La cartella clinica

      Весна, наконец, вскарабкалась и сюда. Сидела на крыше, свесив ножки, обутые в ободранные старые сандалики. Слушала и смотрела. Люди, странные маленькие создания далеко внизу, готовились воевать: между гор кралась техника, была слышна лающая немецкая и острая итальянская речь.       Опять?       Опять.       Здесь же, под старой черепицей, укрытой мхом, пациенты стонали на одном языке. На едином: звали матерей, плакали, ворочаясь на койках, корчились и кричали. В каждой палате стояла она, Смерть, стояла и внимательно наблюдала за врачами, которые кропотливо копались в телах и разумах сородичей. Надо же, чему-то за двести лет всё же научились. Пытались что-то исправить: щупали и расспрашивали, назначали и запрещали, а в печальных случаях — рассекали и раскрывали, пережимали и вправляли. Больше всего Смерть уважала хирургов: те умнели быстрее всех, работали проворно, смело, но и осторожно. Много читали и много записывали. Так что, пожалуй, теперь с Медициной сражаться было интересно.       Если у людей что-то получалось, дама безразлично переходила в другую палату. Ну и что? Не сегодня — так через месяц вернётся. Или год. Или три.       Она подождет.       Пропустила вперёд юношу на костылях. Крупный был парнишка. И упрямый: Смерть так и не решилась подойти к нему после той катастрофы. С неба прилетел — вот чудак какой!       «Странный ты, Джозеф Джостар», — улыбнулась Смерть, наблюдая, как парень тяжело садится около койки друга, Цезаря Цеппели.        «Ты уже должен был проснуться, — буркнул Джозеф. — И давно! Так что продирай глаза, гадёныш!»       27 февраля 1939 года жизнь Цезаря не оборвалась. Элизабет, настоявшая на немедленном нападении на Людей с колонн, успела отвести плиту, едва не ставшую надгробной. Останавливаться надолго не могли, но людей Фонда вызвали. Те лишь осторожно сказали, что шанс невелик. Джозеф сражался, уверенный, что Цезарь мёртв, что хамон из кровавой сферы — последний вздох надоедливого напыщенного итальяшки.       Но нет, лежал вот, облепленный капельницами, спал. Говорят, иногда открывал глаза, но ничего не говорил. Из-за морфина, наверное.       Джозеф осторожно поправил кислородную маску, что помогала Цезарю дышать. Джостар нигде больше такой штуковины не видел, но застывающих на солнце демонов и железных немцев — тоже. «А могли бы помочь тем ребяткам, что дома болеют, хренью какой-то заразной», — подумал Джозеф с грустью.       У Цезаря были переломы рук, ног и какая-то хитровыдуманная штука… Шок какой-то. Что-то со спиной. Парень всё время спал. То ли потому что лишился хамона, то ли потому что не хотел себя таким видеть. «Ничего он не лишился, — мотнул головой Джозеф. — Это не так работает. Не так!»       Цезарь должен был очнуться, ему нужно было узнать, что маска уничтожена, что люди с колонны мертвы, все!.. Технически. Что его геройство не напрасно, чёрт возьми!       — Признаю, твоя перекошенная рожа лучше любого ангельского лика, — Цезарь закашлялся. — Прекраснее фресок Сикстинской капеллы. Это такая в Ватикане, слышал хоть, америкашка?       — А? Тебе выбило не все зубы? — нервно дёрнулся Джозеф и дробно засмеялся. — Слышу, не все.       — Где я, самый уродливый на свете ангел?       — Госпиталь Зоненблум, Швейцария. Сейчас конец марта. Примерно.       — Они мертвы?       — Почти все.       — Почти? — нахмурился Цезарь. — Ты умудрился облажаться даже с кольцом? С моим, чёрт побери, хамоном?       — Ты какой-то злой, — Джозеф с укором посмотрел на друга. — Мир спасён, всё хорошо. Не волнуйся. И…       — Что? — спросил Цезарь чуть мягче, заметив, что Джозеф чего-то стыдится.       — Извини. Элизабет рассказала про твоего отца. Извини, я был кретином.       «И больше всего боялся, что ты этого никогда не услышишь, — добавил про себя Джозеф. — Господи, этого боялся больше всего».       — Элизабет? Почему ты называешь Лизу-Лизу Элизабет? — спросил Цезарь спустя паузу. — И что с ней?       — Всё в порядке, не считая травм. А про имя… — Джозеф решил пока не говорить всего. — В Англии и Америке Лиза — это сокращённое имя, а Элизабет — полное. Так более уважительно звучит. Уважительнее, так лучше сказать.       — Да. Благозвучнее, верно, — теперь Цезарь рассматривал гипс, в который был закован. — Вам говорил, что я умру.       — Он очень старался не соврать тебе, но мы… Лиза… Успели. И врачи из Фонда тоже. Кости ещё должны срастись, но ты поправишься, — Джозеф говорил медленно, наверное, впервые в жизни так тщательно подбирая слова.       Цезарь заметил это, но промолчал. Боль была, да, но терпимая: ныло и тянуло всё тело. Чесались места ввода катетеров, слегка гудела голова, как после дешёвого крепкого вина. В то, что сломаны руки и ноги, не верилось.       — Не сразу, но поправишься. Хоть и задело позвоночник. Спину.       Цезарь поднял глаза. Джозеф боялся: ёрзал, старался улыбаться. Лучше бы так не делал — выглядел жалко и смешно.       — Я что, ходить не смогу больше? — прямо спросил Цезарь.       — Сможешь… Сможешь! — Джозеф очень старался не показать своего сомнения. — Не сразу. Полгода, может быть.       — Так врач сказал?       — Да, я… Я спрашивал, решил сам рассказать. Ты поправишься, Цезарь, — Джозеф был каким-то… чересчур мягким. Будто утаивал что-то, уводил разговор на светло-нейтральные темы. Это напоминало беседы сестёр милосердия с калеками в госпиталях, где лежали нищие ветераны Великой войны. Как погода, signore? Видели ли сны, signore? Он вот, Джозеф, видел. Дурной такой, там и Лиза-Лиза была, и Цезарь, и эта девчонка-служанка. Может, воздух так действовал или высота, но…       Цезарь потерял нить разговора. Палата вдруг стала далёкой, а голоса в ней — тихими, как утренняя молитва престарелого монаха. Где-то под гипсом на руках и вдоль металлических спиц, ползала боль, обвивая обломки костей, порванных мышц и чересчур растянутых связок. Сжимала, впивалась, грызла и сдавливала.       Когда он перестал говорить и начал кричать? Успел хоть что-то ответить Джозефу?       Три? Четыре? Шесть?       Шесть катетеров вцепились в его тело, вводили в него что-то, что грубо толкалось в венах, царапало их изнутри иголками, зубчиками, шипиками, крючками.       Грохот справа. Нет, слева. Со всех сторон. Три или четыре голоса. Латынь. Да, это была латынь. На мокрое запястье легла грубая широкая ладонь.       «Господи, пусть это закончится», — прошептал Цезарь. Он вдруг испугался, что Джозеф позвал священника, и что началось отпевание. Или нет, последняя исповедь? Да что Цезарь мог сейчас сказать внятного? Нет-нет, это не так должно было быть, там, в ногах, должна рыдать жена, маленькая прелестная старушка с пронзительно седыми волосами. У окна должен стоять взрослый сын. Тот должен смотреть в окно, во двор, где бегают бестолковые и всегда весёлые внуки. Нельзя пускать детей, им нельзя знать, что дедушки и бабушки умирают.       Но вопила не несчастная пожилая сеньорита, а он. Кричал до сухого лязга в горле, который царапал и рвал связки, глотку, Бог весть что ещё.       Цезарь испугался, что эти существа могут и не знать итальянского, а потому закричал по-английски: «Господи, помогите мне!»       Или это опять не так?.. Не перепутал ли?..       Одно жало вынули. Около плеча, под… Под ключицей?       О да, Джозеф не врал. У Цезаря были переломы. Каждой ёбаной косточки. Все они визжали тонкими или густыми голосами — зависело от толщины — а осколки им подпевали, стараясь поглубже спрятаться в надорванной плоти. Цезарь беспомощно уставился на руку, которую непонятно когда освободили от гипса. Дряблая, бледная, усеянная безобразными пятнами пурпурных и фиолетовых синяков, с торчащими дыбом волосками. И под ней двигались (нет, бегали!) обломки костей. И крошка. И мелкие частички, почти пылинки.       Жало вернулось. Что-то с собой принесло, заставило всех — вообще весь мир — заткнуться.       В том числе и Цезаря.       Смерть восхищенно вдохнула. Опять этот удивительный маленький человечек в белом халате помог другому, перекрученному и изломанному. Придумал вставить штыри, заковать в гипсовый саркофаг обломки юноши, кусочки, которым не повезло дышать и чувствовать. Смерть и личности в этих частичках не чувствовала — только страх перед предстоящими муками, да слышала визг, поднимавшийся, когда приходила боль. Та наваливалась нагло и грубо, как пьяная женщина, сдавливала и стискивала вопящие в мольбе ткани и клеточки.       Врач с тревогой смотрел в свои записи, барабанил ногтем по бумаге. Решался на что-то?       — Доза? — всё-таки спросил он.       — Превышена, — кивнул медбрат. — Прежняя эффекта не оказала. Но вы же сами говорили, что это оттого, что чувствительность возвращается. Лечение идёт успешно.       Хирург, глядя на мокрое от пота и слёз лицо пациента, согласиться с этим не мог. Не с такой формулировкой.       — Вернулась, — вздохнул врач. — Да вот проклянёт он нас за это.       Шок проходил. Прогноз благоприятный. Неплохой, если опустить момент, что теперь болеть будут ещё и ноги. А тренироваться надо. Чтобы ходить или хотя бы пользоваться коляской. Когда руки срастутся.       «О-о-о, за вот это он вас точно проклянёт», — хихикнула Смерть.       Медбрат молча стоял у капельницы. Он привык, что врач мог молчать часами и уже приноровился исполнять приказы, отданные жестом или едва заметным поворотом головы. Но сейчас трудно было уловить даже тень мысли на лице хирурга. Тот провалился внутрь себя и, кажется, не торопился выбираться наружу.       Мужчина вздрогнул, что-то быстро написал на карте и передал её медбрату. В глаза не смотрел, будто боялся увидеть там что-то. Но что? Осуждение или несогласие? Глупость какая, у врача этого двадцатилетняя практика. Он пережил Верден. Альпы. Саму Великую войну, наконец. Разве мнение такого человека может быть неправильным?        — Дозу морфина 1% раствора повысить до применявшейся сегодня. Наблюдение продолжить, — сказал мужчина.       Смерть отступила, пропуская его к выходу. Подошла к Цезарю, в задумчивости склонив голову набок. Очень хотелось коснуться его бледного лица, погладить впалые щёки, поцеловать дрожащие сухие веки с сеточкой сине-фиолетовых вен.       «Не сегодня? Не страшно», — подумала Смерть с улыбкой.