delicacy

      Дни становятся всё более холодными, заставляют надевать куртки потеплее, кутаться в шарфы пообъемнее и пить чай погорячее. В один из таких, когда солнце уже в пути за горизонт, а синоптики предупреждают о первом снеге этой ночью, Хосок печёт свой фирменный морковный пирог, украшает огромным количеством сахарной пудры и упаковывает всё это великолепие в красивую цветочную коробку. Чангюн впервые пригласил его к себе, потому что его родители должны уехать к бабуле, а чуть приболевшего сына решили оставить дома. Собственно, почти двадцатилетний парень уже и не собирался ехать куда-либо со старшим поколением.       И всё так прекрасно сложилось, даже укладка Хосока и его безумное, чересчур смелое настроение. Он идёт в направлении соседнего дома, широко улыбаясь и предвкушая прекрасный вечер, пока его дверь не открывается. И, вау, на пороге родители Чангюна. А Хосок – на подъездной дорожке, и шансы сказать, что он просто проходил мимо, абсолютно ничтожны. Флорист дёргается, натягивая одну из улыбок «помогите мне пожалуйста», когда мама Чангюна, широко улыбаясь, идёт к Ли, а отец здоровается, ещё будучи у двери и едва справляясь с большими пакетами в своих руках. Черт, Хосоку стоило включить мозги и дождаться, пока машина Имов исчезнет с поля зрения. А теперь, кажется, ему придётся вести беседу с родителями своего бойфренда, пока, собственно, этот самый бойфренд стоит в дверном проёме, кутаясь в пушистый свитер с ворсинками и улыбаясь совершенно безответственно. — Хосок, как хорошо, что ты пришёл, — говорит женщина, приветливо сжимая ладонью чуть дрожащее предплечье брюнета, — Чангюн весь день умирает то ли от кашля, то ли от скуки.       Она хитро улыбается, бросая на сына многозначительный взгляд, и Хосок чуть удивлён. Удивлён тем, насколько их улыбки похожи и тем, как женщина относится к флористу. Они будто дружат всю жизнь. Ну, либо ей правда нужны его домашние розы. — Поехали, милая, — подает голос Им старший, уже сидя в машине, а потом добавляет невзначай: — не забудьте погасить камин, когда будете ложится. Я хочу вернуться в свой дом.       Он смеётся, чуть хрипло и заливисто, будто подшучивая над парнями, и шок с лица Хосока уже не убрать. Родители Чангюна уезжают, а второй кряхтит от холода и зовёт брюнета скорее зайти в дом, чтобы не мёрзнуть.       И что это было? — Тебе стоило предупредить, что они так поздно уедут, — бубнит Хосок, протягивая Гюну коробку и напрочь забывая о речи, которую он придумал специально для презентации торта, — я думал, что умру от страха и удивления. — Да, ладно, никто же тебя не съел, — перекривляет мужчину младший, заглядывая внутрь коробки, — оу, тортик!       С последней фразой Чангюн уже идёт на кухню, а Хосок, неуклюже снимая обувь, клянется, что пережил самый странный момент в своей жизни.       Дом семьи Им классический, абсолютно не отличающийся планировкой от половины жилищ на их улице, и Хосоку не составляет труда добраться до кухни, усесться на высокий стул и ждать, пока Чангюн сделает чай, неуклюже покачивая бёдрами под тихую мелодию, доносящуюся из гостиной. — Как дела на работе? — спрашивает младший, проливая немного воды на столешницу и жалобно мыча, когда пара капель попадают на его ладони. — Аккуратнее, малыш, — невнятно бубнит Хосок, подойдя к Чангюну и заботливо сгребая его маленькие ладони в свои, чуть больше, чтобы едва ощутимо подуть на покрасневшую кожу, — людей почти нет, в такую погоду не до цветов и романтики.       Блондин молча, но не соглашается, клюя флориста в нос коротким поцелуем, и выскальзывает из его рук, готовых к тёплым объятьям, чтобы порезать торт. Хосок ворчит, но улыбается тепло и уютно.       Они смотрят последний сезон «Друзей», едят торт, измазывая лица друг друга кремом, и целуются так непозволительно много, что Чангюн шутливо начинает жаловаться на боли в районе челюсти. Так продолжается, пока в доме неожиданно не гаснет свет. Ситуация до ужаса банальная, но неприятная. Обогрев дома без электричества не работает, и всё, что им остается — кутаться в колючий плед с ворсинками, пододвигаться ближе к камину и рассказывать друг другу глупые страшные истории, от которых, по сути, даже не страшно.       Хосок сидит на мягком ковре у камина, где догорают последние дрова, и позволяет Чангюну уложить голову на свои ноги, лишь бы младшему было удобно бубнить о всяких глупостях и смеяться, тихо похрюкивая. — Никогда не думал, что мой парень будет флористом. — Знаешь, я тоже не ожидал, что западу на малолетнего тусовщика. — Кстати, сходить бы на вечеринку. — Подумай ещё раз и повтори эту фразу, — смеясь над младшим, угрожает Хосок, и у Чангюна это тоже вызывает лишь тихий смешок. — Ты просто не видел, как я танцую на столе.       Брюнет напрягается, ерзая на месте, от чего Им поднимает голову, смотря на него в недоумении. И Хосоку от этого взгляда не по себе, а ещё ото всех мыслей в его голове, что сейчас абсолютно лишние.       Чангюн так некстати седлает бёдра старшего, опускает ладони на его напряжённые плечи и смотрит прямо в глаза с немым вопросом, на который точно знает ответ. Хосок облизывает губы неосознанно, без явного намёка, но блондину и без этого жеста становится жизненно необходимо поцеловать мужчину. Он сплетает их языки, без напора и жадности, лишь с нескончаемой нежностью.       Хосок позволяет себе то, о чём слишком часто думал. То, что постоянно прятал в неизвестном дальнем ящике.       Он обвивает руками талию Чангюна, а затем медленно, неуверенно опускает ладони на соблазнительный прогиб в пояснице. И ниже. Это заставляет младшего едва заметно покраснеть и низко простонать в губы Хосока. Он самозабвенно прижимает ближе к флористу, запуская пальцы в его волосы и неосознанно оттягивая их.       Каждое движение делает их более нуждающимися, более опьянёнными друг другом. Завязывает узлы внизу живота и заставляет хотеть больше, сильнее, отчаяние. — Я мечтал об этом всю жизнь, — задыхаясь от частых вздохов, произносит Чангюн, самозабвенно двигаясь, чтобы усилить трение между телами, так некстати скрытыми под слоем одежды. — Врёшь, — хрипло усмехается Хосок, не сдерживаясь тоже, когда его ладони, будто по собственной воле, пробираются под кофту Чангюна, оглаживая плоский живот.       Проворные пальцы добираются до затвердевших сосков, ласкают их, вызывая у блондина низкие, вибрирующие стоны. Хосок целует его глубже и настойчивее, желая разделить одни звуки на двоих. И когда стоны становятся громче, а возле камина сидеть уже непозволительно жарко, Чангюн ускоряется до невозможного, чтобы позже, с громким стоном замедлиться, повисая на Хосоке и убеждаясь, что старший находится в том же состоянии.       Они ложатся на ковёр, уставшие, смущённые и называющие друг друга подростками. Хихикают в губы напротив и почему-то слишком много раз признаются в любви.       Позже, когда включат свет, они пойдут в душ, проведут там немного больше времени, чем положено. И потом, засыпая в крепких объятьях на узкой кровати Чангюна, будут лепетать всякие глупости. — Переезжай ко мне, — скажет Хосок, зевая в конце фразы, — у меня чертовски широкая кровать. — Да хоть завтра, — ответит блондин, улыбаясь, и украдёт у флориста одеяло, чтобы согреться.       Ещё через месяц, может быть два, Чангюн будет поедать завтраки, приготовленные Хосоком, целовать его перед уходом на учёбу и целыми вечерами ныть во время сессии. А старший будет приносить ему цветы, согревать ночью и заклеивать пластырем новые царапины после безуспешных попыток стать профессиональным скейтером.