Принято думать, что я очень странный или даже страшный человек. Это не верно. У меня по-прежнему сердце маленького мальчика. Оно пылится в стеклянном графине на моем столе. — Стивен Кинг
Где ноги, которыми ты мчался на войну, Когда впервые взял оружие в руки? Несомненно, свое ты отплясал. Джонни, я едва тебя узнала. — из ирландской антивоенной баллады XIX века.
Мы проходим большой зал, утыканный деревянными подпорками, словно деревьями. Они растут из глубины и уходят в потолок, вверх, туда, где скоро встанет солнце. Где небо, вишнёвые пироги, дождевые капли, соревнующиеся на окне, улетающие птицы, мечты об Америке. Я на миг поднимаю голову, но почему-то думаю не обо всём этом, а о том, что несколько футов земли над моей головой могут рухнуть и засыпать эту подпольную империю к чертям, а я останусь тут навечно. От этого мне становится тяжело дышать. Хотя, я и так имею все шансы остаться тут навечно и, судя по тому, что я слышала — черти уже тут. Вот он, главный из них, распахивает передо мной дверь. Кажется, я начинаю понимать. Клаустрофобичные нотки проскакивают в голове. Хочется сжать её коленями и забиться в угол. Каблуки отстукивают мерный ритм на деревянном полу, когда я захожу. Такой мерный, можно даже подумать, сердце у меня бьётся так же. Дверь закрывается. Жарко, как в чёртовом крематории. Я бы попросила открыть окно, если бы не шесть футов земли над головой. Если бы единственное окно здесь — не выходило из кабинета в соседнее помещение. Если бы у меня вообще шевелился язык. Если бы. — Сколько тебе? «Достаточно, чтобы сесть за убийство», — думаю я. — У вас есть мои документы, так ведь? «Достаточно, чтобы всё ещё хорошо смотреться в открытом гробу», — подсказывает голос разума. Он издаёт неопредлённый звук то ли недовольства, то ли удовлетворения и смотрит на меня так внимательно, что мне кажется, меня сейчас стошнит и мистеру Боссу Мать Её Мафии придётся раскошелиться на новую краску для пола. Я обычно хорошо читаю по лицам — профессиональное из прошлой жизни. Но у этого лицо непроницаемое, как и голос, когда он произносит: — Снимай свою блузку. Я родилась первого апреля, так что у судьбы для меня полно дерьмовых шуток. Но только стоя перед человеком, который имеет мою жизнь во всех смыслах, я вдруг понимаю, что эта — худшая из них.***
Смена заканчивается в восемь, но я ухожу раньше на целый час, потому что в кафе пусто. Со стопкой посуды в руках, когда в зале стоит галдёж и играет музыка есть возможность только перекидываться взглядами. Так что я по привычке посмотрела на Чака за барной стойкой взглядом «Пятница ведь?». Чак ответил взглядом: «Какая-то крупная шишка была у босса». Напоследок, прежде, чем я закрыла дверь, бросил мне всё же языком: «Иди домой, Рид. Отдохни». Я улыбнулась. — Постой! Эйприл! — Джек выскочил следом за мной. Я заметила у него в руках бумажный пакет. — Ты забыла. Сегодня остались блинчики. Босс не разрешает забирать еду с кухни — скорее выбросит, чем отдаст. Но всем было в общем-то плевать. Тем более их приготовили совсем недавно: я почувствовала приятное тепло, бегущее по рукам под кожей от самых пальцев к плечам. Чёрт, они восхитительно пахнут. — Ты домой? — А что? — Я подумал, может зайдём в бар по пути? Он шёл сбоку, как приблудный пёс, учуявший еду. Я усмехнулась, скорее собственной мысли, чем его словам. — Выходные ещё не начались, а ты уже заскучал по сигаретному дыму и пьяным рожам? — Брось, день зарплаты же, — он глянул на часы — дешёвые для Лондона, но слишком дорогие для Кэмден Тауна. — Да и ещё нет даже восьми. У меня было слишком мало духа или слишком много такта, чтобы сказать Джеки, что их нужно снять. Сдать в ломбард или хотя бы, хранить дома, если не хочешь остаться без руки. — Я, пожалуй, пойду домой, съем эти блины и завалюсь спать до воскресенья. В ста футах была освещённая улица, но я ходила по проулку между домами прямо за кафе. В заборе в конце проулка была дыра. Так не нужно было преодолевать дурацкие железнодорожные пути. — А с утра пойдёшь на воскресную службу? — усмехнулся он беззлобно. Потом помолчал какое-то время. — Я всё думаю о том, что ты сказала мне на прошлой неделе. Переулок плохо освещался, но сюда ещё попадал свет от кафе. В нём наши фигуры мелькали, как мотыльки. — О, нет! Даже не начинай! — я закатила глаза, вспоминая себя недельной давности. Будто был другой человек. — Мне просто нельзя пить, вот и всё. Забудь об этом. Но Джек, похоже, и не собирался. — Я знаю, тебе нелегко с тех пор, как твой отец… — Мой отец что? — я остановилась так резко, что Джек даже ушёл на шаг-два дальше меня. — Он был таким и раньше. Единственное, что поменялось — у него теперь нет возможности сбежать от своих безумных фантазий куда-нибудь. В прямом смысле. Наверное, если бы отец меня услышал, это было бы жёстко для него. Многие вернувшиеся из Франции привезли с собой куски алмазов вместо графита под военной формой. Вчерашние мальчишки обтесались и стали глядеть на мир волчьими глазами. Мой отец принёс комья земли. Ни алмазов, ни графита. Он насыпал эту мягкую почву в горшок и обильно поливал её солёной водой. Я знаю. Я слышала его каждую ночь. И вряд ли в этом горшке вырастет что-то хорошее. Вряд ли вообще что-то вырастет. — Я хочу помочь тебе, Эйприл, — он приблизился ко мне и я увидела сузившиеся зрачки. — Я думаю, я могу предложить тебе кое-что. — Да? И что же? Джек помолчал, потом улыбнулся. Наверное, он хотел, чтобы вышло мило, но я не нашла это милым. — Себя. И тут я прыснула со смеху. Короткий смешок, тут же засунутый обратно прижатой к губам ладонью. — Прости. Это было грубо. Но Джеку этого хватило, чтобы отступить и перестать улыбаться. Он ушёл с полукруга света, будто пытался раствориться в темноте. — Что? Я недостаточно хорош для тебя? — Боже, Джеки, прости, я не хотела, — я попыталась по-дружески похлопать его по плечу, но он увернулся от моей руки, как угорь. — Просто… — Неужели ты правда веришь, что всё изменится? — я перестала улыбаться, потому что вдруг заметила, как изменился его голос. — Зачем связываться с каким-то оборванцем вроде меня, если однажды прилетит крошка фея и всё это исчезнет, да? Будет шампанское, шёлковые простыни и Америка. По большей части, Джек проявлял себя неплохим малым, но именно сейчас в этом тёмном переулке я подумала о том, как мало на самом деле о нём знаю. — Вот только нихрена не будет, ясно?! — он почти сорвался на крик, голос треснул. — Я видел, как мир пережёвывает таких как ты и выплёвывает кости! Я отшатнулась к стене дома, но не от страха. От злости. Процедила сквозь зубы: — Ты понятия не имеешь ни о мире, ни обо мне, ни о том, что я делала. Может быть, я не была на войне, не видела, как людей размазывает по земле, как их кишки свисают с веток, словно рождественские гирлянды. Но и у меня есть шрамы. Не на теле — оно было оружием, а хороший воин держит оружие в идеальном состоянии. И эти старые шрамы ноют на грозу. На ту, что явно собиралась разразиться в этом маленьком переулке. Я хотела уйти, но Джек вдруг шагнул вперёд. — Пришли мне открытку из рая, когда попадёшь туда, — с мерзким сарказмом проговорил он. Раньше, чем я успела себя сдержать раздался шлепок. Джек прижал ладонь к красному следу от моих пальцев. Я приблизилась, чтобы выплюнуть ему в лицо злое: «Да пошёл ты, Джеки!» и уйти. Но руки Джека оказались быстрее. Кольцо пальцев на локте оказалось ощутимым даже сквозь пальто. — Какого?.. — меня дёрнуло за угол дома, я впечаталась спиной в стену. — Отцепись от меня! — Я лучшее, что тебе светит. — Отвали, я сказала! На секунду — на чёртову огромную секунду — мне показалось, стена дома за спиной сыпется. Кирпичи летят вниз, всё складывается карточным домиком и хоронит нас обоих. Мне бы хотелось думать, что по мне кто-то будет плакать и приносить свежие тюльпаны на горку кирпичной пыли. Даже если нет, это всё равно было бы в сотню раз лучше, чем терпеть руки, стягивающие с меня пальто. Я пыталась вывернуться, но запястья были быстро перехвачены. Почему так невыносимо холодно? Даже при том, что пальцы, расправляющиеся с моей блузкой горели огнём. — Упс! Простите, что перебил, — голос шёл со стороны кафе. Джек дёрнулся, едва отстранился: то ли испугавшись, то ли смутившись, но мне хватило этого секундного замешательства, чтобы двинуть ему коленом промеж ног. Он только выдал на резком вдохе: «Твою же…» и согнулся пополам. Ноги настолько ослабели, что я невольно сползла по стене. Хотелось закрыть лицо руками, или сбросить туфли и бежать отсюда, или разбить этому подонку лицо, или просто заплакать. Джек шевельнулся, но раньше, чем он схватил бы меня за лодыжку, раздалось абсолютно спокойное: — Знаешь, ты мне кажешься ужасно знакомым. Джек совсем чуть-чуть не успел до меня дотянуться. Мужчина звучал так, будто мы тут на дурацком приёме в чьем-то доме, где всех положено представлять друг другу. Это сразу доводило абсурдность ситуации до отметки близкой к критической. Он подошёл к нам, как к старым знакомым. Трость при ходьбе выдавала чёткий стук, будто часы отбивали секунды. — Мы не встречались в Бат-Яме? Уайтчепел? Отель «Триумф»? — не обращая внимания на неуклюжие попытки скрюченного Джека подняться, продолжал мужчина. — А! Я вспомнил. Ты тот барыга, что толкает дурь возле моего офиса. Мистер… как там тебя? Рука какого-то громилы рядом с говорившим схватила Джека за воротник и подняла на ноги, словно нагадившего щенка. Он прохрипел: — Джек. — Да, Джеки! — мне показалось, человек улыбнулся, но это было больше похоже на судорожное сокращение мышц, чем на искреннюю улыбку. — Слушай внимательно, Джеки. Сегодня у меня хорошее настроение, но если ты испортишь мне его, я возьму твою руку… кстати, ты правша или левша? — Правша. До меня только сейчас дошло, что я едва не голая сижу на асфальте в переулке перед кучкой незнакомцев, которые вполне могут оказаться хуже, чем Джек. Я поднялась, держась за стену, и, отвернувшись, стала быстро застёгивать блузку. Чёрт! Ещё и пуговицы новые пришивать! — Хорошо. Тогда я возьму твою правую руку и отрежу тебе пальцы — один за одним, — нейтральным тоном, будто объясняя ребёнку простые истины, проговорил незнакомец. — А потом запихну их тебе в глотку так глубоко, что ты дышать не сможешь. И тебе придётся учиться делать всё левой рукой. Писать, есть, дрочить. Ты ведь не хочешь так усложнять себе жизнь, правда, Джеки? Я совру, если скажу, что сами слова были неожиданными. Не стоило ждать, что кучка встреченных в переулке тёмным вечером людей будет говорить о классической опере и угрожать лишить тебя читательского билета Лондонской библиотеки. Но то, как это было сказано, заставило меня поёжиться и обернуться. — Нет. — Отлично, — неожиданно дружелюбно объявил мужчина, похлопав Джека по плечу. — А чтобы быть уверенным, что ты всё-таки не передумаешь… Он вытащил что-то из кармана. Я поняла, только когда раздался щелчок и в свете фонаря блеснуло маленькое лезвие складного ножа. Под кожей распекалось какое-то дикое и страшное чувство. Но само по себе оно не было страхом. По крайней мере до момента, пока мужчина не повернулся ко мне. Он собирается прикончить тебя в назидание, Господи, спаси твою грешную душу. Из-за тени от полей цилиндра я не видела глаз. Но мне казалось, там пустые глазницы в которых тлеют угольки. Он протянул руку, я успела почувствовать, как всё в желудке перемёрзло до того, как ручка повернулась в мою сторону. Мне протягивали нож. — За этим малым нужен глаз да глаз. Он ещё раз посмотрел на Джека, потом на меня и едва коснувшись шляпы в знак прощания, просто ушёл. Я провожала тёмный силуэт взглядом, пока он не скрылся за поворотом, потом повернулась к Джеку. Мне хотелось плюнуть в его сторону, но он просто рухнул на асфальт не жалея коленей. Чёрт с ним, будем считать, что волей этого незнакомца — мы в расчёте. Так что я просто подняла пальто и пошла прочь, почему-то точно уверенная, что это было самое большое потрясение за этот вечер. А может быть даже, год.