красный бархат

      Говорят, когда ты идешь через Ад, то просто продолжай идти, но что, если это сам Ад идет за тобой и глаза его черные в точности — Мария.       Маркус видит их, стоит лишь посильнее зажмуриться, лопатками прислониться к холодному бетону, впасть в полнейшее иступляющие отчаяние, а дальше пустота. Звон в ушах надколотых колоколов, заржавелый запах запекшейся крови на трикотаже серых ниток, резкий удар рукояти пистолета по затылку и застывшая ухмылке Лекса, из которой струйкой агaтовой утекает жизнь.       Вот ведь блять.       Маркус помнит картель, и Эль Дьябло, и как гниющая черепушка Чико падает к ногам, и тот страх доисторический, неизбежный, что появляется только тогда, когда Мария делает к нему инстинктивно дерганый шаг, словно тот неосознанный выпад на уроке Лина — любовь делает вас слабыми, дети — защитить хоть как-то думает, но потом все исчезает. Тщетно. Мария кричит. Тело ломит от ударов, полученных злополучным скучным вечером серийных убийц, а Мария по-прежнему кричит, вопит, воет от боли за пределами чертового подвала, где Лопес привязан и брошен подыхать. Он знает, что будет следующим.       Но пока хочется вырваться подобно героям комиксов Уилли, чтобы раздробить стены и вытащить девушку из смертельных объятий практически-папочки — спасти, укрыть, заслонить собой, если потребуется; просто отдать за нее свою ебучую душу, ведь если Марии Эсперанса Салазар нет рядом — весь мир становится лишь идиотско прописанной хренью, смысла не имеющей априори; хоть кони отбрасывай в самом начале истории, блин.       «Это было словно обязательство».       И сердце Марии упало с высокой колокольни; Лопес уверен, что слышал, как оно разбилось на цветные витражи. Он хотел не этого — не этих дебильных слов, с языка сорвавшихся на автомате, потому говорит парень плохо, ему бы подготовиться, оду что ли написать о том, как же блять сильно он объебался в ту ночь, что спустил все на тормозах. Что Саю слишком близко пустил. А у Салазар в висках стучит «пустышка», «игрушка», «кукла».       Мария, ты гребаное пустое место.       Ты прекрасна. Ты всегда молчишь       А сейчас она кричит; тухло-жёлтая лампочка качается в такт раскатам девичьего грома. И затем свист, звук глухого падения тонкого тела оземь, и девушку буквально зашвыривают в следующий миг в конуру Маркуса — дверь за ней хлопает, как крышка их совместного гроба.       — Мария?..       Он к ней рвётся заученно замученным псом; звенят на запястьях заржавелые цепи. А Мария молчит непривычно так, в себя будто, глотая с трудом собственную кровь с разбитых губ, и силы у неё нет совсем сопротивляться, когда мальчишка этот неправильный с непонятной какой-то щенячьей нежностью подгребает женский изуродованный костяк к себе — видать, подобрал у подъезда; послать бы его подальше, да язык не поворачивается тоже. Салазар же много часов к ряду принимала боль, с щёк скусывая противное «Маркус». Потому что, мать твою, все равно его любит — ее чувству не нужно ни повода, ни причин; все обиды жалостью съедены, а грехи отмолены чернющими слезами. Они ведь подохнут вдвоем в этом гребаном подвале Сато Вато, словно использованное и выброшенное человечье сырье, а клочки местами целого алого платья Салазар будут подвенечными:       — Я люблю тебя, слышишь? — она, словно ангел, упавший к ногам Лопеса в одночасье, что привкус любви его лишь ощутить хотела на мгновение; быть с ним хотела, прорасти вообще-то в нем шипастой розой и оставить частичку себя на его исхудалом лице: — Мария, ты меня слышишь? Я люблю тебя!..       Маркус, будто наивный мудак и шут, который молится на алтаре какому-нибудь мексиканскому божку о спасении, не своем — ее, потому что огонь этих безумно-прекрасных глаз тлеет и потухает. Мария же пытается ногтями обломанными впиться посильнее в мужскую шрамированную кожу, чтоб хоть как-то, но отпечататься на нем на память:       — Пусть это лучше буду я. — девушка хрипит, и конвульсия проходит по ней нещадно, словно певчая птичка о прутья клетки бьется в кровавое месиво, да только это все в его, Маркуса, объятиях. А он пальцами потирает каждый ее новый горящий след синяков, расплывающихся повсеместно.       — Молчи, просто молчи.       — Я заслужила, Аргуэлло.       И Салазар так горько плачет — Маркус сцеловывает соленую воду вперемешку с багряно-пепельным мелом с ее ободранных губ.       Блять, они ведь просто-напросто живые на треть трупы, одержимые и зависимые; детки сомнительных хорроров о школах убийц, что наяву вообще-то взращивают натуральных психопатов и киллеров.       Им пиздецки не повезло.       От любви их прокаженной останется после лишь горстка золы.       А к вечеру их искореженные туши найдут завернутыми в красный бархат маскарадного платья.       Мария будет обнимать Маркуса до последнего удара своего раздавленного им же сердечка.