Душа Дракона

– Мама, мама! Мамочка! Дрожащие пальцы скоблят звоном окровавленный широкий кусок стекла, необычно теплый, будто плавящийся в руках девушки, наблюдающей за смертью родного человека. Настолько юная, сейчас она смотрит на то, чего никому бы не пожелал увидеть ее отец, теряющий любимую жену, медленно осознающий случившееся и то, что, возможно, предстоит еще пережить им, теперь двоим, с его единственной дочерью. На обломках крыши, рухнувшей стеклянной частью внутрь ратуши, судьба дает им крохи ускользающих мгновений оплакать погибающую мать и жену, после того, как все горожане минутами ранее в ужасе покинули пристанище, настигнутое огнем. Немногие – те, кто еще был в состоянии бежать и дышать. – Не могу вытащить, скользкое… Пап, ну помоги же. Папа! Ну что же ты?! Горячие слезы застилают краской девственное лицо, в горле першит и щекочет, глаза щиплет от гари и боли, безумной, ноющей в самой глубине сердца, не сравнимой с пустяковыми ожогами падающих с сорванного потолка горящих досок. Истерика и порождаемый ею страх, безмерный, непостижимый разумом, обидно треплет разрушающиеся грани реальности, оставляя пепелище от попыток мыслить. Ей приходится наблюдать, как отец робко держит мать, сжав ее руку в ладонях, а та смотрит такими же голубыми, родными, но совсем не на него, смотрит в так похожие на ее глаза, глаза дочери. Он, постанывая, шепчет что-то, периодами яро зажмуривается, хнычет, шмыгая носом, покачиваясь взад-вперед на коленях среди распластанных около нескольких тел, а позади взрывы огня выбивают нетронутые стекла и треплют подпаленную седину на морщинистом лбу. Им вторят скамьи, подскакивающие от ударов над полом с парой мертвых горожан, что, загораясь вместе, переворачиваются, сталкиваясь и треща, превращаясь в месиво костра, заставляя старика молиться быстрее и яростнее. – Лиа! Лиа! Лиа! Моя бесценная. Успокойся. Все… будет… У тебя все будет. Послушай. Вам надо уходить. Я… Такова воля Единого. И я буду молиться за твою душу, там. Я буду ею всегда с тобой, в твоей. Лиа. Под грохотания города извне мать последним неловким усилием вырывается из рук мужа, а тот, словно обезумев, продолжает удерживать сознанием тепло, которое уже не чувствуют ладони, горящей лодкой скорби раскачиваясь в огненном шторме горя, с которым он мирится порывами продолжающихся причитаний. Гул невообразимой силы сотрясает стены ратуши, охваченные пламенем балки и сваи падают с обездоленного кровом неба и вырываются из подпола, прорывая чудом не искореженную пока мебель, изводя здание осунутся наискось, прийти в движение, и то осыпается огненным градом искр, которые ярый сквозняк всасывает в косые зевы окон, как и пламенные всполохи снаружи. – Возьми это! Я просила Эру дать нам счастье, и счастье у нас есть. Было. Это ты! И пусть останется! У всего есть предназначение, смысл. Такой… Хотя бы… так… прошу, Лиа! Не предавай нас, не предавай его. Уходи. Я… пожалуйста… Я всегда бу… с вами… Уткнувшись в переставшую вздыматься, но родную, материя на которой будто почернела от крови, теплую так ненадолго теперь грудь лицом, окорябав лоб стеклом, что торчит из ее правой половины, она навзрыд продолжает оплакивать застывшую любовь в глазах матери, словно прочищая плачем горло от забивающихся в него тошнотворных запахов гари, пыли и дыма. Бесполезный дешевый серебряный медальон, с прочной цепочкой того же материала, что должен был сулить удачу и благодать их бедной семье, но не уберег от смерти даже хозяйку. Теперь он ее. Малость, не унесенная покамест огнем с небес, которая, возможно, готова предать и свою новую обладательницу. – Пойдем, Лиа. Оставь... Пойдем. Прошу тебя… Ради нее. Меня. Лиа! Хочешь стать, как эти стекла? Девочка моя, молю, соберись духом, я не хочу потерять и тебя. Схватив дочь за руку, вынырнув из забвения мольбы в полыхающий жаром мир, ощущая липкий пот на лице, вибрацию под ногами и рокот нарастающей опасности вокруг мурашками, бегущими по спине, он тащит ее, заунывно скулящую, волоком по полу, между досок которого из зазоров вырываются сноровистые языки пламени, торопящиеся лизнуть живую случаем, ощущающую боль кожу. Под звон стекла и звяканье металла на их глазах тают свечи на деревянных подставках. Горят, лопаясь и влипая в воск, мозаичные фрески, рвутся, истлевая, гобелены на стенах. Беспомощный девичий крик, не от заноз и огня по рукам, когда пальцы расстаются с любимым теплом, не от картины проваливающегося пола ратуши вместе с телом матери в изрыгающую огонь водную бездну, не оттого, что стены, взревев, вваливаются внутрь, как только отец выталкивает дочь в объятиях на улицу. Это отчаяние говорит на своем истинном языке, взывая напрасно вернуться тому, что недавно было ее верой и надеждой, безопасным мирозданием на спокойной воде. Словно карточный домик рушится перед ней настоящее, погружаясь в огонь пылающего озера, на самое дно отчаяния, где догорит и потухнет опустошенное будущее. – Бежим! До нас совсем близко! Спрячешься в воде, спустившись в подпол. Там должно быть безопасно. И может, лодку не унесло течением. А я… помогу выжившим. Даст Единый, удастся хоть кого-то еще спасти. – Единый?! Отец! Без тебя я… Старик судорожно толкает удивленную его словами и одолеваемую злобой дочь, переходя на бег, не давая закончить очевидное препирательство, наполненное отчаянием, единожды их опухшие от слез глаза встречаются, когда безмерная мощь с неба срывает со свай ряд домов поодаль, потроша и топя их ударной волной. Вдвоем они падают навзничь, и она, обронив подарок матери, ищет его в пыли, растирая ту по мокрым щекам, убирая с лица слипшуюся темень каштановых прядей. Огненные волны бьются об остовы домов вокруг, разбрасывая бревна с шипением в наполненную зимними льдинами воду, что, кажется, кипит, тая ими, и заживо вываривает упавших в нее людей, забрасывает объятыми огнем трупами лодки, впопыхах спущенные на озеро в надежде сбежать. Повсюду дрожит дощатое покрытие под ногами, то слева, то справа пробиваются из него горящие судна чаяний и обугленной древесины, подкидывая вверх изломанные тела несчастных, что попадаются в ловушку судьбы. Течение, бурля, ловит их обратно в ревущие пасти, затягивает в провалы и закручивает неотвратимо в огненном водовороте, клокоча и перемешивая с деревом и металлом. – Прочь! Беги… Поднимая потерянную дешевую драгоценность, отец кричит ее имя вновь, но вой пожара заглушает срывающийся голос, и только искаженное гримасой ужаса немолодое лицо заставляет ту подчиняться, читать по дрожащим губам. По правую руку от причала отрывает несколько судов с водной, изможденной серебряной рябью луны поверхности, вталкивая их в здания едино с замешкавшимися жителями. Огненными лентами, роняя себя снова и снова им на головы, канаты, что разматываются необузданным смерчем пламени у воды, шлепаясь из стороны в сторону, завиваются в косы, поджигая собой очередных жертв разбушевавшейся стихии. Но вот и их общим мучениям приходит конец – огнедышащая искра, взревев, опадает с небес, разделяясь надвое и вздымаясь раскатистой сферой пламени под хлипкими строениями-коробками, схоронившими в себе лодки. Сараи, вздрогнув мимолетно от удара и сбросив будто кожу снежного покрова с ровных поверхностей, крышами врезаются друг в друга, перестав существовать, как и все, кто были внутри и поодаль. Лишь рожденный низвергнутым пламенем костер уходит в темный мазут озера, скатывающимися обломками застилая тонущие помосты и растворяясь в черной мути пеплом снега. Ноги, их, кажется, нет больше от увиденного, монолитная, чуждая состраданию слабость, обволакивающая пустота, неверие, что это происходит на самом деле, сейчас, с ней, оборачиваясь судорогами, сводит икры, приручает боль в них и голове не сомневаться – это правда. Не удивление – шок от горящих и вопящих силуэтов в проваливающихся переулках, прыгающих в бурлящую огнем воду, уверенных и ожидаемо затухающих, только не телами, а жизнями. Переворачиваясь, словно целым миром, строения, укутавшись паром, погружаются в кипящую, темную огненными бликами жижу, унося с собой кричащих жителей за разбитыми окнами, в которые врываются бесцеремонные толщи волн и ярких пламенем головешек. Нескольким, что залезли из затапливаемых проемов на крыши, даже везет успеть допрыгнуть до отдаляющихся деревянных берегов собственного порога, но и их заваливает обломками смываемого бушующими потоками крыльца, с которого они недавно смотрели в мирное чистое небо, упавшее на них в одночасье. Он держит ее за запястье, наконец добравшись до их дома, толкая впопыхах долгожданную знакомую дверь ногой, наблюдая, как исполинский золотой хвост разворотил в мгновение ока соседскую двухэтажную постройку. Оба смотрят, замерев, как верхняя часть опадает на сметенную нижнюю, завороженно провожают взглядами чадящую языками огня и белесую от пламени дымки конструкцию, отворачиваясь, но замечая, как ее приветствует чешуйчатый блеск возвращающейся беспощадной конечности ящера, которая основательно превращает в щепки обрушенный только чердак. Тень на полотне трепыхающегося дыма вырисовывается над объятым огнем кладбищем, что высилось мгновением ранее домом, и это заставляет отца затащить обомлевшую дочь внутрь их родного, не уничтоженного милостью судьбы жилища. Невиданный грохот вибрациями подступается к их стенам со всех сторон, плюется пламенем в окна, вышибая рамы. Игнорируя посильно укутывающий его страх, старик, отбросив стол с середины комнаты, под звоны бьющегося стекла и посуды стягивает с люка, ведущего в подпол, пыльный ковер, ритмично дергая за широкое чугунное кольцо защелки дверцы в полу. Вскоре та поддается, словно прислушиваясь, как и они, к затишью снаружи, что воцарилось на миг. Лицо мужчины мрачнеет, от взгляда вниз. Он не увидел там того, чего так ждал – надежды, той самой, оставленной им лодки, под ним только рана вырванной из древесной плоти кнехты, которая сломала столб одного из перекрытий у лестницы. Но иного выхода нет, хотя бы ребенка он намерен спасти. – Лиа! Отец указывает ей взглядом на люк, ведущий к небольшому причалу под их домом, а она ошарашенно мотает головой, даже когда тот протягивает ей потерянный медальон матери, маня и немо прося не спорить. – Без тебя я не… Очередной рокот мешает ей договорить все ту же бессмысленную повторяющуюся фразу, которую старик давно понял, еще в первый раз, и оборванную, с которой согласиться не может, желая сохранить хоть что-то дорогое в жизни его усталому сердцу. Хватая ее за предплечья, силой заталкивает он девичье тело через проем в полу к воде, но та успевает вынуть запирающее кольцо в попытках противостоять, остаться вместе с ним даже под страхом смерти. На что тот разжимает крепления лестницы, обрекая девушку упасть вместе с ней на забрызганный жуткой теплой водой озера пол. Но стараний протиснуться обратно та не оставляет, подпрыгнув и наблюдая, как уверенно опускается дрожащими морщинистыми руками деревянный квадрат крышки, в который, опоздав, она врезается окровавленными от заноз и крови матери ладонями. – Папа! Не бросай! Прошу! Папа… – Лиа. Я так тебя люблю. Ты ведь не оставила бы мне другого выбора. Слишком смелая и добродушная, – его фразы все еще слышны ей, будто каждым словом отдающиеся скачками от ударов по земле и вибрациями воздуха в трепещущем теле, сердце, наполненном слабостью страха, гонимой им в мышцы. – Мы всегда будем тебя любить с матерью. Будем горды тобой. Поэтому я не могу иначе. Я не оставлю… выбор тебе… Душа моя, я люблю тебя! Прости. Крики и рыдания не приносят ей ничего, кроме боли, становясь в изможденном горле неразборчивыми воплями, в бешенстве отчаяния она колотит по крышке люка, а отец закрепляет защелку подаренной матерью цепочкой, заменив ею кольцо в ее руке и отрезав неуклюже путь наверх, к нему. Будто извиняясь, старик опускает в щель к ней мозолистые ладони, слова, искренние, последние и медальон – овал с тремя звездами, самая большая из которых перечеркнута вертикальным, словно покосившимся горизонтом посередине, что отделяет ее, полую, от двух других литых малых: левой, сокрытой в насыщенной зыбью металла ночи, и правой – в гладком блеске серебряного дня. Соленые от слез губы целуют отцовские руки, а девичьи пальцы, под крик растирая грязь и копоть по заплаканному лицу, звонко роняют чугунную закольцованную деталь замка, не укрывшую от разлуки. Гул, повсеместно нарастая, не дает ей услышать последнее сказанное им слово, только понять его доброту и искренность по глазам, что видны сквозь щель, обрушивая в воду изувеченные основания домов и мостовых, обнажая блестящую огнем чешую и снова роняя хрупкое девичье тело на узкий прямоугольник причала, что почти незаметно высится над водой, подернутой дымкой пара от тающих в нем ледышек. Лежа на спине, она различает срываемые контуры стен и крыши ее родного дома через зазоры половиц, слышит предсмертный крик отца и хруст просунутых было в щели ломающихся рук, которые только гладила губами, ловя в ладони испятнанный алым медальон, летящий сверху с кусками оплавленной цепочки – огонь непреклонно уносит все искрами и скрежетом вдаль, продавливая потолок, ссыпая шипением свистящие головешки, оставляя взамен чувство одинокого первозданного трепета, что колотится сердцем в груди. Мгновение тревогу подначивает тишина, которую эхом нарушают крики и грохот где-то совсем далеко, но к густой пустоте страха постепенно примешивается глухой рев над головой. Даже пламя сверху стремится укрыться от него, пролезая всполохами сквозь зазоры, будто пытаясь дотянутся до нее. Оглушающе вокруг поочередно в озеро и строения врезаются огромные конечности, серебрясь, проламывают они доски сверху, заставляя озеро закипать, взлетать струями гейзеров, что осыпаются паром на золото чешуи, откидывая темно-каштановые, потемневшие от воды волосы на испуганное лицо. Немыслимой силы волна обрушивается отовсюду, опавшим небосводом вворачивая девушку в кипящую пучину обломками того, что должно было быть спасением. Словно от удара о воду, а не потому, что та наполняет собой уши, поглощаются басом все звуки. Забивающийся в рот и ноздри кипяток не дает дышать, кричать, от боли сложно помыслить о чем-то, кроме отца и матери. Это конец, теперь ее черед присоединиться к ним, быть унесенной древним ожившим пламенем небес, и она готова быть затянутой в неразборчивую воронку немилосердной смерти. Вся горя телом и словно душой, ощущает невероятно подлинно, будто теряет куски разваривающейся кожи, а может, просто так тает умирающий рассудок, когда пальцы нащупывают твердость раскаленной рептилии под цепенеющими руками, в одной из которых все еще зажат медальон матери. Решаясь напоследок, она открывает глаза, думая, что потеряет зрение тотчас, но видит темно-коричневые веки, открывающие гигантский янтарь первозданной красоты, вертикально разрубленный тонкой чертой зрачка. И слух внезапно будоражат слова. Неужели это Всевышний взывает к ней? Так быстро, чисто и громко в недрах разума! Гнев и сомнение переполняет все ее существо, надломленное страданием. – Скажи мне имя, человек. Скажи мне свое имя, смертная. – Лиа!