Костяное ожерелье

«Я, Авлий Фарендис, свободный гражданин и управляющий домом Верозия Ментониса, свидетельствую перед богами и людьми. О, Ирия, призываю тебя к справедливости! Пусть эти слова будут когда-нибудь прочитаны и твой гнев покарает за совершенное зло! Старший сын моего господина — Эхмидис Ментонис, долгие годы пребывал в военном походе, но в дом, подобно лукавому духу, вернулся не он, а его раб Кринос. Я знал обоих мальчиков с рождения, поэтому нет здесь никакой ошибки. Зрение моего господина в последние годы потухло из-за болезни глаз, а те рабы и свободные в доме, кто мог бы подтвердить мои слова, умерли от морового поветрия, как жена господина и его младшие дети. Кринос принес с собой все вещи Эхмидиса и богатства, собранные за годы странствий, привел новых рабов и приказал им схватить меня, отнять язык и залить уши воском. Он продал меня на рынке, как своего раба. Я — хороший мастер и умею искусно вытачивать из камня, дерева и кости фигуры. Меня купил местный торговец, которому я поведал всё, что со мной случилось, но он боится обратиться к наместнику Савендису. Так пусть боги помогут мне и раскроют это страшное преступление». Старый жрец богини Ирии тяжело вздохнул, окончив читать это послание, запечатленное на бусинах и отправленное в никуда на суд богов: — Это еще одно свидетельство, господин наместник, — сказал он, передавая Мартину лист папируса с переводом свидетельства на имперский язык руками, покрытыми сморщенной кожей и бурыми пятнами, — что власть у богини Ирии существует, хотя и пытаются оттеснить её другие боги, привезенные с севера из вашей столицы. Вы можете рассмотреть и моё прошение — разрешить во время празднеств почитать и мою госпожу? — Думаю, что да, — согласился Вальсавий, — это уже не первое свидетельство в пользу богини Ирии, которая может справедливо рассудить давние преступления и наказать виновных, как бы долго они не скрывались. Тем более — большинство людей здесь её почитают и боятся. Если вы осудите человеческую искупительную жертву богине и предложите иной способ умилостивить её, то в столице это будет воспринято благосклонно. Жрец тихо рассмеялся, издавая горлом каркающие звуки: — Наши предки были умны, когда за сотворенное зло заставляли наносить себе же раны и от них страдать. — Быть может, это и не худший способ искупления, — возразил ему наместник, — но некоторые благородные патриции считают рабов частью себя и наносят увечья им. Наверно, вам уже известно, что в моем доме живет такой раб по имени Лютеций, на теле которого навечно запечатлены раны, которые виновные должны были оставить на своих телах. — Этот раб был бы хорошим храмовым жрецом, господин наместник! — улыбнулся жрец. — Он всего лишь раб, и никогда не достигнет того, что доступно свободным. Поэтому, пусть богине Ирии пока прислужат другие. — Однако, я понял ваше пожелание, господин наместник, — уже по-деловому продолжил главный жрец, — если раб не сможет считаться искупительной жертвой, то почитание моей госпожи будет принято от лица империи. — Пока от лица наместника, — поправил его Вальсавий, — но я обещаю позаботиться о разрешении императора, потому что мне невыгодно быть обвиненным придворными льстецами, что я принимаю решения самостоятельно и без его ведома. Что касается того свидетельства, которое вы сейчас прочитали, то прошу пока сохранить его в тайне. Я сам стану карающей рукой богини Ирии, потому что совершенное преступление слишком тяжелое по законам империи. Мартина в паланкине доставили обратно в его приемную комнату, там его уже беспокойно ожидал Лютеций, с которым наместник сразу же поделился составленным посланием. Однако Вальсавия продолжало тревожить нечто, что оставалось для его ума неясным: — Я не могу понять две вещи: как к вору попало ожерелье и каким образом лже-Эхмидис узнал, что на ожерелье запечатлен именно текст разоблачающего его свидетельства. По картине Макробия об этом догадаться невозможно! Значит этот Кринос знал о существовании ожерелья уже давно, но не мог разыскать, надеясь, что оно пропало навсегда. И тут — Сепий показывает картину. Значит, о костяном ожерелье знают, по крайней мере, двое — изображенный на картине и Макробий. Вот поэтому Кринос послал своего раба Хелия всё разузнать. Откуда у вора ожерелье? Украл, что вполне логично, но бусины не столь ценные, чтобы их сразу продать, поэтому вор, скорее всего, хранил ожерелье у себя. Или не так всё просто? Или как в память о чём-то? — Мой господин, — обратился к Мартину Лютеций, когда тот смолк. — Авлий пишет, что его купил местный торговец. Он вряд ли назывался иначе, чем своим именем свободного. Я могу отправиться в мастерские и поспрашивать, может быть кто-то вспомнит глухого и немого мастера с таким именем? Утомлённый Лютеций вернулся к тому часу, когда тени стали сродни длине предметов, что их отбрасывали. — Авлия вспомнили, — с порога заявил взволнованный Лютеций, — и его хозяина, который похвалялся соседям, что скоро сказочно разбогатеет. Ночью в мастерской случился пожар, и никто не смог выйти и спастись. Это произошло уже давно, лет пять-шесть назад, но люди еще помнят. — Ну-ка пойдем к архивариусу, пока он еще здесь! — Мартин быстро, насколько мог, поднялся с кресла, помогая себе палкой. После представления у Сепия прошло уже четыре дня, два первых — были мучительными, но затем боль в теле вновь исчезла, и наместник начал оживать, хотя всё еще продолжал жить в городе, где Лютеций и охрана не отходили от него ни на шаг. В городском архиве обнаружилась запись об этом происшествии. Как всегда предположили, что причиной пожара стала кем-то неосторожно оставленная лампада. Однако тело самого хозяина было найдено намного позднее в лесу, растерзанное зверями. Мартин в своей голове сопоставил все сведенья, которые удалось получить, присовокупив слова из признания Хелия, что его хозяин пять лет назад пытался разыскать в городе воров и разбойников для каких-то своих тайных дел, а затем вновь успокоился и начал вести жизнь добропорядочного гражданина, пока не увидел картину Сепия. Мартин послал два письма — Алкесте и Туделле с краткими вопросами, желая знать о тех действиях, которые предпринял лже-Эхмидис, а уже под утро отправил отряд городской стражи, который привел самого господина Ментониса, его управляющего и особо рьяных рабов, попытавшихся его защищать, в цепях. — Я буду требовать правосудия в столице! — заявил лже-Эхмидис, когда его поставили перед Мартином. — У меня там есть друзья. Вы не сможете заставить меня отвечать за раба. Я выплатил деньги Алкесте и Туделле и даже причитающийся штраф в городскую казну. Можете казнить Хелия и закрыть это дело. Мартин, продолжая хранить молчание, выложил перед лже-Эхмидисом на столе костяное ожерелье. Тот затравленно посмотрел на наместника, понимая, что проиграл. — Ты пытался выкупить шаль с бусинами у госпожи Туделлы, — наконец начал свою обличительную речь Мартин, — но сразу же отказался, как только увидел, что шаль подменили. Я не знаю, что произошло в военном походе, и каким способом личный раб Кринос стал старшим сыном одного из патрициев провинции Эхмидисом, но он совершил немало преступлений, и вовсе не из любви к своему хозяину, а чтобы занять его место и не быть разоблаченным. Он приказал покалечить свободного гражданина Авлия Фарендиса и продал его как раба. Когда же новый хозяин Авлия пришел и начал его шантажировать, то он сжег его мастерскую, а самого торговца приказал пытать. Тогда и всплыли сведения о костяном ожерелье, возможно этот самонадеянный торговец даже принёс его на первую встречу, когда потребовал денег. Однако после случившегося пожара, раб Кринос решил, что страшная тайна навсегда развеялась с пеплом. Пока не увидел на картине то самое ожерелье и не понял, что где-то оно существует. А я скажу — его забрал с собой юный вор, когда его подельники убили рабов торговца и обшарили дом в поисках наживы, прежде чем поджечь его. Поэтому никто и не спасся — все к этому моменту уже были мертвы. — Домыслы! — воскликнул лже-Эхмидис. — Вовсе нет, — важно заявил Мартин. — Посмотрим, останутся ли у тебя столичные друзья, когда узнают, что пытаются защитить не влиятельного патриция, а раба, который занял его место и совершил ради этого множество преступлений. Мартин взял в руку костяное ожерелье и повертел между пальцами, обращаясь к словам, написанным на бусинах, и будто слышал голос Авлия посредством бусин, как когда-то услышал голос Павиния в признании Лютеция. Чувство было странным — как прикосновение мира живых с миром мертвых. Он припомнил двух лежащих рядом погибших девушек, Макробия, держащего в руках картину, и даже вора с перерезанным горлом. Такие разные люди! Вальсавий склонил голову, будто к чему-то прислушивался: — Странным образом обращаются с нами боги. Еще недавно я рассказывал на представлении у Сепия притчу о праведности и неправедности, о верности раба хозяину: ложной и истинной. Ты был хозяином раба Хелия и рабом господина Эхмидиса, но передал по наследству другому рабу лишь худшие черты. Вас распнут вместе, как убийц и разбойников, на дороге, ведущей в столицу, вместе с теми, кто помогал совершать преступные деяния. Наместник вынес свой приговор, который был зачитан на главной городской площади через три дня. Раб Кринос не решился проявить стойкого сопротивления и быстро во всём признался. Мартин с Лютецием вернулись в имение, чьи стены показались наместнику немного забытыми и неузнаваемыми, но не перестали быть желанными. — Эта история оказалась для меня очень поучительной, — начал говорить Мартин, усаживая Лютеция рядом с собой, на привычное место, и обнимая. — Ради благополучия своего раба я способен совершать немыслимые вещи, презрев боль и немощь. Не перебивай меня, Лютеций! Просто слушай. И мне не нужны обещания или пожелания скорейшего выздоровления. Я чувствую, что многое способен сделать сам. И в том сне я был полон сил. Ты стоял сначала рядом со мной, а потом я нежил тебя в своих объятиях, и величайшим удовольствием для меня была не чувствительность тела во время соития, а то, что я ласкал именно тебя, а не кого-то другого. Наверно, хозяин не должен испытывать таких чувств к своему рабу, но ты сам сделал выбор и назвал меня своим хозяином. Я захотел этого, и ощущаю себя счастливым. Вот такие откровения послали мне боги! Лютеций повернул голову и посмотрел на Вальсавия из-под полуопущенных ресниц, потянулся и поцеловал в край губ: — Давайте в начале весны подарим вашу палку статуе божка в саду? Пусть он теперь будет поучать ею всех воров и людей со злыми помыслами. — Полагаешь, мне не нужна будет палка? — вымученно улыбнулся Мартин таким простым словам, предположив, что Лютеций ничего не понял из того, в чем только что признался Вальсавий. — Мой господин сам сказал, что вовсе не палка делает его счастливым, а правильный выбор: пока вы засыпаете и просыпаетесь, каждый раз вспоминая, где оставили палку, вы чувствуете её продолжением себя. — Я понял, Лютеций, — Мартин, коварно улыбаясь, зашептал рабу на ухо. Он потёрся кончиком носа о бархатистые стенки, что образуют изгиб, и прикосновения к которым обычно вызывают живой отклик в теле. — Ты меня к ней ревнуешь! — Вот еще! — деланно фыркнул Лютеций, подставляясь под ласку. — Я всего лишь мечтаю занять ее место!

***

Продолжение читайте здесь — https://ficbook.net/readfic/8706043 Третья книга цикла «Солнечный камень». «Мутное зеркало»