Были бы крылья

Но полоса везения редко продолжается долго. Они никак не могли найти весла, не могли придумать, чем их заменить. Если бы их унесло в море на этой утлой лодчонке, то они бы утонули или снова попали в руки японцев. - Живым я им больше не дамся, - мрачно сказал Луи, когда они по сотому разу обсуждали, как им пересечь пролив. – Лучше прыгну в воду. - У тебя мысли, как у настоящего японца, - фыркнул Тинкер. – Это они живыми не сдаются – или, по крайней мере, так говорят. Но мы – нет, мы выживем и вернемся домой, им назло! - Первое, что сделаю дома – выпью, - мечтательно сказал Харрис. – И подцеплю хорошенькую девчонку! - Гляди-ка, Билл, ты выучился читать мысли! – Луи редко подолгу бывал в подавленном настроении. – Я думал о том же самом. - И я, - улыбнулся Тинкер. – После войны приезжайте ко мне в Нью-Йорк, я вас с такими цыпочками познакомлю! - Нет, лучше давайте ко мне в Лос-Анджелес, - предложил Луи. – У нас теплее. А после вашего Нью-Йорка я, помнится, заболел плевритом, едва вылечился. - А я бы куда угодно поехал, хоть на Аляску, жить с эскимосами и медведями, лишь бы в Штаты, - сказал Харрис. – Лишь бы отсюда выбраться. - Вот-вот, - кивнул Луи. – А для этого надо сесть в нашу лодку. Сделаем в конце концов весла из досок. Но на следующее утро Тинкер проснулся почти лишившись голоса. Его бил сильный озноб. Это была жесточайшая ангина – слишком много времени провел он холодными вечерами у бассейна, стирая белье. Он виновато смотрел на склонившихся над ним Луи и Билла и едва слышно прохрипел: - Простите… - Ничего, Тинк, - Луи помог другу встать, чтобы отвести его в лазарет на попечение доброго доктора Уитфилда. – Ничего, ты выздоровеешь, голос к тебе вернется, и ты еще споешь на похоронах Птицы. Но вопреки их надеждам, Птица, наоборот, выздоравливал. То, что убило бы десятерых, ему, казалось, было нипочем. Температура у него упала, и он уже начал выходить из своей комнаты. То, что он увидел снаружи, ему не понравилось. Охранники в его отсутствие совсем распустились, напивались даже на дежурстве на вышках. Дела у Японии на фронте шли совсем плохо. Токио бомбили чуть ли не ежедневно, что можно было наблюдать прямо из лагеря. Дворец императора самолеты обходили стороной – вряд ли союзникам был настолько ценен сам император, чуть ли не обожествляемый своими подданными, но они хорошо понимали, в какую ярость придут солдаты, если пострадает их обожаемый кумир. Японцы и так не горели желанием сдаваться, несмотря на явное поражение, а тут они будут драться до последнего, даже женщины и подростки станут воинами. Но это было единственным утешением. Не склонные щадить врагов, японцы считали, что и с ними после поражения поступят так же. Перебьют всех, кто сопротивляется, а остальных обратят в рабов. Побуждая солдат сражаться, правительство поддерживало подобные настроения. Охранники читали об этом в газетах, некоторые из них говорили об этом с пленными, одни – со страхом, ища у пленных заступничества в будущем, другие – со злобой и яростью. Последние готовы были перебить всех заключенных, чтобы отомстить победителям и не дать им насладиться полным триумфом. Среди них был, конечно же, и Птица. Окрепнув настолько, чтобы снова взять власть в свои руки, он устроил среди пленных настоящий террор. Наказанные не переводились, избитые, они стояли на главном плацу с утренней поверки до вечерней. Птица врывался в бараки и устраивал избиения буквально за все – за взгляд, за невольную улыбку, за недостаточно низкий поклон. Если нарушений не было, он их придумывал. Луи вел себя тише воды, ниже травы, и как мог, прятался от Птицы, потому что тот придирался к нему особенно часто. Он пытался выдержать все несуразные требования надзирателя хотя бы для виду, но его гордость то и дело вскипала. Он не мог, да и не хотел убрать ненависть из взгляда, не мог не сжимать кулаки, мечтая о том, как бы он ответил на все удары и оскорбления так, чтобы это Птица валялся лицом в грязи и стонал от боли. Но надо было терпеть. Ради летающих в небе новых бомбардировщиков, ради взрывов во вражеской столице, которые казались пленным самой прекрасной на свете музыкой, ради родных и любимых, которые ждали на родине, надо было терпеть. И Луи терпел. Свист ремня Птицы, тяжелая пряжка, летящая в лицо, снились ему по ночам, но он сжимал зубы и старался пережить еще один день и не сорваться. Они с Харрисом кое-как соорудили подобия весел из досок. Луи надеялся, что они будут пригодны для короткого путешествия через пролив. Приближался один из национальных праздников Японии – день рождения Императора. Луи надеялся, что в этот день охранники напьются и можно будет перебраться через ограду. Тинкер выздоравливал, а Луи не находил себе места, готовясь покинуть лагерь. Так или иначе – он был уверен, что не вернется. Может быть, они утонут в море, а может, их расстреляют – все равно, это была жизнь и борьба, а не тихое медленное угасание среди боли и унижений, которое ждало их здесь. Он чувствовал страшную радость, сугубое волнение, прохватывавшее его до самого нутра. Похожие ощущения возникали у него во время боевых вылетов, когда судьба самолета, его экипажа, часто висела на волоске Но тогда он чувствовал себя полным до краев, остро наслаждался каждым движением и вздохом, которые могли стать последними. Птица решил встретить день рождения Императора достойно. Не только сами японцы, но и пленные, которых здесь считали такими же «слугами Императора», как и весь народ островов, должны были по достоинству показать себя в этот день. Так он заявил на одной из утренних поверок, пока пленные тряслись в лохмотьях на холодном ветру. Изо дня в день Птица выстраивал всех заключенных, кроме больных, на плацу и заставлял их маршировать, кланяться, отдавать честь так, как будто их ждал смотр в императорском дворце – что, разумеется, ни в коем случае не предполагалось. Но он, быть может, вспоминал времена, когда сам служил в императорской гвардии и, видимо, рассчитывал туда вернуться. Никому из пленных, голодных, замерзших и измученных, идея кланяться вражескому вождю – замененному в лагере портретом – хорошей не казалось, но выбирать не приходилось. Не хотелось и думать, как Птица, и так озлобленный, ответит на откровенное неповиновение, так что пленным оставалось только выражать свое раздражение другими способами. Одни вполголоса честили императора последними словами, самыми мягкими из которых были «этот сукин сын Факихито», другие развлекались тем, что пускали ветры именно в момент поклона портрету, что называли «салютом в честь Хирохито». Луи с Биллом в нетерпении считали дни до праздника. Тинкер уже оправился, хотя Уитфилд еще держал его в лазарете – он никогда не упускал случая дать пленным отдохнуть и укрыть от Птицы. Луи никогда не был равнодушен к бедам других, а сейчас, мечтая о жизни на родине или просто о свободном плавании по океану, он особенно остро ощущал боль и отчаяние, пропитавшие самый воздух этого проклятого места. Все больше ему хотелось напоследок отомстить Птице, расстроить его планы, спасти кого-нибудь от его злобы, и он с трудом сдерживал отчаянные порывы. Всем приходилось нелегко, но доктору Джонсу было хуже многих других. Он был старше остальных, не отличался крепким здоровьем, а плохая кормежка и скотские условия лагеря и вовсе его доконали. Из-за холода у него начались сильные приступы радикулита, руки и ноги у него жестоко болели, но это не могло избавить его от маршировки. Его движения даже на фоне остальных были особо неловкими и медленными. Птицу это злило. Он кричал на доктора Джонса, а то и бил его – то кулаком, то палкой. От этого старик становился еще более неловким и все повторялось. Луи только сжимал кулаки, искоса наблюдая за расправой. Он уже не удивлялся: похоже, Уитфилд был прав, Птица – просто «дьявольская тварь», а не человек, и ведет себя соответственно. Луи переполняла ярость, но что он мог сделать? Только надеяться, что вскоре война закончится и все получат то, что заслужили. Оставался всего день до императорского праздника и именно поэтому Птица ярился больше обычного. Он думал о празднествах во дворце – скромных по расходам, ибо дела у Японии шли плохо – но достойных, торжественных, выверенных до последней точки. Самые рослые, крепкие и здоровые японские солдаты вышагивают четко, тянут носок, берут на караул и салютуют, кланяются императору, который смотрит на них благосклонно, одетый в парадную форму по европейскому образцу. А что здесь? Один рост у этих проклятых иностранцев и есть. Сил уже не осталось – горбятся да шатаются, еле таскают ноги, уважения никакого нет, да никогда и не было, почтения к императору – тем более. Пучат свои дурацкие круглые глаза, да, наверное, смеются про себя, думая, что скоро победят. - Салют! – заорал Птица, встав перед выстроившимися на плацу заключенными, и все пленные вскинули руки в приветствии. Движение было нестройным, несогласованным, одно издевательство над императором и над ним самим. Особенно неловко поднял руку старик в черном, старый знакомый, которого Муцухиро запомнил по его нескольким визитам в их дом, давным-давно, когда ему было всего одиннадцать лет. Тогда человек в черном ему сразу не понравился, он хоть и улыбался, но путался в правилах приличия, не проявлял достаточного уважения. Кроме того, старший брат тогда сказал Муцухиро, что этот черный человек – как и все иностранцы – хочет отвратить японцев от почитания предков, убедить не считать императора божественным, а поклоняться какому-то полуголому бродяге, распятому на кресте. Брат показал и картинку с этим распятым. Муцухиро стало противно, его начало подташнивать, и он едва не проявил неуважение к матери и семье на вечерней трапезе. Пришлось срочно просить у матери дозволения уйти с семейного ужина, а он очень любил это время, когда они располагались по-домашнему на татами вокруг низенького столика, мать своими изящными руками разливала всем чай и подсовывала детям самые лакомые кусочки. После ужина мать и сестры часто пели, а он или старший брат подыгрывали им на сямисэне. При воспоминании о доме на Муцухиро навалилась тоска, и оттого он пришел в еще большое раздражение, оглядывая постылые окрестности. Не на что даже посмотреть, чтобы насладиться видом! А уж с кем здесь приходится общаться! Здесь были самые тупые и слабые солдаты, непригодные для службы на фронте, такие же офицеры – неясно, за что им вообще присваивали звания! – а уж о невежах-военнопленных и говорить нечего. Он еще раз скомандовал отдать салют. Взметнулся нестройный лес рук, а старик в черном и вовсе не смог достаточно поднять руку, уронив ее на полпути. Ничего не выходит! Полное неуважение к императору. Птица почувствовал, что в нем закипает ярость, требующая немедленного выхода. Сейчас кое-кто поплатится за отсутствие должного уважения. - Вольно! Разойтись! – скомандовал он и быстро направился прямо к доктору Джонсу. - Стоять! – приказал он старику и тот остановился, со страхом глядя на Птицу. Он уже ничего хорошего не ожидал от прежнего знакомца, да и слишком многое видел в лагере, чтобы питать какие-то иллюзии. Птица несколько секунд разглядывал его, потом махнул рукой в сторону своего кабинета. - Иди туда! – приказал он, и они вместе отправились к жилищу охраны. Заключенные расходились по своим баракам. Уже стемнело, вскоре должен был прозвучать отбой. Луи медлил, глядя на окно кабинета Птицы. Тинкер, которого сегодня уже выписали из лазарета, потянул его за руку внутрь. Луи остался на месте. - Что он с ним сделает? – с тревогой спросил он. Тинкер только вздохнул. - Вряд ли будет поить чаем с конфетами, - мрачно сказал он. – Хотя иногда он так делал раньше с другими пленными офицерами – так говорят. Но что-то я думаю, это не тот случай. Боюсь, мы скоро об этом узнаем. Идем, Луи, - он вновь потянул друга, - нам надо набраться сил. Луи неохотно уступи ему, но с лица его не сходила тревога. Он многое уже здесь видел и испытал, но никак не мог привыкнуть воспринимать жестокие обычаи лагеря равнодушно. Тинкер оказался прав и вскоре они все узнали. Новости принес осведомленный о многом Уэйд. - Плохо дело, ребята, - сказал он собравшимся вокруг встревоженным пленным. – Птица велел доктору Джонсу встать на улице, напротив того дерева, что растет у окна его кабинета. И отдавать этому дереву честь, крича: «Салют!» И так всю ночь. Еще и пальто ему велел снять и забрал. Сказал что-то вроде того, что тот будет усерднее стараться, чтобы не замерзнуть. Вокруг раздались негодующие возгласы. Наказание злосчастного старого священника, который при всем желании не мог бы выполнить приказов Птицы, возмутило всех, даже самых равнодушных и смирившихся. Если бы Птица оказался сейчас в бараке, он бы многое узнал о своей родословной, привычках и желаемой дальнейшей судьбе. Луи протолкался поближе к Уэйду. - А что, сам Птица там сидит? – спросил он. - Нет, ушел к себе в комнату, - ответил тот. – Но оставил там Коно для присмотра. - Понятно, - Луи пошел к своему месту. Тинкер, слышавший их разговор, подошел к нему. - Ты это что задумал? – спросил он с подозрением. – Я же тебя знаю. К чему эти вопросы, кто там остался? Луи с досадой вздохнул. - И все-то ты соображаешь, - проворчал он. – Ладно, тебе скажу. Он же там замерзнет насмерть. Пойду, отдам ему свое пальто, все лучше будет. Тинкер только покачала головой. - Ты же слышал – Коно там, - сказал он. – Думаешь, он тебе это позволит? - Я думаю, он тоже захочет согреться, - ответил Луи. – Вряд ли он будет торчать снаружи всю ночь. Найдет где-нибудь теплое местечко и заснет. - А если Птица явится? Или кто другой? - Буду надеяться, никто не явится. - Ты себе представляешь, что Птица с тобой сделает, если там обнаружит? - Представлял бы, если бы был этим сукиным сыном, - усмехнулся Луи. – А так – нет, мне воображение отказывает. Как хочешь, а я пойду. Тинкер сложил руки на груди, отказываясь от спора. - Ладно, не буду тебе мешать. Не вызывать же охрану, чтобы тебя остановить, а по-другому ты не остановишься, - сказал он. – Положимся на твою удачу, Счастливчик Луи. - Только это нам и остается, - улыбнулся Луи. Вскоре прозвучал отбой. Луи сделал вид, что ложится спать, впрочем, поскольку было уже холодно, все спали в одежде. Входная дверь на ночь запиралась, но это было, скорее, для вида. Барак был построен из хлипких досок, повсюду зияли дыры. В одном месте, как раз недалеко от постели Луи, доски разошлись и в дыру мог пролезть худой человек – толстых, впрочем, в лагере не водилось. Пользовались этой возможностью редко: бродить по лагерю ночью запрещалось и нарушителя ждало суровое наказание. Усталые люди быстро заснули, и Луи потихоньку поднялся. На самом деле, конечно, даже если бы кто и заметил его, то не стал бы звать охрану и доносить, но чем меньше людей знало о его затее, тем лучше. Птица назначал суровые наказания и по меньшим поводам. Аккуратно раздвинув доски, Луи выбрался наружу. Ночь была темной, луны на небе не было, да еще и набежали тучи, из которых падал редкий снег. Было очень холодно, Луи ежился в своем пальто, с содроганием думая, каково доктору Джонсу в одной рубашке. В лагере было темно: действовали законы о ночных затемнениях, чтобы избежать бомбардировок. Только на вышках вниз падали конусы света, освещая ограду. Это было Луи на руку. Стоя у стены барака, он осторожно выглянул за угол, но никого, кроме часовых на вышках, не заметил. Он медленно двинулся к помещению охраны, стараясь прятаться в самых глубоких тенях. Как он и рассчитывал, рядом с кабинетом Птицы оказался только один человек и это был злосчастный доктор Джонс. Ни Коно, ни кого-то из японцев поблизости видно не было. В одном Птица оказался прав: как ни был слаб и болен доктор Джонс, холод вынуждал его двигаться, хотя такой салют можно было назвать лишь жалкой пародией на воинские почести. Но, конечно, Птица ставил себе целью не научить чему-то больного старика, а просто поиздеваться над беззащитным. Еще раз выругав про себя Птицу, всех японцев скопом и самые японские острова, Луи осторожно огляделся по сторонам. Никого. Только ветер тоскливо свистел, пытаясь вырвать из крыш и стен плохо прикрепленные доски. Глубоко вздохнув, Луи выбрался из тени стены и подошел к доктору. Тот, увидев приближающуюся тень, вздрогнул и невольно вжал голову в плечи, думая, что идет кто-то из его мучителей. - Не бойтесь, доктор, это я, Луи, - вполголоса произнес Луи, подходя поближе. - Ах-х-х, - доктор Джонс опустил руки и расслабился, повернувшись к Луи лицом. - А где Коно? – Луи не думал, что подручный Птицы вылезет из своего убежища до самого утра, но мало ли что. Вдруг ему срочно захочется в уборную. - Там, - хрипло произнес доктор Джонс и указал на небольшую кладовку рядом с кабинетом Птицы. - Понятно, - Луи теперь держал дверь кладовки в поле зрения, рассчитывая в случае появления Коно быстро сбежать в темноту. Он снял пальто и протянул его доктору Джонсу. - Наденьте, доктор, - сказал он. – Не то замерзнете здесь. - А вы к-к-как? – спросил его старик, нерешительно протягивая руку. Рука заметно дрожала. - Я пойду к себе и у меня есть одеяло, - улыбнулся ему Луи. – Берите. Утром, за час до побудки, я его заберу. Никто ничего не узнает. - С-с-с-пасиб-бо, - доктор Джонс взял пальто. Он с трудом попал в рукава. – С-с-спас-сиб-бо. А П-п-тица? - Он тоже ничего не узнает, - пожал плечами Луи. – Все будет хорошо. - П-п-птица, - повторил доктор Джонс. – П-п-п… Он с ужасом смотрел куда-то поверх правого плеча Луи. Луи медленно повернулся. Птица стоял футах в пятнадцати от них. Мягкий свежевыпавший снег заглушил его шаги. Он стоял и смотрел прямо на Луи. Молча, растягивая губы в своей сумасшедшей усмешке. Ветер утих. Снежинки, кружась, падали на кепи и плечи Птицы, покрывая его фигуру мерцающим серебристым ореолом. Он сделал медленный шаг к Луи. Второй. Все так же молча. Повернуться и бежать? Бессмысленно. Умолять о пощаде? Бессмысленно и к тому же унизительно. Нет уж. Кулаки Луи сжались и он весь напрягся. Все расчеты, вся осторожность, все мысли о выживании любой ценой, даже все давно лелеемые планы побега – все вылетело у него из головы. Пусть Птица подойдет поближе. Он не ожидает сопротивления. Пусть подойдет еще немного. Луи прыгнет на него. Может, получится отобрать палку или даже пистолет. Это смертельно опасно, это почти безнадежно, но, может, ему удастся избавить мир от «дьявольской твари» и больше никто никогда не пострадает… Даже если Луи расстреляют, оно того стоит. Еще немного… И вдруг сзади раздался скрип двери, крик и на голову Луи обрушился сильный удар. Он не удержался на ногах, упал, хотя и не потерял сознания, но голова загудела и на несколько мгновений он утратил контроль над телом. Кто-то схватил его за шиворот и рывком поднял, заламывая руки назад. Когда Луи смог двигаться по своей воле, оказалось, что под локти сзади у него подсунута палка и кто-то крепко его держит. Луи слегка повернул голову и увидел ухмыляющегося Коно. Ну, конечно. Он не то услышал их разговор с доктором Джонсом, не то каким-то шестым чувством почуял приближение начальства, проснулся и вышел. Как раз вовремя. Вовремя для Птицы. Тот продолжал улыбаться, приблизившись к Луи вплотную. Птица поднял левую руку и потрепал Луи по щеке, как будто ласково. А в следующую секунду изо всех сил ударил его правым кулаком в лицо. Еще удар – теперь другой рукой. Из носа Луи хлынула кровь. Снова удар. Теперь кровоточила и разбитая нижняя губа. Следующий удар обрушился на правое ухо. Луи решил, что в ухе у него звенит от удара, но Птица вдруг поднял голову, глядя прямо вверх. Он тоже услышал шум, шум с неба. Шум самолетных моторов. Подкрыльные огни были закрыты маскировкой, в темноте не было видно никаких знаков, но Луи был уверен: это самолеты его товарищей. Его народа. Американские самолеты, о которых так тосковал его друг-пилот Тинкер, да и он сам. Птица с удивлением смотрел на гудящие машины – ни разу самолеты не подлетали так близко к Омори. Он нахмурился, пробормотал что-то по-японски – и ночь взорвалась. Кто-то из летчиков счел тусклые огни лагеря подходящей целью. Одна, вторая, третья… шестая бомба, свистя, летели вниз. Первые две упали в море, еще одна – на безлюдный пляж, но три других взорвались на территории лагеря. Грохот сотряс тихую ночь. Во все стороны полыхнул огонь, полетели искры, сухие деревянные здания быстро загорелись. Завыла сирена воздушной тревоги, из здания охраны выскочило несколько полуодетых фигур. Птица что-то заорал по-японски и Луи почувствовал, что его отпускают. Но не успел он хоть что-то предпринять, как на голову ему снова обрушился удар и он рухнул, погрузившись в темноту. Луи очнулся на чем-то твердом, но сухом, совсем не похожем на снег и грязь. Руки нащупали доски и край одеяла. Он осторожно открыл глаза. Вокруг было довольно светло, жидкий тусклый свет зимнего утра просачивался в барак сквозь многочисленные щели. Голова и все лицо у Луи болели, в правом ухе, наполовину оглохшем, звенело, но двигался он свободно. Он приподнялся и сел, увидев сидящего на соседних нарах улыбающегося Тинкера. - А-а-а, очнулся, слава богу, - сказал тот веселым голосом. – Ну вот и хорошо. - А что… что случилось? - Луи огляделся. В бараке больше никого не было. - Ты проспал самое веселье, парень, - Тинкер хлопнул Луи по плечу. – Тут такое было! Бомбы с неба падают, сирены воют, япошки бегают, огонь, дым… Чуешь запах? Луи потянул носом, и правда, слабый запах дыма, уже рассеявшегося, витал в воздухе. - Чую, - ответил он. – А как… я тут оказался? - Обижаешь, дружок, - хмыкнул Тинкер. – Я же знал, куда ты пошел. Когда началась вся эта кутерьма, нас выгнали тушить пожар. Суматоха была такая, что никто не смотрел особо, что мы делаем. Ну я позвал Харриса и мы пошли к кабинету Птицы. А там ты валяешься в отключке, на снегу. Доктор Джонс прикрыл тебя твоим же пальто. Мы тебя и унесли оттуда, и доктора с собой прихватили, все равно Птице не до вас было. Да и всем япошкам. Тут едва все затушили, больше япошки старались, а мы для виду – пусть бы все сгорело к чертям! – Тинкер хлопнул себя по колену. – Но есть на свете справедливость: ни одна бомба в бараки не попала, одна во дворе взорвалась, другая – у охраны, третья угодила в самую вышку… За ограду можно было пробраться запросто, но… - Тинкер с сожалением цокнул языком. - Э-э-э, - до Луи стало медленно доходить, - у нас все было готово, но вы… вы никуда не пошли, ничего не сделали – только из-за меня? Упустили такой случай! В лодку и готово! Тинкер задумчиво смерил Луи взглядом. - Знаешь, - сказал он, - я обычно друзей в беде не бросаю, а за такие предложения – бью морду. Но насчет твоей морды Птица уже постарался, так что я просто скажу: ты, Луи, дурак, если думаешь, что мы могли так сделать! Бежать – так вместе! Или вообще никому. К тому же, ограду не так быстро починят и… Смекаешь? – он снова похлопал Луи по плечу. - Смекаю, - Луи тоже улыбнулся. Не все было еще потеряно. Голова болела, но по опыту он знал, что к вечеру оправится. Тогда можно будет и бежать. - Мы тебя сюда принесли, лазарет переполнен жженными япошками, - ухмыльнулся Тинкер. – А сегодня утром всех выгнали убирать остатки пожара, но я потом попросился тебя навестить, охранник был невредный, позволил. И вот я тут сидел, пока ты не очнулся. Скоро обед уже. - А что с доктором Джонсом? – cпросил Луи. - Мы и его уложили в постель. Простудился он и немного не в себе… но, вроде, должен поправиться. Да, чуть не забыл! – Тинкер говорил весело, будто находился на офицерской вечеринке. - Самые главные новости! - Хорошая и плохая? – спросил Луи. - Только хорошая! – ответил Тинкер. - Их император окочурился? Ему ведь вчера поднесли подарочков на день рождения! – предположил Луи. - Черт с ним, с императором! – воскликнул Тинкер. – Лучше! Птица уехал сегодня утром. И не просто уехал, а насовсем. Перевели его куда-то. - Что? – Луи показалось, что он ослышался, тем более, в правом ухе слух еще не восстановился. Он потряс головой. - Да, вот так! – Тинкер буквально сиял. – Сегодня утром явился из Токио какой-то офицер, посмотрел тут на все и отдал Птице пакет. А потом все выяснилось: ему приказали ехать в другой лагерь, где-то в глубине страны, в горах. Сегодня же. Ну, он собрался и поминай, как звали. Никто из нас не заплакал, конечно. Из япошек, впрочем, тоже. Коно пока оставили за главного, но потом пришлют кого-то другого. - Странно, - сказал Луи, оглядывая Тинкера с головы до ног. - Что? – c недоумением поднял брови тот. - Ты слишком тощий, - ответил Луи. – И у тебя нет длинной белой бороды. И красного кафтана. Но провалиться мне на этом месте, если хоть раз Санта-Клаус делал мне лучший подарок к Рождеству! Тинкер захохотал. - Да уж! – сказал он, отсмеявшись. – На Санта-Клауса я точно не похож. Но благодарить за подарок надо не меня, а может даже самого их императора. Ну или какую-то большую шишку. Видно, испугались: ведь когда наши сюда доберутся и вскроются все их здешние делишки, то не поздоровится никому – ни Птице, ни тем, кто это все допускал. Вот и убрали его подальше. - Да-а-а, - Луи покачал головой, все еще не избавившись от радостного удивления. – Сплошь хорошие новости, ты прав. - А ты все-таки оказался Счастливчиком, - сказал другу Тинкер. – Все тебе сошло с рук в конце концов. Вдруг прозвенел гонг. - Эге, что это они вдруг, - сказал Тинкер и пошел к двери. На улице что-то кричали по-японски и по-английски. Он быстро вернулся к Луи. - Идти можешь? – cпросил он. – Созывают всех построиться. Какое-то объявление. Должны собраться все, кто может ходить. - Сейчас, - Луи встал, пошатываясь. Голова болела уже меньше и чувствовал он себя не та уж плохо. – Идем. Тинкер поддержал его под руку и они вместе вышли на главный плац, где выстроились все, кто мог ходить хотя бы на костылях. Выйдя из барака, Луи закашлялся – тут дым еще не рассеялся до конца, хотя огонь везде был потушен. Самое дальнее от вход помещение охраны, где жили простые солдаты, было разрушено, большая часть обломков была уже убрана. В ограде зияла довольно большая дыра и там суетились люди – только японцы и ни одного пленного. Луи увидел, как многие из его товарищей украдкой поглядывают на эту дыру. Свобода – пусть за оградой простиралась вражеская земля – манила больше всего на свете. Наконец все выстроились в несколько рядов. Луи встал рядом с Тинкером, недалеко от них пристроился и Харрис, бросив вопросительный взгляд на друзей. Но сказать ему что-то уже было нельзя, Коно вышел и встал перед пленными. Коно, хотя и немного понимал английский, но сам на нем не говорил, поэтому он подозвал к себе Фицджеральда, чтобы тот переводил. - Смирно! – заорал Коно по-японски – все прекрасно знали эту команду и тут же поспешили ее выполнить, как смогли. - Заключенные! – Коно говорил фразу, потом ждал, пока ее переведут на английский, и говорил снова. – Мы все – слуги Императора. Вы хорошо послужили Императору, потушив пожар. Но вы должны помнить о дисциплине и уважении. Уважение – прежде всего. Дисциплина – прежде всего. Вы должны выполнять все наши приказы. Кто нарушит хоть один приказ – будет сурово наказан. За попытку побега – расстрел. Также за одного бежавшего будут расстреляны десять оставшихся. Все. Вольно! Разойтись. - Вот и все… - вполголоса сказал Билл. - Плохая новость, - с глухим смешком сказал Луи. – Плохая новость… - У нас будут крылья. Будут. Будут, - как заклинание твердил Тинкер. С равнодушного стылого неба на них сыпался редкий снег.