Одержимость

                    Как только Дана не стало в школе, жить оказалось гораздо легче. Никто не поджидал, не подсекал, не контролировал. Я почувствовал вкус школьной жизни и, можно сказать, наслаждался. Я даже полюбил учёбу и, возможно, свой первый аттестат получу без троек. Я стал проводить много времени с классом, мы ставили спектакль к Новому году своими непрофессиональными силами. Я — король эльфов, Шиза — вождь орков, сценарий — полный юношеский бред, но нам нравилось.       Сейчас за мной машина не приезжала, поэтому можно было быть в школе до упора. Приходил домой поздно, садился за уроки. Это спасало меня от назойливого участия в моей жизни Дана.       Дан, видимо, тоже долго адаптировался к ВУЗу и на некоторое время про меня забыл. Потом я понял, что Дан начал пить — мама мне в сердцах посетовала. Дескать, бедная Лина Юрьевна! Сыночек чудит: напивается, невменяемым его доставляют, из каких–то борделей вытаскивают… Даже не знаю, хорошо это для меня или нет? С одной стороны, пьяный себя не контролирует. Хотя он и трезвый–то бесконтрольный. А с другой стороны, невменяемый только блюёт и пахнет? Это то, что надо!       Он иногда звонил мне по телефону, то трезвый, то пьяный:       — Где ты, радость моя?       — Я уже забыл, как ты выглядишь!       — Бляа–а… ик... ик… это ведь Сенечка? Зая моя… ик.       — Сколько можно в школе ошиваться?       — Се–е–еня–а–а! Живо задницу свою притаранил в «Модус»! Нихрена не поздно!       — Ты, пизденыш, щас я приползу к тебе, жди, готовься… о–о–о, чё–то мне нехорошо!       — Эй! Ты чё, уже спишь?       — Что делаешь? Уроки?       — Сеня? Ты чё… когда уже вырастешь–то? Тш–ш–ш… там маменции, не говори ничего!       — Солнце моё! Я всё равно слежу за тобой!       И это было правдой. Во–первых, он меня провожал в школу, даже если вчера пришёл домой пьяный–сраный. Сидел и хмуро, молча созерцал, как я завтракаю на кухне, от этого, конечно, аппетит не прибавлялся. Во–вторых, иногда он появлялся в школе. Сначала мило общался с учителями. Ах, как приятно вспоминать милую школу! Ах, как много она мне дала! Бла–бла–бла… А потом обо мне: как мой опекаемый (ладно, хоть не раб)? Выяснял у учеников, с кем я дружу, не хожу ли в бокс, нет ли у меня крали какой? Насчёт последнего мог бы и не беспокоиться. Он всё сделал, чтобы девчонки видели во мне только чужую прелестную игрушку, трогать нельзя, а то разобьёшь мальчика! Или разобьют тебя.       Однажды мы репетировали сказку чересчур долго. Пели, танцевали, веселились, жрали пиццу, роллы. Разучивали сценические драки. Примеряли костюмы. Короче, жизнь хороша! Пока уже часов в десять вечера в зал не зашёл возмущённый сторож и, заорав: «А ну–ка артисты, по домам! Закрываю всё тута!» — включил полный свет. Оказывается, у задней стенки при входе был не только сторож. На последнем ряду вальяжно сидел Дан. Чё–ё–ёрт! Жизнь — говно!       Мы уныло попёрлись к выходу, я к Дану.       — Я приехал за тобой, — почему–то подавленно сказал он.       На улице меня ожидал его новый мотоцикл, четырёхцилиндровая Honda. Он, походу, всю зиму собирается на ней раскатывать. Даёт мне шлемак, а я сам начинаю разговор:       — И что, мне даже не перепадёт за то, что заставили хозяина ждать?       — А разве ты хочешь, чтобы тебе перепало? Как–то раньше не замечал таких наклонностей у тебя.       — Наклонностей нет, а вот привычка уже есть…       Он вдруг резко меняет тему:       — А ты, птенчик, оказывается, совсем другой, когда я тебя не вижу… даже смеяться умеешь… болтаешь, как радио, не заткнуть…       — Ты долго сидел в зале?       — Больше часа. Охуевал от тебя.       — Чем мне грозит твоё охуевшее состояние?       — Ничем хорошим! Всё, едем!       Он залихватски уселся впереди и махнул мне головой, как бы говоря: за мной! Я уселся сзади, по сути обнимая бёдрами Дана, он нашёл мои руки и дёрнул их на себя, заставляя не просто держаться за курточку, а навалиться и обнимать кожаного охуевшего байкера. Ох уж эти мотоциклы! Для этого они и придуманы! Он нёсся по Москве, лавируя в пробках и заезжая на тротуар. Я понял, что мы едем не домой, завернули на проспект Вернадского, подъехали к какому–то заведению — «Портер». Пивной бар.       Меня, конечно, не хотели впускать, но Дан что–то шепнул, и мы прошли за свободный столик. Псих заказал сок и пива, брускетту с креветками; оказалось, что сок ему, остальное мне. Стал есть хрустящую булку с упоительной начинкой. Этот разглядывает, как я лопаю.       — Пей, пей…       Короче, я выдул 0,3! Захмелел совсем чуть–чуть. Сижу, жду, что дальше, сложил ручки как за партой. Он тоже сидит и смотрит на меня. Минут десять точно сидели. Я поднял руку, словно на уроке:       — А выйти в туалет можно?       Дан хмыкнул и повёл меня за шкирку в туалет, хорошо хоть в кабинку за мной не пошёл!       Зато когда я вышел из этой самой кабинки, Дан оказался рядом с дверцей, напугав меня.       — Ты совсем извращенец? — вскрикнул я. — Тебя звук ссанья возбуждает?       Он схватил меня за грудки и вжал в дверцу:       — Только звук твоего ссанья! — хрипло ответил Дан, потом прикоснулся губами к моей переносице и сказал в ухо: — Споить тебя, что ли?       — Я ещё маленький! — возмущаюсь я.       — Заебало уже ждать! — зло заявил псих, отпуская меня. — Всё, домой!       И уже выходя из туалета, бросил:       — У тебя с матерью плохо. Инфаркт…       …       Я задыхаюсь, я рву ворот рубашки, щиплет глаза, что–то в груди растёт, напирает, сжимает, сейчас разорвётся, лопнет, я не могу двигаться… В туалет заходят какие–то мужики:       — Мальчик, тебе плохо?       — Эй, тут ребёнку плохо!       Залетает Дан, хватает меня двумя руками:       — Всё нормально, я ему помогу…       Тащит меня на улицу, трясёт, натягивает куртку, опять трясёт, что–то кричит в лицо, я не слышу, один звон кругом, звон… А ещё скрип, это зубы, они в крошку... Потом боль, резкая — по щеке, я начал дышать, ловя холодный воздух белыми губами, и всё слышать: джаз из бара, машины мимо–мимо, мужики курят, прохожие мимо цокают каблуками и ненавистный голос:       — Я не знал, как сказать! Она жива–жива, просто в больнице! Всё, соберись! Едем! Ты меня слышишь?       Я поднял на него лицо с красной от пощёчины щекой и сказал ему впервые:       — Я ненавижу тебя! Ты даже не представляешь, как сильно я тебя ненавижу!       Он надел на меня шлем и подтолкнул к мотоциклу:       — Ты тоже не представляешь.       И повёз меня в больницу. Я выл всю дорогу ему в затылок, шлем изнутри был весь мокрый.       ***       Мама лежала жёлтая, к ней подходил шланг капельницы. Меня не впускали, ведь уже полночь. Дан разругался с кем–то, звонил кому–то, добился, чтобы пустили, несмотря на ночь. Я не благодарен. Пусть не заблуждается.       Я сидел рядом с мамой час, она очнулась.       — Сыночка, всё будет хорошо! Я поправлюсь, Лина Юрьевна и Данечка меня сюда определили, не плачь… Доктор сказал, что вовремя успели. Я упала на кухне, а тут Данечка зашёл, тебя искал, ну и отвёз… Ты будь сильным.       Когда я вышел, Дан ждал меня, сидя на кушетке, весь в синем цвете, крутил в руках шлемы. Я не благодарен! Я молча подошёл, он молча дал шлем, и мы молча пошли на выход. Он не приставал. Но я не благодарен!       Доехали, этот урод даже до моей комнаты меня проводил. Думал, что не дойду, что ли? Схватил за плечо, зажав железом:       — У тебя это пройдёт!       — Не пройдёт, не надейся!       Мы оба понимаем — это о моей ненависти.