Подземные туннели славятся богатой историей. Каждый школяр знает, что катакомбами пользовались повстанцы во времена Морлийского мятежа. Как поётся в балладах, возлюбленные нередко уединялись в чистых уголках подземного лабиринта, куда долетал свежий ветер с реки. Но подземелья использовались не только во благо. Многие преступники и контрабандисты используют их в своих тёмных целях. Ходят слухи, что нынешний глава королевской тайной службы Хайрем Берроуз содержит целую сеть осведомителей, каждый из которых знает катакомбы как свои пять пальцев.
Катакомбы под Дануоллом
Эсма ушла тем же путем, каким явилась в “Песью яму”. Рассвет едва занимался над городом, патрули как раз должны были сменяться, так что Эсма могла пройти домой незамеченной. Это требовало некоторой изворотливости, и леди Бойл, измученная отсутствием сна, не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы пробираться по дворам, таясь и осторожничая. Она облокотилась на парапет, змеящийся вдоль Ренхевена, потирая сухие саднящие глаза. Кофе и сон, подумала она, мне нужно либо одно, либо другое, либо первое сразу после второго. Тогда она снова будет в порядке. Эсма стояла, не находя в себе энергии двинуться с места, пока не оказалась вынуждена: надсадный кашель раздался совсем рядом, и леди отпрыгнула, хватаясь за пистолет. Плакальщица. Женщина одного с Эсмой роста, но не понять, какого возраста: зараза превратила ее лицо в мятый пергамент. Она шаркала, почесываясь, так что кожа меж рукавами и перчатками на глазах покрывалась черными царапинами, тогда как мухи, ползавшие прямо по губам незнакомки, казалось, ничуть ее не беспокоили. Эсма отступила еще на несколько шагов, шумно дыша от страха. Она достала пистолет, взведя курок, и то ли его тихий щелчок, то ли запах Эсмы, то ли тепло ее тела внезапно привлекли внимание плакальщицы. Издав мерзкий булькающий звук — нечто среднее между кашлем и позывом к рвоте — жертва чумы бросилась вперед, вытянув руки со скрюченными пальцами. Эсме показалось, что она нажала на спусковой крючок раньше, чем решила это сделать. Плакальщица была едва ли в шаге от нее, так что капли черной крови брызнули Эсме на лицо. Содрогаясь от брезгливости и страха, леди нервно утерлась рукавом, надеясь, что ни капли не попало ей в испуганно приоткрывшийся было рот. Как легко можно заразиться? Эсма вздрогнула, пронзенная холодной молнией страха, куда более острого, чем минуту назад. Можно разнести череп плакальщику, но самой болезни — увы, нет. — Что ж, воистину, лучшее время, чтобы быть живой, как любит говорить моя старшая сестрица. — Пробормотала она, пряча пистолет за ремень без уверенности, что тот еще нескоро ей снова понадобится. Эсма подумала о левиафанах, да и в общем о китах. Говорили, что их поголовье уменьшается, и она не сомневалась, что на ее век хватит жестокого роскошества, даруемого ворванью, но что случится потом? Следующему поколению придется справляться с последствиями неуемного расточительного потребления. Может быть, это будет проклятием похуже чумы… Если та вовсе не вернется с большей силой и беспощадностью, чем теперь. Эсма вцепилась в парапет, так что пальцы побелели, и склонилась над водой. Но ее не мутило. Однако, ей невольно вспомнилось, как Вэйверли вывернуло на прогулке, и они с Лидией пытались надсмеяться над нею, поздравляя с беременностью, затем забеспокоились, не отравилась ли сестра… А Вэйверли обернулась к ним с посеревшим лицом и с расстановкой сказала: “Утром я убила слугу.” Тогда Эсма подумала, что никогда не забудет этого дня, и вот прошло почти четырнадцать лет, а она действительно не забыла. Но сама она никого не убила, хотя видит Чужой, ее стараниями многие лишились наследства и положения в обществе, ибо не стоит переходить дорогу ни одной из Бойл. Иногда совесть мучила Эсму, иногда нет. Смотря, историю с кем она вспоминала. Но никогда ее не тошнило от осознания своих деяний, даже если считать ту историю с нею, сестрами и проклятым Моррисом. Эсма полагала, что она была в одной лодке и с Лидией, и с Вэйверли, что бы ее сестры ни вменяли ей в вину. Стоило ли открыть собственный счет убийств с этого дня? Эсма покосилась краем глаза на труп плакальщицы. Избавить от страданий ходячий труп — не худшее из ее деяний, если вовсе дурное. Эсма попыталась представить себе, каково бы ей было, если б пришлось так защищаться от живого человека, и не смогла. Направо — доки, налево — богемный квартал, и рукой подать до дворца. Эсма поежилась при мысли, что ее мог сейчас видеть регент. Одну на улице, беззащитную. Маленькую, в особенности с такого расстояния. Она заставила себя перестать воображать регента с подзорной трубой, во-первых, потому что тот, вроде бы, давно переехал с приближенными в башню. Во-вторых, потому что это было глупо, а ее даже не насмешила эта нелепая фантазия. Не о регенте на пустой улице стоило беспокоиться. Эсма заковыляла в сторону квартала богемы. Туфли натерли ноги, а утренний воздух бодрил сильнее, чем это могло быть приятно. Холодный ветер словно играл на каждой жилке и каждом волосе Эсмы, точно на струнах арфы. Ее трясло, и, раз уж никто не мог ее видеть, Эсма обхватила плечи руками. Тем не менее, в богемном квартале было не так пустынно, как она ожидала. Работала пара кафе, из открытого окна второго этажа раздавался стрекот печатной машинки, вероятно, внештатного журналиста, а может, писателя. На ступенях одного из домов сидел мужчина, предлагавший свои пейзажи на продажу: небольшие картины были небрежно расставлены у его колен, явно без надежды, что удастся продать хоть один, пока город окончательно не поглотит чума. При виде нового лица художник оживился, к тому же, Эсма, как ни крути, одета была богато, и в это утро сохранила больше свежести, чем порой ей удавалось после ночей, полных приключений. Она не собиралась ничего покупать, впрочем. Художник продолжал надеяться, сверля ее взглядом, и даже натянул на нос подвязанный за ушами платок, чтобы она не побоялась подойти. Эсма смотрела на него, посторонившись от проезжавшего мимо экипажа, так что оклик послал по всему ее телу дрожь: — Леди Бойл! Что Вы тут делаете? И в каком виде! Эсма обернулась: экипаж замедлил ход, прямо рядом с ней распахнулась дверь, и с неожиданной для его возраста прытью на мостовую выпрыгнул доктор Гальвани. За то время, что они не виделись, он еще больше похудел и потерял некторое количество волос, так что через белоснежную паутинку зачесанных налево прядей просвечивала кожа. — Вы все шалите, — мягко, по-отечески пожурил доктор и охнул, когда Эсма привалилась к его плечу. Гальвани испугался, что не удержит леди, если та потеряет сознание, но Эсма осталась стоять, только облокотилась на старого знакомца, позволяя ему быть ее рыцарем, не обременяя больше допустимого. — Вам нужен горячий чай… — Он приложил руку к ее лбу. Редкий мужчина стал бы так бесцеремонно вести себя с леди Бойл, даже несмотря на репутацию именно Эсмы. Или ее отсутствие. — А может, и горячий суп. Гальвани взглянул за плечо Эсмы, и она обернулась, чтобы угадать, что у него на уме. Ресторан… Да, она была там однажды: ей подали недурное жаркое на красивой тарелке, однако ж под слоем соуса угадывалась то ли трещина на фарфоре, то ли уроненный поваром волос. Запрошенных денег забегаловка не стоила. Впрочем, возможно, вымотанная и пропахшая катакомбами, Эсма как раз подошла бы именно этому заведению. Сквозь приоткрытое окно было видно, что зал совершенно пуст, если не считать двух официанток и повара, куривших и выпивавших за одним из столиков. На подоконнике, так близко, чтобы каждый из них смог его схватить, лежал револьвер. На случай, если в окно сунется плакальщик? Эсма вздрогнула и отвернулась. Гальвани все еще держал ее за плечи. — Вы правы, — пробормотал он, точно она что-то сказала. Во всяком случае, определеннее, чем взглядом и напряжением всего тела. — Мой дом ближе, чем Ваш. Я сообщу Лидии. — Не нужно. Она подумала, не пытался ли доктор бежать из города. Он говорил, что отправляется на экспедиции… и конференции, но вряд ли для него было бы сделано исключение в такое, как ныне, время. Гальвани мог врать, где он был, однако сейчас не оставалось сомнений, что он рыскал по Дануоллу. Возможно, искал крыс. Эсма подумала об этом и тотчас попыталась забыть, но когда они прибыли в имение доктора, снова вспомнила об этой своей догадке. Крысы там действительно были, и в изрядном количестве. Не живые, нет, давно уже нет. Но в кабинете, куда доктор провел гостью, весь стол был завален заспиртованными трупами, разрезаными и вывернутыми, как перчатки, с органами и без. — Работа кипит, как я вижу. — Эсма и сама услышала, сколько скованности в ее голосе. Гальвани не ответил, задумчиво перекладывая какие-то образцы на столе. Седые брови его сдвинулись к переносице: кто-то тут шарил в его отсутствие. Затем Гальвани щелкнул пальцами, вспомнив что-то, быть может, собственный приказ, и снова приобрел благодушный вид. Он прошел к столу, сел за него, а Эсме пододвинул кресло. Леди почувствовала себя на приеме у врача, но уж никак не в гостях. В комнате было прохладно. Не холодно, но ощутимо тянуло сквозняком из-под балконной двери, заставляя мечтать о камине. С улицы доносился треск световой стены, хриплые голоса стражи. Отсюда, из особняка, можно было принять эти суровые окрики за внушения нарушителям порядка. Но когда карета проезжала мимо поста стражи, Эсма видела в окно, что два дежурных просто ругаются из-за проигрыша в карты. После бессонной ночи, из-за контраста с мрачной серой улицей, в залитом светом кабинете Гальвани болели глаза. Эсма едва удерживалась, чтобы не потереть их, но ей все казалось, что у нее слишком грязные руки. Аппетит у нее отбило: хотя служанка доктора принесла суп, нарезанную кружочками кровяную колбасу и покрытый темными пятнами переспелый банан. А вот вино, когда доктор плеснул немного в бокал гостье, Эсма приветствовала со всем радушием. Как бы мало она ни понимала в медицине, по крайней мере, знала, что спирт убивает всю заразу, так что неплохо продезинфицироваться изнутри. Похмелье ее миновало — раз уж Эсма не спала ни минуты за ночь. Но она ощущала себя мерзко трезвой, тем особенно гадким чувством, настигающим тебя после попойки. Иногда, когда это подлое чувство поселяется у тебя в сердце, может показаться, что раскалывающаяся от боли голова — пытка не столь мучительная. Эсма думала, как же ей подступиться к разговору. Она спросила доктора о его путешествии — Эсма уж и забыла, куда, по его словам. Гальвани ответил, и она пропустила мимо ушей, что он сказал. Леди думала в ту минуту о… как ни странно, Соколове. В их первую встречу, когда оба они были еще куда моложе, они разговорились за столом, и она имела наглость спросить, как переводится его фамилия. Соколов пустился в долгие объяснения, как в Тивии принято обозначать родовые имена, и Эсма поняла едва ли половину. Но что она запомнила, так это ремарку о том, что соколы умеют ждать. А уж такую птицу не заподозрить в слабости. Медлить в ожидании подходящего момента — не трусость. И вот Эсма ждала. Сейчас и дала себе зарок ждать и впредь. Она знала наперед, что не раз нарушит это свое обещание самой себе, но, по крайней мере, постарается делать это не слишком часто. Она начала с жалоб на головную боль, затем на бессонницу. Гальвани ответил шуткой чуточку более развязной, чем можно было ожидать от человека его возраста и образования. Эсма обернулась: там, в смежном помещении, целый стол был завален выпотрошенными крысами, распяленными навыверт меж штырей и игл. — Чем вы их травите? Доктор не сразу понял. Эсма указала себе за спину, и Гальвани едва не подскочил на стуле. Его рука поползла по столу, подбираясь к запястью гостьи. — Понимаю, все понимаю, леди. Но зачем же! Вы молоды, жизнь не может быть так плоха... В его успокаивающем голосе сквозили нотки снисходительности. Гальвани собирался помочь ей — но только потому, что полагал ее неспособной самой о себе позаботиться. Что ж, Вэйверли все считали опасной, их с Лидией — только многие. Другие же вели себя доброжелательно (и свободно — порой, слишком, на свою беду), полагая старших сестер оторванными от жизни чудачками. О нет, хорошими бы их никто не назвал. Даже безвредными. Но на фоне Вэйверли они смотрелись… сносно. — Я слышал о том, что случилось с Вашей сестрой. И какие слухи просочились в газеты… Это все тяжело. Но тучи рассеются, уверяю Вас. Скоро кто-нибудь Вас утешит… — Ладонь Гальвани могла бы накрыть пальцы Эсмы, но она как бы невзначай откинулась на спинку стула, убрав руки со стола. — Кхм, кто-нибудь… по Вашим вкусам. — Вы правы. Кто-нибудь рано или поздно непременно мне поможет. Эсма подумала о том, не выйдет ли у нее, в конце концов, стянуть у доктора что-нибудь подходящее. Ее взгляд заскользил по столу, но тут, как на грех, вошла служанка и принялась собирать тарелки. Рука ее дрогнула, и остывший суп плеснул на стол. Гальвани раздраженно крякнул. — Пошла отсюда, дура! Тьфу, не вытирай, только жир размазываешь! Служанка стояла, дрожа. Тарелки на подносе в ее руках цокали друг о друга. — Думаешь, пока меня нет, можно по комнатам шастать?! Думаешь, я не знаю? Завела себе небось полюбовника и ко мне в кабинет потащила? — Гальвани запустил в служанку попавшейся под руку печатью, и девушка с трудом увернулась. — Уволил бы шельму, да где ж еще такую вторую сейчас найти? Доктор с улыбкой взглянул на гостью, ища у нее понимания, но Эсма отвернулась, точно пыталась сделать вид, что могла не видеть произошедшего. Лидия порой позволяла себе хлестать служанок по щекам, но только не тех, которые подчинялись непосредственно Эсме. Вэйверли же не делила служанок на своих и сестриных. Салли уже несколько лет носила на плече отметину, полученную в плохой для Вэйверли день. — Ну ладно! Вы совсем измотаны, отправляйтесь-ка домой и прилягте. Я распоряжусь об экипаже. Эсма глубоко вздохнула, закрывая глаза и отворачиваясь к окну, только чтобы не видеть улыбающегося, доброжелательного лица Гальвани. Она остро, как никогда, чувствовала всю серость, двузначность жизни — неплохо, впрочем, знакомую ей и прежде. Однако, то, что ей порой хотелось назвать лицемерием, быть может, на деле таковым не являлось: просто не существовало на свете определенно хороших, а может, и определенно плохих людей, и ни она сама, ни доктор Гальвани не падали на тот или иной край шкалы, принужденные болтаться где-то посредине, руководствуясь своими невеликими силами и несовершенными представлениями о добродетели. В памяти Эсмы всплыл образ несомненного зла: леди Вера Морэй, однако они не были знакомы до того, как благородная дама побывала на Пандуссии. И сошла с ума. Кто знает, какова она была до того? А регент? Он руководствовался своими мотивами, хотя и сотворил несомненное зло. Эсма могла его понять, но простить у нее не выходило. И, поблагодарив доктора за теплый прием, она вышла, еще более прежнего готовая раздобыть яд, чего бы ей это ни стоило. __________ * на самом деле, цитата из песни The Band Perry - Lasso, потому что аутентичные названия закончились.