красный бархат

Вся твоя жизнь, девочка, сплошной хаос и карминовое месиво под заточенным каблуком, как платье твое на загорелой коже — копошится, запинается, рвется, стоит только шаг сделать в неправильную сторону. Ты не настоящая, милая; ты рисованная, выдуманная, склеенная, да какая угодно, только не реальная, не живая. Мария, у тебя все давно полетело к чертям, и у них изуродованное лицо Чико одно на всех. — Мария?.. А ещё у тебя есть этот чудесно собранный из рубцов и шрамов мальчик, чьи глаза так бесновато блестят, когда он глядит преданно в лоб — и навылет сразу. У Маркуса вид маленького испуганного щенка, которого насильно в школу убийц затащили, за шкирку, зашвырнули прямо: мягкие кудряшки, ресницы длинные-длинные да незажившее полотно ран, что скрывается глубоко под красно-чёрной формой. Мария расчесывает волосы, с каждой прядью считая «один, два, три», словно мантру; успокойся, деточка, сердце пусть не бьется так быстро, заведённое. Маркус приходит всегда спасти; тихо чересчур, боясь спугнуть ее что ли; он всего-то хочет нести тепло, обнимать-баюкать, пока Сая прыгает по крышам с катаной под указку мастера Лина; Лопесу отчего-то так сильно хочется Марию со всеми демонами ее под крыло своё спрятать, даже если оно перебито все, пёрышки обожжены. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, садясь с девушкой рядом; вокруг желтоватый свет дневной лампы, который бликует на алеющих плакатах и на том самом платье, в котором Маркус впервые ее и повстречал — шуршание подолов, словно гипнотический круг, и невероятная тьма на дне чернеющего зрачка, невероятно прекрасная в своём сумасшествии. Но Салазар молчит, глотает слова, с щёк скусывая, потому что сама знает, в какой они с парнишкой этим большой заднице с поцелуями-касаниями, по кладовкам спрятанным. — Я любить не умею, ми амор. — шепчет Мария ему куда-то в шею; губы так явно прощупывают мужской пульс: — Ты же понимаешь? Мы выросли в жестокости и пламени, ми гуапо. Дальше будет хуже. И все, что Мария может сделать — это доверить пропащему Маркусу Лопесу свои горькие слёзы в моменты полного одиночества; они убили моего отца, Аргуэлло, убили всех, чтоб только девчонку с милым личиком потом в лапы наследника картеля отдать; меня Чико продали, как породистую кобылицу, хорошенькую такую, послушную; они говорили: «Мария, ты так красива, когда молчишь», и я молчала. И вдруг тут внезапно ломаются стены, цепи ржавыми звеньями стучат да и лопаются под напором мужских рук, которые держат так сильно, хоть плачь, Салазар, рыдай; вот видишь, он ведь тоже плачет. Потому что кроме этой триллеровской школы у Маркуса нифига нет: пыльные страницы дневника, выцветшая худи тире практически тот самый дом. И Мария. Больше никого. Ничего. — Мы лишь сироты, запертые во второсортной страшилке Джеймса Вана, забей. Кроме нас самих мы никому не сдались, Мария. А она глядит на него с темными разводами туши на щеках и думает: «а что, если семья все-таки может обрестись в одном человеке?». Том самом кудрявом щенке.