Оседающая на корне языка виноградная терпкость Божьей крови дурманит, перебивает приторный запах ладана и травянистый запах текучего церковного воска. Преклонивший колени для новой исповеди, Чуя не чувствует ни вины, ни страшных угрызений совести. Вероятно, его самая страшная Божья кара — острое, практически нечеловеческое и неконтролируемое влечение к настоятелю. Чуя смиренно целует его руки в чарующем полумраке. Огни бесконечных свечей исполняют на стенах свой дьявольский танец, а негодница-Луна пробирается нежным светом в стеклянные узоры витражей. Святые мученики, наблюдающие за открывшейся пред ними похабной картиной, с позором отворачиваются. Бог видит. Бог знает, что дети оскверняют эти стены. Бог ничего не делает. И Чуя все ещё не верит в Бога. Зачем? Ведь демон-инкуб улыбается ему понимающей и знающей улыбкой, распахивает объятья и приглашает возлечь на алтарь пошлости. В наказание настоятель лишает ученических одеяний, горячо приговаривая на ухо: «Ты пришёл ко мне в таком неподобающем виде — без рубашки, без штанов. Ты так ждал этого?» Теряя способность связно говорить, Чуя прижимается обнажённым животом к причастному столу. Он с жадностью вскидывается, когда чуткие руки прикасаются к его бёдрам, тысячу раз повторяет, как он ждал этого момента. Как ждал этого наказания. Он не заслужил прощения, не заслужил увидеть белоснежную лестницу к вратам Небес. Его ждёт только бездна и кислотные озёра, полные плотоядных чертей. «Я прощаю тебя, дитя. Я отпускаю тебе каждый твой грех. Ведь все мы — дети Всевышнего». Стон Чуи — молитва, звонко оглашающая пленительную тишину.