— И я ему улыбнулся. — О нет! Это фатальная ошибка.
Люди для Уилла Грэма всегда были лишь источником шума. В детстве и юности ему достаточно было не смотреть в глаза собеседника, чтобы оставаться собой — пусть даже не полностью, хотя бы больше чем наполовину. Но стоило взглядам пересечься, и он тонул в чужих мыслях, эмоциях и желаниях. Казалось, зыбучие пески сознания появлялись именно там, где ступала его нога. Там, глубоко под ними — на дне, полном трупов, костей и загнившей плоти — таилась тьма, и она заманивала к себе с молчаливым терпением огромного муравьиного льва. Со временем его личный ад — и его же небольшое личное кладбище — разросся до небывалых размеров. Он чувствовал людей всегда и везде, их запах, мечты и тайны. Скрытая в чужих душах тьма рвалась к нему, словно спущенная с цепи огромная собака, захлебывающаяся воем и собственной слюной. Сотни и тысячи таких как она окружали Уилла огромной ревущей стаей. Стаей, для которой он был больше чем вожаком — человеком, способным услышать. Словно ему больше всех хотелось знать о том, что благочестивый сосед-семьянин, ежевоскресно посещающий церковь и преподающий у младших классов, всю жизнь мечтает быть оттраханным битой, причем послушницей из той самой церкви. Или что милая продавщица из булочной каждые две недели сбегает от опостылевшего мужа к художнице-итальянке, живущей на соседней улице. Или что ворчливая старушка, владеющая небольшой антикварной лавкой, в молодости сбежала из родительского дома и пятнадцать лет торговала травкой из-под полы. Именно поэтому он довольно быстро съехал из уютной квартирки на отшибе в такую глушь, что теперь его окружали только рыбы и звери, в принципе не способные что-либо желать и заводить секреты. Оставались только вынужденные пересечения, вроде общения со студентами и коллегами, но и те Грэм старался как можно сильнее ограничить, приходя настолько поздно, что еще немного и это можно было бы засчитать за опоздание, и не задерживаясь ни на секунду после окончания занятий. Многим бы, наверное, хотелось знать, о чем чаще всего мечтают люди, и если бы у Уилла спросили, он бы ответил, не задумавшись и на долю секунды — о самоубийстве. Тысячи и тысячи людей тщательно лелеяли в своей голове мысли о том, как трагично будет выглядеть их мертвое тело — побледневшее и словно бы уснувшее — и как горько будут плакать на похоронах те, кто совсем не обращал на них внимания при жизни, но вот когда стало поздно — непременно осознал свою ошибку и раскаялся. На случай очередной встречи с такими людьми ему всегда приходилось таскать с собой пачку мятной жвачки — привкус у их желаний был приторно-сладким, с неизменным гнилым послевкусием, и убрать его можно только перебив чем-то не менее едким. На самом деле Уилл не мог объяснить, как именно он воспринимает мир через эмпатию. Иногда это были отголоски чужих мыслей в голове, иногда — привкус на кончике языка. У цвета он чувствовал вкус, у звука видел цвет, а при касании слышал запах. Иногда от чужих слов у него появлялось ощущение холодных-горячих пальцев на коже. Но всегда, когда ему приходилось сталкиваться с тьмой, его навязчиво преследовала тошнота, словно он захлебывается в воде, по ошибке окрашенной в красный. Личное общение или, еще хуже, отношения тоже не строились, вообще. Все его девушки (их было три, больше он уже не выдержал) мечтали об изнасиловании — в темной подворотне или на заднем сидении машины, у стены, или на грязном холодном полу, после которого у них на запястьях непременно бы остались синяки от сильных рук, а на плечах следы мужских укусов. Желательного, уилловых. Может быть, сам Уилл их в каком-то смысле даже понимал — иногда чертовски хотелось забыть о тьме — своей и чужой — и просто расслабиться в чьих-то руках, сосредоточившись на чем угодно, пусть даже и боли, но своей, личной, а не чьей-то. Но несмотря на это, потакать им он намерен не был — так что расставались они всегда быстро. Уилл не был уверен, что сможет сдержать свою тьму, от одного только вида крови сходившую с ума, от чего-то непоправимого. И давать самому себе шанс на что-то, о чем он опасался даже думать, Грэм не собирался. Эпоха института, а следом первая и единственная работа, принесли ему желание использовать дар во благо: спасать людей и предотвращать смерти. На какое-то время Уилл даже почувствовал облегчение — будто груз ответственности, с самого детства давящий на его плечи, немного, но ослабел. Но он не учел ту цену, которую придется заплатить за это облегчение. И потому, нервный и озлобившийся, мучающийся от странно-будоражащих недокошмаров и невнятного ночного забытья, желающий чужой смерти как вставшая на след гончая, с оперативной работы он довольно быстро перевелся на преподавательскую должность. Подальше от убийц и насильников, прокрадывающихся в его голову, подальше от перешептывающихся за спиной коллег и пристально наблюдающих начальников. Ему надоело тратить силы на подавление собственных желаний. Так его жизнь превратилась в череду тщательно отработанных, механических ритуалов, призванных ограничить пагубное влияние на собственное сознание. Ежеутренний: проснуться, выпустить собак, накормить собак, позавтракать, сесть в машину, включить Грига, доехать до института и зайти в кабинет. Сразу следом за ним дневной, плавно перетекающий в вечерний: провести лекцию, сводя до минимума диалог, перекусить за время перемены, раздать задание, спешно отправиться домой и, наконец, расслабиться: почитать, повозиться с собаками или повседневными делами, поужинать. Фактически, он мог бы позволить себе не работать вовсе, счет, доступный с совершеннолетия, всё ещё был полон и мог вполне позволить прожить безбедную жизнь, но сидеть дома взаперти, в одиночестве, — собаки, право слово, не в счет, — Грэм тоже не мог. Его эмпатия имела одно простое и не менее ужасное от этого свойство — как Уилл не мог постоянно находиться в обществе людей, так не мог и его избегать — что-то внутри него жаждало: внимания, чужой боли, чужих чувств, восхищенных или испуганных взглядов. Это разрывало его на части, но и сдаться так просто, покинув этот свет, он готов не был. Но сегодня утром, с первого же мгновения своего пробуждения, Уилл отчетливо понял: что-то изменилось. Предчувствие, разбудившее его с первыми рассветными лучами, то самое, что, на пару с эмпатией, не один раз спасало ему жизнь, заставляя в последний момент увернуться от пули или почувствовать засаду и не попасть в неё, разлилось в теле пьянящим, будоражащим предвкушением. Пожалуй, Уилл при всем желании не смог бы объяснить, что именно в очередной раз дало толчок к ожиданию чего-то особенного. Он просто знал, что нечто грядет, и урчащая, бурлящая внутри тьма отзывалась на его предчувствие, подбираясь, как кошка подбирается перед прыжком. Они оба выжидали. И именно поэтому, когда Уилл врывается в собственную аудиторию, двигаясь быстро и решительно, он, вопреки обыкновению, не прячет глаза, а пристально оглядывает замерших и затихших студентов. Что-то, чего он ждёт, должно было случиться совсем скоро, но… не сейчас. Он разочарованно отворачивается, теряя всякий интерес и почти уже не обращая внимания на привычный зуд чужих грязных мыслишек. Своих студентов он знает, и знает давно. С ними работать легче, массив их сознаний уже не давит на него так, как при первой встрече, так что Грэм молча включает презентацию и начинает читать лекцию, не размениваясь на пустые слова приветствий. Это не нужно — студенты его тоже знают, а предчувствие и ворчащая тьма невольно заставляют поторапливаться. — Я дважды стреляю в мистера Марлоу, — он даже уже не пытается говорить о преступнике в третьем лице и бессмысленно скользит взглядом, стремительно отдаляясь в другое место, то, где и произошло убийство, а рассевшаяся за партами толпа подается вперед, стремясь не пропустить ни слова. Может быть его и считают странным и даже пугающим, но люди в этой аудитории пришли к нему за его знаниями и умом, и хотя их попытка научиться так же абсолютно бессмысленна и невозможна, то, что он может им дать, он даст. — Пуля разрывает яремную вену и сонную артерию. Умирая, он будет видеть, как я отбираю у него все. Шею миссис Марлоу я простреливаю не менее аккуратно. Рана не смертельная — артерии не задеты. До смерти она будет парализована. Значит ли это, что она ничего не чувствует? Уилл делает паузу, вспоминая: его захватывает азарт убийцы — чувство власти и зудящий привкус гнили. Злорадное удовлетворение наполняет до краёв, выплескивается в аудиторию и разливается по выскобленному гладкому полу густой алой волной. Он стоит в этом бесконечно малом и бесконечно огромном кровавом озере — он эпицентр и круги расходятся от его ног ровными импульсами, в такт с биением сердца. Едва слышный шум перешёптывания от студентов затихает, окончательно уходя на второй план. Сейчас он слышит только одно — убийцу четы Марлоу. Глухой, быстрый стук его сердца, равномерная пульсация крови, с силой проталкивающейся по расширившимся сосудам, рваный, жадный темп его лихорадочного сбитого дыхания. — Чувствует, но беспомощна в своих действиях, — собственный голос звучит сквозь пелену желания чересчур хрипло, невнятно и неуместно. Он похож на тонкую нитку, схватившись за которую и в бездну окончательно не упадёшь, и вылезти обратно на край не сумеешь, только зависнешь на тонкой грани самоконтроля, с трудом удерживая шаткий баланс. — Таков мой замысел. Я подготовился к этому забегу. Устроил за неделю ложную тревогу и записал разговор диспетчера с миссис Марлоу, а после — использовал диктофон, чтобы мое развлечение не было обнаружено сразу. Что я чувствую? Ведь важны не только её — их — страдания, доставляющие удовольствие. Пара рьяных студентов по привычке поднимает руки, считая, что профессор Грэм спрашивает у них ответ или подобие ответа. Но его не интересует робкие потуги, основанные на вычитанных из учебниках психологических портретах, его интересует только он сам и убийца. Сейчас они оба составляет одно целое — единый функционирующий организм, и вечер, который они снова вспоминают, они пережили вдвоём. Они вместе поднимали пистолет и прицельно дважды стреляли: сначала в первую жертву, а потом во вторую. Они вместе смотрели на растекающуюся по полу кровь и чувствовали насыщенный запах железа. Они вместе задыхались от счастья и ощущения власти, оказавшейся в их руках. — Каждый из нас хоть раз в жизни думал о том, чтобы убить человека, — Грэм передёргивает плечами, силой вылавливая себя из состояния, близкого к безумной эйфории. Состояния убийцы, собравшего жатву и выставившего результат на всеобщее одобрение. — Неважно, кто приложил к этому руку и как он это сделал. Подумайте, почему, и расскажите мне об этом. Проанализируйте свой замысел. В следующее мгновение почтительно внимающие студенты начинают собираться. Навязчивое, напоминающее жужжание, заполняет пространство, как огромный пчелиный или мушиный рой, окружающий объект примитивного животного вожделения. Уилл, впрочем, не обращает на него внимания — предчувствие взвывает дурным голосом, и он подбирается, скользнув взглядом по аудитории. Тень, выделяющуюся на фоне остальных, словно огромный ослепительный лайнер среди деревянных лодчонок, он замечает сразу же. Тьма внутри хищно замирает, полностью затаившись. Выжидает. Значит, это именно то, чего они ждали с самого утра. Попроси кто Уилла описать существо, пришедшего по его душу — он бы растерялся. Медведь? По размеру, но не по сути. Гиена? Не хватает злорадства. Змея, затаившаяся в улье, или мангуст, пробравшийся в птичье гнездо — вот гораздо более точное определение. Как раз тот случай, когда внешность совсем не состыковывается с содержимым. Гибкий, опасный, тихий, выжидающий — специальный агент Джек Кроуфорд вмещает в себе не одну и не две грани, но все они приносят лишь боль. — Мистер Грэм? Уилл спешно надевает очки. В расфокусированном зрении есть плюсы — при нахождении в толпе нельзя сразу увидеть и почувствовать того, кто больше остальных утянет на дно ко тьме. Осколки единого чувства, слитые воедино, ранят меньше, тупой, а не острой гранью. Но когда имеешь диалог тет-а-тет, лучше видеть перед собой четкую картинку. Стекло очков, начисто вытертое, толстое — похоже на щит, ограждающий от огромного разъярённого быка. Даже несмотря на свою бесполезность, вселяет тень уверенности. — …возглавляю поведенческий отдел, — агент Кроуфорд говорит чётко и деловито, низким, грубым голосом, глядя прямо в глаза. Когда Уилл случайно пересекается с ним взглядами, он слышит ревущий шум бьющихся о скалы волн. Внутренняя сила этого человека пугает и вызывает неохотное восхищение — даже тьма, кажется, отступает и прячется где-то совсем глубоко внутри. Грэм так сосредотачивается на этом необычном для себя чувстве, что даже ненадолго теряет нить разговора, но предугадать, что именно ему может сказать Джек, не сложно. — Мы знакомы, — Уилл торопливо пожимает протянутую ладонь — большую и горячую, и спешно скрещивает руки на груди. Тактильные контакты лишь усиливают погружение в чужую личность, так что он по возможности пытается их избегать. Кроуфорд чуть прищуривается и Грэм невольно вспоминает их диалог о названии для новой выставки. В памяти всплыли чужие пафосные предложения, одно хуже другого уводящие от сути выставки. Сам бы он предпочел просто имя или перечень убийств. Но маркетологи, разумеется, ни за что не пропустят такого в эфир — они мыслят совсем иначе и слишком стремятся заработать. — Ударились в преподавание? Мне казалось, что это представляется сложным при наличии определенных проблем с общением, — мужчина чуть наклоняет голову, словно хищная птица, и внимательно смотрит на каждое движение собеседника. Уилл чувствует себя мошкой под микроскопом, и это ощущение очень ему не нравится. Впрочем, Грэм позволяет агенту вести в этой беседе. Люди очень любят ощущать себя хозяевами ситуации, а прикинуться беспомощной добычей для удовлетворения чужого эго совсем несложно. Тем более, затаившаяся вместе с тьмой эмпатия молчала, не показывая носа, и Уиллу, правда, сложно сказать, кем сейчас является Кроуфорд — врагом или другом. — Я не общаюсь со студентами. Я рассказываю, они меня слушают, — Грэм слегка нервно дергает плечом. Отсутствие точного знания настроя и мыслей собеседника внезапно напрягает. — Мне нет необходимости слушать в ответ. — А сейчас вы меня слушаете? — агент вкрадчиво переспрашивает и, кажется, вовсе не моргает. — Приходится, агент Кроуфорд, — Уилл кривовато улыбается, смотря куда угодно, но не на собеседника. Ему одновременно остро хочется сбежать и, в тоже время, остаться. Такое соблазнительное с утра предвкушение обернулось для него изрядными проблемами. Он снова не рассчитал свои силы. Не учел, что любые события приносят в жизнь в первую очередь людей. — Позволите? — Джек внезапно подается вперед и безжалостно вламывается в личное пространство Грэма, поправляя его очки. — И как вы себя ощущаете сейчас? Их глаза наконец встречаются. Поражающий шквал чужой личности проламывается сквозь хрупкий пласт бумаги, по ошибке носящий имя Уилл Грэм, словно огромный ураган, сметающий всё на своем пути. Ревущая яростная буря, разрывающая паруса и вырывающая мачты из жалобно застонавшей палубы, огромная скользкая змея, настигнувшая свою добычу в одном стремительном прыжке, тугими кольцами обвившая её тело и вот-вот собирающаяся вонзить зубы в её сжатую обездвиженную плоть: Джек Кроуфорд самая настоящая личность, властная и монументальная, дописанная картина, не нуждающаяся в лишних мазках и с легкостью разрушившая хрупкие столпы осторожно выстроенного уилловского самосознания. — Вы меня слышите, мистер Грэм? — вкрадчивый голос звучит совсем рядом с лицом Уилла, словно змеиное шипение. — Вам нехорошо? — Что? — Уилл рывком приходит в себя, рассеянно моргая и силясь сосредоточиться на собеседнике. — Нехорошо? О, нет. Всё нормально, — он напряжённо трет переносицу кончиками пальцев, унимая разбушевавшуюся эмпатию и низко скулящую на одной ноте тьму, задавленную и задушенную, непривычно испуганную. — Агент Кроуфорд, давайте напрямую. Вы пришли сюда явно не из праздного любопытства к моей судьбе. — Вы умеете сочувствовать, — Джек беззвучно довольно фыркает, словно обнаружив что-то давно нужное и наконец найденное, а затем наконец отстраняется, позволяя Грэму урвать клочок столь необходимого личного пространства. Он невозмутимо поправляет узел галстука и прищуривает внимательные черные глаза, похожие на две блестящие на раскаленном солнце круглые бусины. — И павшим социопатам, и потерянным аутистам. Не говоря уже о других гранях, коими отличаются… разного рода неоднозначные личности. — Мое сочувствие лишь следствие богатого воображения и опыта, а не психического расстройства, на которое вы так ненавязчиво намекаете, — Уилл, порядочно раздраженный потерей контроля, резко вскидывает голову и упрямо поджимает губы. Спокойствия и терпимости не добавляет еще и то, что сам он едва удерживается от соблазна. Ещё раз залезть в голову действующего убийцы, свободного, опьяненного безнаказанностью, найти там свое настоящее отражение, а не жалкий отголосок. Но и соглашаться сразу, не видя карт на чужих руках, да еще и таких — в корне неправильный подход, о который он в свое время уже спотыкался. — Мне хотелось бы одолжить ваше воображение, — агент наконец говорит прямо, прекращая увиливать, и внутренне Уилл облегченно выдыхает. Ему не нравится плести словесные кружева, особенно с такими людьми, как Кроуфорд. И хотя он так и не отвечает ни да, ни нет, Джек с легкостью понимает его молчание и только лишь кивает на дверь, увлекая за собой. Грэм послушно следует за ним и чувствует странную, облегченную смесь легкости и предвкушения — не такого, как то, что разбудило его сегодня утром, но приятно будоражащего и разгоняющего кровь по застоявшимся за долгие годы в резерве мышцам. Кроуфорд ведет его в свой кабинет запутанными коридорами, на ходу выкладывая всю известную информацию о новоиспеченном серийном похитителе — предположительно еще и убийце, — и Уилл внезапно ощущает себя в своей тарелке. Восемь девушек, все из разных мест, студентки, по одной на каждый из прошедших с первого похищения восемь месяцев. Не найдено ни тел, ни их кусочков, ни следов, ни хоть намека на то, что с ними могли сделать. Пожалуй, следовало бы ужаснуться такому продуманному зверству, но он чувствует только азартную радость. — Когда обнаружили пропажу восьмой девушки? — Грэм спрашивает скорее для вида, уже прекрасно зная ответ, и нетерпеливо наблюдает за тем, как агент пару раз проворачивает ключ в замочной скважине. — За пару минут до того, как я вошел в вашу аудиторию, — Джек не разочаровывает его, подтверждая заранее сделанные выводы, и вежливо пропускает собеседника вперед, захлопывая дверь. — Всех похищали в пятницу, последняя не стала исключением. Очевидно, это было сделано с целью замести следы за выходные. Да и девушек не должны были хватиться до понедельника. Уилл его уже не слушает — он смотрит. На большой белой доске торопливо выстроенная схема преступления, хаотичная и, на первый взгляд, лишенная закономерностей. Точки похищения с фотографиями местности, заметки агентов, фотокарточки девушек, взаимосвязи, даты и выкладки с возможными мотивами. Все жертвы, как на подбор: темноволосые, светлокожие, с обветренными лицами и большими, широко распахнутыми глазами. Их неживые бумажные улыбки нравятся Уиллу, он легко может представить, что сам бы сделал с каждой из них, будь они в сфере его интересов. Которую из них желает похититель? Это не первая и не последняя. И даже не восьмая. Но одна из девушек отличается от остальных — его жемчужина коллекции, дорогой бриллиант, его желанное и долгожданное сокровище. Та, кого он оставляет напоследок. Та, кого он не может позволить себе убить, не подготовившись и не наловчившись, та, кого он поставит на середину самой важной полки своих достижений, трофей, на достижение которого он готов положить и свою жизнь, и десятки чужих. — Вы что-то видите, да? Займётесь? В голосе Джека сквозит приятная смесь надежды и раздражения. Он пахнет скалистой травой, густым туманом и готовым извергнуться вулканом, он одним своим присутствием выталкивает Уилла со дна и, в то же время, затягивает на него с удвоенной силой. Он, пожалуй, представляет собой самую приятную трясину из всех, в которых Уиллу доводилось тонуть. Даже тьма, обезумев и взвившись на дыбы, бежит и забивается как можно глубже, оглушенная и ослепленная чужой силой воли, чужим светом. И именно сейчас Уилл Грэм отчетливо понимает: Джек Кроуфорд — не тот, о ком его предупреждало предчувствие, и не тот, кого тьма так жаждала.***
Она выделяется в погруженной во тьму комнате ярким светлым пятном. Прекрасная, белокожая, черноволосая, спокойно откинувшая голову на мягкие белоснежные подушки. Само воплощение невинности, она была похожа на его мечту, словно идеальный близнец. Её грудь, вздымающаяся так мерно и плавно, приковывает взгляд. Вверх-вниз. Вдох-выдох. Одно лишь прикосновение к гладкой шелковистой коже похоже на высочайшую степень наслаждения. Она выглядит настолько нежной, что кажется, будто даже от самых легких касаний на ней расцветут синяки. Но, в тоже время, эта девушка — самый настоящий дьявол, сводящий его с ума. Она — то, что не должно существовать. Пронзившая сердце боль сводит руки фантомной судорогой и заставляет губы искривиться, обнажая зубы в зверином оскале. Мышцы синхронно сокращаются, рывком бросая тело вперед, напрягаются, сдавливая хрупкую шею и вжимая жертву в постель. К насыщенному запаху женского тела — смеси малинового шампуня, крема для рук и молока с медом — примешивается резкий, насыщенный привкус панического ужаса. Её широко распахнутые глаза похожи на два круглых зеркала — в них плещется отражение боли, страха и мольбы о пощаде. Эти глаза укоряют, умоляют, призывают и отталкивают, при взгляде на них хочется сжать пальцы сильнее, выдавить из неё жизнь… — Вы Уилл Грэм? — негромкий женский голос доносится как будто из-за грани этого мира — неожиданно чужеродно. Уилл Грэм? Кто это? Что этот человек забыл в одной комнате с его малышкой? Зачем его зовет какая-то женщина? И кто она? Где он? Кто он? Глаза судорожно скачут по комнате: мрак рассеивается и свет от лампы четко очерчивает силуэты мебели. Прикроватная тумбочка, несколько самодельных картин и фотографии в рамке: она с друзьями, с родителями, в лесу, в институте, на прогулке; плотно закрытые встроенные в стену шкафчики, стол с разбросанными принадлежностями, развернутый криво стул. Почему он стоит? Почему на её теле эти глубокие раны? Когда он успел остановиться? Вопросы молнией вспыхивают в голове задолго до того, как он действительно может на них ответить. Руки мелко подрагивают, непроизвольно сжимаясь в кулаки с побелевшими костяшками. Им не хватает шеи. Им не хватает быстрого, вибрирующего пульса, судорожно бьющегося под пальцами, и негромкого рваного хрипа, вырвавшегося из сдавленной глотки в последней отчаянной попытке вздохнуть. В тщетной попытке снова сосредоточиться Уилл пытается сказать помехе, что ей не рады. Он хочет выгнать её, чтобы снова остаться наедине со своей жертвой, снова ощутить привкус её сладкой горячей крови. Он, наверное, не отказался бы провести целую вечность, сжимая пальцы все сильнее и сильнее, слыша влажный хлюпающий хруст её костей и видя пузырящуюся окровавленную пену на пухлых посиневших губах. Он практически видит, как вздуваются вены на её прелестной маленькой головке, как наливаются красным лопнувшие капилляры в её глазах, как беспомощно и жалко открывается её рот, силясь не то закричать, не то вздохнуть. Он практически чувствует, как выгибается в предсмертной судороге её молодое, сильное тело, как она отчаянно бьет и царапает его руки своими узкими изящными ладошками, все слабее и слабее с каждой секундой, как безвольно стекленеют её глаза, подергивающиеся мутной пеленой мертвеца, как замирает судорожное биение её юного сердца, так замечательно смотревшегося бы в его плотно сжатых пальцах. — Я нашла панты в двух ранах, — невысокая, крепко сбитая китаянка вежливо улыбается, тщетно пытаясь пересечься с ним взглядами. Кажется, это одна из агентов специальной команды Кроуфорда — его гордости, его любимчиков, его верных цепных псов. Уилл её не знает, но уже может более менее сосредоточиться на словах, не теряясь в пространстве. — Вы… агент ФБР? — Приглашают на особо важные и сложные дела, — Уилл потряхивает головой, выдавливая из себя слова и тщательно избегая взгляда на обеих девушек: и живую, и мертвую. Предвосхищая следующий вопрос живой, он сразу же продолжает: — Слишком строгая процедура проверки. Он тщетно пытается вернуть внешнюю невозмутимость, собирая разбросанные по комнате мысли, словно огромную одноцветную мозаику. Будь для него хоть сколько-то важно мнение окружающих, он бы, наверное, заволновался, что эта незнакомка воспринимает его психом. Но её мысли настолько не важны для него, что он и не думает оправдываться, и с лёгкостью дополняет возникшее в её голове мнение собственными же словами. — Определение неуравновешенности? — её тщательно выщипанные и аккуратно подкрашенные брови смешно изгибаются, демонстрируя не только живую мимику, но и изрядное удивление. Кажется, для нее действительно становится открытием то, что он псих, но в её голосе не проскальзывает и толики страха, только заинтересованность, и вот это уже обращает на себя внимание Уилла. С лёгкой опаской он все-таки поднимает глаза, с обреченным в своей готовности любопытством ожидая проникновения в её голову за яркую обертку внешности, но этого внезапно не происходит. Эмпатия, то ли утомленная повышенной активностью за день, то ли замученная не успевшей удовлетворить свою жажду тьмой, притихла. Конечно, он мог бы пробудить её и так, будь ему действительно важно то, о чем думает эта женщина, но на столь радикальные меры Уилл пока готов не был. — Агент Катц, вы не должны здесь находиться, — внезапно в комнату врывается Кроуфорд, чуть не сорвав новенькую побелённую дверь с петель, и с приглушенными ругательствами оправляет растрепавшееся от бега пальто. Уилл беззвучно, но явно облегченно выдыхает: Джек приносит с собой запах свежего ветра и желанное чувство спокойствия, а необходимость отвечать на повисший в воздухе вопрос новоиспеченной коллеги отпадает сама собой. К тому же, у него, кажется, даже получается мыслить правильно, так, как это делают самые обыкновенные нормальные люди. — Я нашла в ранах фрагменты пантов, её словно забодали, сэр, — агент машинально вытягивается по струнке и выразительно трясет специальным пакетиком для вещдоков, наполненным упомянутыми ею рогами оленя. — Искала и в других ранах, но, как видите, мне помешали, — она неопределенно машет рукой в сторону окна. Там стоит Уилл, слегка тревожно всматривающийся в спокойную ночную тишину. Он бы с удовольствием поспорил в вопросе о том, кто и кому помешал, а затем покачал бы права с агентом Кроуфордом — в их небольшом устном договоре был пункт о том, что никто не будет мешать ему влезать в шкуру маньяка. Но внезапная усталость мешком наваливается на голову и плечи, так что сил хватает только на то, чтобы слушать, что именно там говорят другие агенты и как обсуждают дело, но не на то, чтобы спорить, истерить и предъявлять за нарушенное одиночество. Он уже давно не бунтующий подросток. — Панты залечивают раны. Он положил их туда специально, — в конце концов, он все-таки считает нужным встрять в набирающее обороты обсуждение, порядком утомившись от бесконечного потока ненужных рассуждений. — Это его извинение. Мысли вяло плещутся в голове перегоревшим маслом, лениво облизывая гладкие замкнутые стенки черепной коробки и не проливаясь во внешний мир. Он все ещё пытается вернуть утраченное хрупкое ощущение власти над чужой жизнью в своих руках. Взгляд невольно скользит по ладони: длинные, бледные, изящные, не лишённые мелких шрамов, но совсем не знающие мозолей, долженствующих присутствовать у любого уважающего себя лодочника. Отец по какой-то известной только ему причине всегда запрещал ему заниматься грубой работой — брать в руки инструменты или канат, обтесывать, рубить или чистить. Иногда, в недолгие моменты сильного опьянения, он подзывал сына к себе, бережно брал его маленькие ладошки в свои — грубые, мозолистые, настоящие руки работяги — и с какой-то даже горечью говорил, что его, Уилла, ладони созданы совсем для другой работы. Даже по сей день, спустя много лет после смерти отца, Уилл порой размышляет о том, что именно он имел в виду. Но ответа на этот вопрос найти так и не смог. И сейчас, снова взглянув на свои руки, он внезапно задумывается — кем бы он стал, не прерви его агент Катц. Появились бы на его пальцах мозоли, если бы лежащая на кровати девочка стала его первой, но не последней личной жертвой? — Он пытался её вылечить? — концентрированным скепсисом в голосе Джека при желании вполне можно резать гранит. — Извиниться — не спасти. Он маньяк, а не дурак, — Уилл коротко фыркает, устало потирая глаза костяшками пальцев. Он бросает короткий рассеянный взгляд на свою-не свою жертву. — Желание исправить содеянное — это показатель раскаяния. Что ещё оставалось ему после того, как он её убил? Понимание чужой правды и чужой тьмы ускользает, как юркая рыбешка. Уилл даже не пытается ухватить их за хвост, позволяя мыслям водой пролиться из расслабленных пальцев. Он ещё натянет на себя эту шкуру, но не сейчас, а позже. — Он вернул её обратно. Уложил в постель, поправил одежду, укрыл одеялом, — Кроуфорд проходится по телу мертвой девушки цепким пристальным взглядом. — Она — его не огранённый алмаз? — Нет, она не особенная, — Уилл не задумывается и на долю секунды, отрицательно покачивая головой. — Она просто другая. Что-то отличает эту девушку от других, но при этом она не является его жемчужиной. Она скорее… испорченная? Как качественная подделка среди дорогих брендовых вещей. Он не смог сделать с ней то же, что делал с другими. Он не смог доказать ей свою любовь. Вот та причина, по которой он вернул её обратно. Уилл негромко выдыхает и рассеянно ерошит спутанные волосы, снова теряя интерес к разговору. В голове не вовремя всплывают воспоминания о долгой дороге, проведённой в полном молчании, диалоге с Джеком и родителями погибшей, а затем о внезапно найденном в спальне трупе пропавшей девочки. Они любили её больше собственной жизни и слишком стремились оберегать — словно самую ценную драгоценность, которой отведено особое место в шкатулке для бижутерии и которую надевают исключительно на большие праздники. И, как это часто случается, всё равно их украшение крадут, несмотря на все предосторожности. Уиллу их жаль. Ровно настолько же, насколько жаль и маньяка. Теперь этот человек точно не обычный похититель — он хитрый зверь, тщательно заметающий следы, но в конце концов оставивший отпечаток лап в мягкой тёплой почве возле тела своей жертвы. Пока не ясен его мотив, неизвестен размер и степень опасности, но он уже вертится вокруг крючка, словно огромная рыба — остаётся только поймать, подцепить и выбросить на дно лодки. Уилл уже ступил на зыбкую тропу его правды. И он обязательно дойдет по ней до конца, так что поимка похитителя лишь вопрос времени. Он смог завершить своё преступление, убив жертву и вернув её под нос ФБР, оставшись незамеченным, но он не смог закрыть свой гештальт, да уже и никогда не сможет это сделать. Он окончательно перестал сопротивляться своей тьме — и она приведет его к новым попыткам: к новым жертвам, к новым убийствам, к новым местам, которые вдоль и поперёк вспашет лапами Уилл Грэм. Очередная картина будет завершена. Очередной холст с портретом неизвестного, без единой причины возомнившего себя хитрее и умнее остальных.***
— Уинстон — это все, — Уилл с наслаждением отхлебывает прохладное, приятно горчащее пиво прямо из бутылки и мягко машет рукой внимающим собакам. — Все — это Уинстон. Животные любопытно переглядываются и, кажется, Уинстон вполне вписывается в компанию — уже через несколько минут дружная собачья свора с лаем и повизгиваем носится везде, куда только может добраться, и при взгляде на это тёплое, домашнее безумие Грэм совершенно не может сдержать улыбки. Обычно такая дорога как из Миннесоты до Вирджинии полностью уничтожает остатки его сил — Уилл не просто не любит самолеты, он ненавидит их жгучей ненавистью, такой огромной, какая только может вместится в его относительно небольшое бренное тельце. Душное, замкнутое пространство, заполненное гомоном людей и ревущим шумом их хаотичных панических мыслей — многие из пассажиров очень боятся летать, и это каждый раз немного убивает Грэма изнутри. Кажется, абсолютно все, кому посчастливилось сесть на эту чертову машину, забирали с собой кусочек Уилла, и к концу полета у самого Грэма себя не оставалось. Но, на удивление, в этот раз всё прошло куда проще обычного — на руку сыграла забившаяся куда-то в глубь тьма, все еще опаленная силой Кроуфорда и лишь едва слышно ворчащая где-то на периферии сознания. Даже эмпатия почти не показывалась, считывая лишь общий настрой пассажиров и старательно закрываясь от шквала мыслей. Этот неожиданно слабый коктейль из усталости, дополнявший его собственную наполненную до краев чашу, состоял из затаенной злобы, пряноватого привкуса страха и сонливого возбуждения. Кому-то здесь явно не нравилось летать, кому-то — наоборот, и Уилл впитывал в себя эти чувства, не бьющие по мозгам, а ласково щекочущие нервы, как губка. Так что из самолёта он вышел почти отдохнувшим и приятно усталым — голова искрила от обилия информации и впечатлений, но в этом не было обычного давящего переутомления, скорее сытая истома. Как-то неожиданно Уиллу подумалось, что произошло это не столько из-за Джека, сколько из-за начатого расследования — и он сам, и тьма чувствовали какое-то очень странное удовлетворение, насытившись то ли кровью, то ли чужой судьбой. Задумавшись, он как-то незаметно прихватил с собой брошенного кем-то пса. Голодное, грязное, запуганное — несчастное создание просто не могло не вызвать живейший отклик в его душе, и нареченный Уинстоном пёсель вскоре был тщательно отмыт, вычесан, накормлен, обработан противоблошиными средствами, затискан и обласкан. В конечном счете, такие как он были единственной семьей Грэма: пять — теперь шесть — брошенок и он сам, такой же никому не нужный одиночка. Перед ними не нужно было притворяться, не нужно было отводить глаза или тщательно фильтровать каждое слово — его маленькая свора просто любила его таким, какой он есть, со всей шириной собачьей души, и это, пожалуй, было одной из причин, по которой Уилл всё ещё оставался на плаву. Но в какой-то момент, расслабленный и задремавший, Уилл понимает, что он не один. Он спит? Бодрствует? Кажется, он всё ещё сидит на веранде, в окружении собак. Вот глянцево поблескивает в приглушенном свете выпавшая из разжавшихся пальцев бутылка из-под пива, вот негромко сопят вповалку разлегшиеся вокруг кресла псы. Или же вокруг глухой сумрак комнаты, а под ним не кресло вовсе, а старенький удобный матрас, устеленный свежевыстиранным постельным бельем? Тишина отдается в ушах равномерным негромким пищащим стуком, словно ищущий радиацию прибор Гейгера, но вскоре затихает, оборвавшись на полузвуке. В этот момент Грэм медленно открывает глаза. Нет ни потолка, тщательно побеленного всего пару месяцев назад, ни испещренного звездами неба, лишь сплошная, кромешная тьма, подбирающаяся к горлу всё сжимающимися плотными кольцами. Спокойный, но кажущийся в наступившей абсолютной тишине оглушительным, стук сердца наполняет пространство волнами, мерно бьющимися о замкнутые стенки коробки. Уилл ещё не шевелится, но улавливает каким-то шестым чувством силуэт рядом с собой, и его существо наполняется полным, эйфорическим ликованием. Она вернулась! Медленно, как подбирающийся к загнанной дичи зверь, он начинает поворачивать голову. Одно только резкое движение может спугнуть зыбкий морок, навеянный тьмой и эмпатией. Такие видения похожи на мираж — хрупкое марево, по удачной случайности порожденное сознанием, и ему совсем не хочется по крупицам выискивать рассыпавшееся видение среди прочих иллюзий и воспоминаний, зарываясь в лабиринт коридоров памяти и настежь распахивая все двери, за многими из которых то, к чему возвращаться конкретно сейчас Уилл не имеет ни малейшего желания, ни, тем более, сил. Девушка, лежащая рядом, ослепительно бледна и не менее ослепительно прекрасна в своём умиротворенном мёртвом состоянии. Она смотрит вверх пустым, стеклянным взглядом, какой бывает только у неживых, не дышит и не моргает, её грудь не колышется даже на долю миллиметра, а лицо похоже на замершую фарфоровую маску, но её сердце бьётся — сильно, уверенно, методично — Уилл чувствует систолы желудочков и предсердий каждой клеточкой своего тела. Он чувствует пульсацию крови — горячей, красной, пряной — под тонкой бледной кожей, она наполняет её вены, артерии и капилляры, с силой проталкиваясь сквозь плотно сжимающиеся стеночки сосудов, и желание прикоснуться разгорается в его душе ревущим, жаждущим пламенем. Он аккуратно, мягко поворачивается на бок и медленно тянет подрагивающие от нетерпения кончики пальцев к хрупкой, молочно-белой шее. Он едва дышит, сдерживая бьющийся в глотке вопль ликования, когда почти дотягивается до неё, но жадно сжавшиеся цепкие пальцы хватают пустоту. Она растворяется во тьме, холодная, пронзенная оленьими рогами, окровавленная и беспомощно приоткрывшая синие губы в безмолвном крике. Последнее, что он видит — это грусть в её мертвых стеклянных глазах, юркой рыбкой мелькнувшая, и тут же снова скрывшаяся где-то в пустоте. Уилл просыпается.***
Дело не сдвигается с мертвой точки уже больше недели. Уилла бесит судебная бюрократия, оттягивающая результаты судмедэкспертизы настолько, насколько вообще возможно, его собственные путающиеся мысли и Джек. Кроуфорд требует от него какой-то фантастики, словно он маг, способный найти ответы на все вопросы лишь с помощью одного изящного взмаха палочки. Но сколько Грэм ни вглядывается в фотографии и отчеты, сколько ни смотрит на похищенных и уже гарантированно убитых девушек, он видит лишь одну — Элис Никлс — убитую им-не-им, пробуждающую жажду, и её лицо клеймом отпечатывается на обратной стороне его век. Он поворачивает голову набок, прекращая обращать внимание на сурового, поджимающего толстые упрямые губы Джека и совершенно спокойно встречает пустой, мертвый взгляд бледно-серых глаз. Той ночью соскользнувшая с его пальцев жертва истаяла миражом, а утром воспарила плотным густым туманом, забивающимся в ноздри и глотку. С того дня она шла с ним бок о бок, не отступая ни на секунду — молча следила за тем, как он выгуливал собак, равнодушно и, кажется, как-то грустно наблюдала за его приемами пищи, с удобством устраивалась на заднем сидении его машины, в которой, судя по всему, даже пристёгивалась, и с интересом наблюдала за его лекциями, восседая прямо на рабочем столе. Иногда, когда она подбиралась совсем близко, Уилл всё больше ассоциировал её с туманом — холодным, влажным и неприятно густым. Но несмотря на всё это, Элис Никлс не подавала ему ни единой, даже самой маленькой подсказки. Она молчала, и молчала, и молчала, а ещё смотрела своими пустыми рыбьими глазами, и Уилл Грэм правда не понимал, какого черта она вообще вернулась и чего от него хочет. — Мне надо освежиться, — Уилл отрывисто бросает трусливо-спасительную фразу, удачно попав в момент выразительной паузы в монументальном монологе Джека, и поспешно сбегает. Холодная вода, пахнущая железом и хлоркой, успокоит его, да, она поможет ему настроиться на нужный лад, поможет найти точку отсчета. Он быстро шагает по длинным запутанным коридорам, проворной полутенью проскальзывая вдоль стен и избегая пересечения с чужими глазами. Элис следует за ним неотступно — плотным сгустком тьмы, мертвенной белизны и пустоты. Ровная, симметричная красно-белая плитка вызывает у него практически облегчение. Здесь нет ни лиц, ни мыслей, никого, только он и девушка-призрак, превратившаяся в его тень. Здесь, в рассеянном ровном свете, она совсем похожа на мираж — дрожащий, хрупкий, рассыпающийся и собирающийся снова. Такой, какой Грэм видел её той ночью. Сознание цепляется за это воспоминание словно за твердый гранитный стержень, и бушующие мысли постепенно успокаиваются. Когда Уилл набирает в сложенные лодочкой ладони воду и умывается, он уже снова более или менее спокоен. Примерно секунд через пять в своём привычном стиле в туалет врывается Кроуфорд, шуганув совсем ещё мальчишку, собравшегося мирно справить нужду. Уилл уже даже не вздрагивает — он кривовато усмехается и устало переглядывается со своим отражением: из зеркала на него смотрит мрачная, мокрая версия былого Уилла Грэма. Воспаленные, красные глаза ищут поддержки, а общая небритость делает его больше бродягой, чем почтенным преподавателем — тире — консультантом ФБР. — Уилл, — Джек коротко окликает его и упрямо поводит крупной коротко остриженной головой, словно норовистый мерин, — Ты мне доверяешь? Моему мнению. Уиллу хочется резко развернуться на каблуках и выплюнуть злое, рычащее «нет» прямо в лощенное лицо. Доверяет ли он? О, да, конечно. Ещё меньше, чем самому себе. Причина, по которой он все еще в этом деле, предельно проста — мертвые глаза, уже который день не сводящие с него взгляда, да привычка не бросать дело на полпути. Но если они в ближайшие несколько недель так и останутся на одном месте, ничуть не продвинувшись — Грэм пошлет Кроуфорда с его просьбами и давлением куда подальше, не задумываясь ни на минуту. Он не готов вернуться в клоаку боли и чувств без действительно уважительной причины. Его собственные желания таковой не являлись, как и желания Джека. Да и чужие смерти тоже — до тех пор, пока он не подпустит их сочувствие достаточно близко к себе — ничуть не трогают его уже много, много лет. — Да, — Уилл лжет. Глядя прямо в пристальные черные глаза и не испытывая ни единого угрызения совести. За всё то время, проведенное рядом с агентом, он уже достаточно привык к его личности, чтобы выдержать прямой взгляд и не сломаться под шквалом чужой силы. Сейчас это играет ему на руку. — Доверяю. — Тогда ты должен понимать: у нас больше шансов поймать этого маньяка, если ты вернешься, — Джек выделяет последнее слово особо жёсткой интонацией и эмоционально взмахивает руками, — в дело. — Я и так в деле, Джек, — Уилл устало выдыхает и трёт руками лицо, разрываясь между желанием расхохотаться, разреветься и кого-нибудь убить. Восстановившееся было спокойствие разлетелось как карточный домик. — Просто я… не вижу куда идти. Мне не доводилось встречать таких психопатов. Я просто не понимаю его! — Что с ним не так? — Кроуфорд прищуривается, пристально наблюдая за каждым его движением. Кажущаяся эмоциональность исчезла, словно её и не бывало — он снова становится похож на насторожившуюся змею, готовую к прыжку и пристально наблюдающую за своей жертвой. — Всё, Джек! Он не лишен эмоций, — Уилл нервно мечется из угла в угол, будто запертое в клетке животное, — он любит их. Их всех. И ту, ради — из-за — которой он всё это делает — больше остальных. — За что он извиняется? — Джек хищно подаётся вперед, жадно вслушиваясь в слова непривычно разговорившегося Грэма. — Я не знаю, — Уилл мотает головой, нервно облизнув губы, и срывает с себя очки, сжав их в руках. — Я не знаю. — Знаешь, Уилл, — Кроуфорд говорит веско, будто отпечатывая каждую букву языком. — Но почему-то не говоришь. — Я. Не. Знаю! — Уилл упрямо скалится, словно ощерившаяся собака, и полузадушенно хрипло выдыхает, будто кто-то резко рванул его за невидимый ошейник. Джек подходит совсем близко, вытесняя из Грэма всего его, оставляя только концентрированное, раскаленное ядро личности, плотно стянутое жгутами тьмы. Он заполняет собой всё пространство — от пола и до потолка — словно огромный, чудовищный великан. Он давит и поддерживает, он требует ответа, который готов получить в любом случае. Уилл чувствует себя маленьким слабым человечком на огромной ладони исполинского древнего гиганта, не сводящего с него сотни глаз, и воля к сопротивлению стекает с него словно вода. — Он любит их, — спустя две секунды томительной, напряженной тишины Грэм обреченно выдыхает, пряча глаза, и, предвосхищая вопрос Джека, поспешно добавляет: — Не той пошлой любовью, где важен секс и бытовое насилие, выдаваемое за эту самую любовь, нет. По-другому. Он дарует им быструю, по его мнению, смерть, чтобы они не страдали. Милосердие и стыд — вот что он чувствует. — Но если ему стыдно, — агент говорит медленно, постепенно осознавая, — он не психопат, верно? Уилл коротко кивает. Джек выпил его досуха и содрал кожу, оставив пустую оболочку из оголенных нервов, усталости и обречённости. Элис ушла и — Уилл абсолютно уверен — больше не вернется. Она услышала всё, что хотела, и дала столько же. — Значит, — Кроуфорд задумчиво бубнит что-то себе под нос, потеряв даже тень интереса к потеряно сгорбившемуся Грэму, — чувствительный психопат? И он, рискуя попасться, возвращается в комнату Элис Никлс с её телом. Чтобы отдать его нам. — Чтобы искупить свою вину, — Уилл хрипло выдыхает и трет виски кончиками пальцев — в этом жесте неожиданно много какого-то даже изящества, но ни он, ни, тем более, Джек, совершенно не обращают на это внимания. — Он знает, что его поймают. И знает, что это должно случиться. Рано или поздно он будет твоим, Джек. Между ними снова воцаряется тишина, но на этот раз она куда более спокойная — скорее задумчивая, чем напряженная. И прерывает её, как ни странно, женский голос: — Мы нашли стружку, — агент Катц любопытно просовывает голову в дверной проём и ехидно оглядывает царящую там культурную композицию. — А что вы, позвольте спросить, делаете в мужском туалете? Вдвоём? Наедине? Уилл позволяет себе рассмеяться. Расслабленно, облегченно. Да, когда ещё ему придётся обсуждать дело о серийном похитителе-маньяке в туалете, один на один с самим господином почтеннейшим начальником? Всё так же посмеиваясь и предательски подрагивая уголками губ, он выходит следом за Беверли, и по дороге между ними даже завязывается небольшой повседневный диалог о погоде и осенних миграциях бандитов. Где-то в пути они незаметно теряют Кроуфорда, сославшегося на важную встречу и спешно ретировавшегося куда-то вглубь коридоров, а сами направляются прямиком в отдел с уликами и вскрытыми телами — вотчину белых халатов, формалина и устойчивого запаха хлорки. Уилл не видит причин смотреть на выпотрошенную жертву исключительно в компании Джека, он считает, что вполне справится и сам. Кроуфорд не поможет ему проникнуть под её кожу, вскрыть её изнутри, закопавшись в мертвое холодное тело, и выудить все скрытые там тайны, бережно сложив воедино сложный, запутанный пазл. Едва взглянув на тело Элис, Уилл не сдерживает кривой, печальной усмешки. Лежащий на металлической разделочной доске холодный мешок костей — обескровленный и вскрытый — уже точно не был человеком и не вызывал прежних чувств. То, что с ней сделали, не было ни милосердием, ни извинением — и вот кто определенно не испытывал стыда за свои действия, так это судмедэксперты. Они разделали её тело миллиметр за миллиметром — с хладнокровностью и сосредоточением мясников. И кто в таком случае действительно ненормален? Тот, кто раз в месяц похищает невинную девушку, любовно восхваляя её, или тот, кто после без капли сострадания или восхищения орудует в её остывшем теле? Хороший вопрос, Уилл Грэм. Но как сам ты на него ответишь? Агенты обсуждают найденные улики, разбросанные на столе, перебирая их словно карты. Какая из них окажется козырем? Какая из них обманчивый джокер? Какая из них обычная шестерка? Пока что единственной стоящей зацепкой была металлическая стружка. Троица агентов спорит: один из множества вариантов, убийца — сантехник или механик. А может, просто имеющий крайне странное хобби индивид. А может, это и вовсе ложная улика. В голове Уилла глухим набатом бьется мысль: что он тут делает? Наконец Грэм перестаёт вслушиваться в рабочий шум коллег, и переводит взгляд на Элис. Любовь и нежность, охватывавшие его раньше, исчезли, словно истаявший снег. Не тянулись к бледной шее руки, не потряхивало от предвкушения пальцы, не охватывало приятным томлением тело. Он ушел, оставив его наедине со своим последним произведением, со своей жертвой, со своим призом. Внезапно пространство вздрагивает, потемнев, и Уилл отчетливо видит, как из ран Элис начинает литься кровь — густая, резко-пахнущая — она ручьями течёт по её груди, животу и бёдрам, обнажая глубокие, рваные раны. Оленьи рога показываются из её тела, постепенно пронзая его насквозь, заставляя неловко, ломано изгибаться и искривляться. — Другие раны были нанесены посмертно, — откуда-то издалека доносится голос Брайана Зеллера — шутливого парня с голубыми глазами, и, по совместительству, одного из агентов Джека, — Её не забодали, это точно. Шелестящий шорох льющейся крови забивает уши оглушающим шумом, и Уилл едва понимает, о чём говорят присутствующие. Кажется, они обсуждают четыре сквозные раны, прошивающие её тело. Те самые, чьё появление он только что видел своими глазами. — Раны выглядят так, будто их нанесли рогами, но я не говорила, что её забодал олень, — агент Катц фыркает, закатив глаза. Наверняка она уже жалеет о своих случайных словах: Зеллер будет припоминать ей это ещё очень долго. — Её насадили на рога, — Уилл равнодушно бросает очевидную для себя фразу, мигом обратив на себя внимание всех троих коллег. — Как на крюк. Скорее всего, она истекла кровью. Его слова никто не стал комментировать, но в воздухе повисла некоторая неловкость, и Прайс поспешил обратить всеобщее внимание к печени. По его словам, она была вырезана, причём пусть и не хирургически, но достаточно точно, а затем возвращена обратно нетронутой. Вопрос «почему и, главное, зачем?» повис в воздухе, но Уилл уже знал ответ на него. Фактически, это открытие должно было испугать его — до ужаса, до омерзения. Но всё, что он чувствовал — это жажду. И на этот раз она абсолютно точно была его, уилловской, а не чьей-то другой, и тьма внутри него подняла голову с низким, довольным урчанием. — С мясом что-то не так, — Уилл быстро проводит языком по неожиданно пересохшим губам и едва сдерживает желание искривить губы в хищном оскале. Приятные мурашки прошлись вдоль его спины восхитительной дрожью, поднимая дыбом короткие волоски на загривке. «Какова человеческая плоть на вкус?» — шёпот тьмы разнесся в голове гулким эхом. «Мог бы ты отведать её? Тебе нравится разделывать говядину и свинину, уж я-то знаю. Чем люди лучше свиней или коров?» — сила этого шепота нарастала, словно ревущий перестук камнепада, и билась в голове огненными всполохами. Уилл тщетно старался игнорировать его, как никогда будучи расстроенным тем, что Джека нет в комнате. Уж кто-кто, а Кроуфорд смог бы подавить тьму играючи, разбив и уничтожив её. «А ты точно хочешь, чтобы он это сделал, Уилл?» — неожиданная мысль на мгновение оглушает его. Потому что он на самом деле не уверен — У неё был рак печени, — нервно передернувший плечами Зеллер неохотно кивает, глядя на Уилла с тенью испуга где-то в глубине глаз. — Он, — Уилл сглатывает густую, горячую слюну, стараясь не думать, почему он испытывает зависть и почему тьма внутри поднимается с ликующим звонким ревом. — Он их ест.