La cartella clinica

      По материку крался декабрь 1941 года. Германия маршировала на восток, Япония пикировала к островам на западе. Война с хохотом кружила умирающую Землю, скидывая с неё всё больше и больше людей.       Клиника превращалась в военный госпиталь: Фонд Спидвагона по всем фронтам занимался сбором самых интересных бойцов, у которых неожиданно открывался хамон. Жизнь озлобилась, всплески силы происходили всё чаще. Иные люди стали опаснее вампиров.       Цезарю новые пациенты не нравились, но внимания он на них уже не обращал. Имелись иные заботы: нужно было наладить переписку с Венецией. Власть в Италии активно (и весьма успешно) боролась с мафией, и Джозеф справедливо опасался, что полиция нет-нет, да придерётся к непростому прошлому гражданина Цеппели. Джостары знали несколько небогатых, но всё ещё влиятельных семей в Падуе. После недолгих переговоров те согласились представить Цезаря некоторым венецианским домам. Но при личной встрече.       «Кто-то из тамошних развалин даже твоего деда помнит, представляешь? — улыбнулся Джозеф, протягивая другу письмо. — Будет о чём поговорить». После вступления Америки в войну надежда на совместное возвращение в Италию исчезла. Старшие Джостары настоятельно рекомендовали Джозефу вернуться домой. Но тот растворился в Цезаре: помогал на тренировках, с увлечением рассказывал о вялых интригах между венецианскими аристократическими домами и давал советы, как этим воспользоваться, придирчиво и с воспалённым вниманием наблюдал за лечением. Этими занятиями Джозеф пытался потушить необъяснимое тяжелое чувство, что скоро навсегда и безвозвратно должно было окончиться что-то хорошее, важное и светлое. Получив седьмую телеграмму от бабушки Эринии с требованием вернуться домой, Джозеф начал по-настоящему сердиться. Появились мысли бороться открыто, объясняя в большом и откровенном письме, что Цезаря оставлять нельзя, что это бессовестно и бесчеловечно, что... Что, возможно, он близок Джозефу так же, как и Сьюзи. Все внутри кричало, что уезжать нельзя.       Но после Цезарь сам попросил друга вернуться домой. Убедил, что к январю врачи отпустят в Венецию. Обещал писать еженедельно, честно описывая своё состояние, жалуясь на врачей, пациентов, погоду и еду. На всё, что будет не по душе.       Десятого декабря 1941 года Джозеф Джостар уехал.       Цезарь выздоравливал. Он страдал от животного ужаса перед шприцами и разговорами о морфине, но не боролся с ним, потому что больше боялся возвращения зависимости. Которая, может быть, и не ушла вовсе, а просто спряталась под ежедневными заботами и тренировками с хамоном. Куталась в мысли о Генрике.       «Куда она делась?» — спрашивал себя Цезарь, сидя за небольшим деревянным столом. Перед ним лежало красивое светское письмо, которое посоветовала отослать в Венецию одна мудрая леди из Падуи. Пустое по содержанию, но полное изысканности и бестолковых впечатлений о «безмятежности Швейцарии». Так досточтимые семьи хотели понять, умеет ли юноша Цеппели изъясняться, достоин ли своего рода, можно ли его пускать в палаццо. Что ж, если господа аристократы хотят читать сказки посреди гниющего переполненного кладбища — пускай.       «Что-то мысли у меня, как у Генрики», — подумал Цезарь и запечатал конверт. После подписал его, взглянул на часы. Без четверти шесть. В женском крыле уже закончились процедуры. Неужели Генрика не придёт и сегодня? Санитары рассказали, что она прилежно дежурила у его палаты каждый вечер, но после приезда Джозефа поссорилась с сестрой Мартой. Видимо, серьёзно.       Неужели не позволят даже попрощаться?              Около одиннадцати вечера двенадцатого декабря Цезарь услышал тихое хныканье. Мужчина, узнав голос, быстро подбежал к двери и резко открыл её. Генрика, одетая в старенькую лисью шубку поверх ночной сорочки, выронила из рук мокрый платочек, осела на пол и заплакала в полный голос. Не слушая, что там ему пытаются сказать, Цезарь запер комнату изнутри, поднял девушку на руки и перенёс её на кушетку, в мягкое пушистое одеяло. Подождал, пока кончится истерика.       Несколько раз Генрика пыталась начать говорить, касаясь рук мужчины, его заживших ран и язвочек, но вновь захлёбывалась в громких рыданиях.       — Пожалуйста, прости меня, — выдавила Генрика. — Я знаю, знаю, что ты скоро уезжаешь, и решила, что так будет честно. Вы так сдружились с Джозефом, это просто замечательно, так радостно! (но сама девушка вздрогнула, как от болезненного укола) И врач, когда сюда ходит, больше не хмурится. Это значит, что ты почти совсем здоров, правда? Ты скоро будешь дома?       — Хочешь со мной? — спросил Цезарь, осторожно поправляя сползшее с её тонкого худого плеча шубку. — Фонд поможет получить итальянское гражданство.       — Тебе стоит вначале выслушать, а потом уже предлагать такие подарки, — сказала девушка строго, едва ли не сердито, как ребёнок, которого не воспринимают всерьёз.       — Хорошо, — он послушно отсел к краю кровати и сложил руки на коленях. — Не буду перебивать.       — Ты чувствовал во мне хамон, так? Господи, ещё и пытался научить с ним обращаться. А спрашивал у кого-нибудь, откуда оно всё взялось у полудохлой польской эмигрантки? Как видишь, я не очень похожа на вас с Джозефом, уроков никаких до этого не брала… Погоди, возражать! — Генрика торопливо замахала руками. — Но ведь почему-то Фонд меня сюда привез, правда? Что-то ведь должно быть не так, что-то настолько удивительное и невероятное, на что стоит потратить ресурсы и человеческие силы.       — Теперь можно спрашивать? — Цезарь не мог не улыбнуться.       — А вот что. Я ворую хамон. Как пиявка. Вампир. Чувствую его тепло, ощущаю движение. А тебя слышу с первого этажа, с другого крыла даже! Хочу его снова. Хочу тебя снова, — Генрика в задумчивости нахмурилась. — Не могу понять только, это из-за голода по хамону или потому что было хорошо? Сейчас в клинике много солдат. Источники слабые, но держать искры не умеют, достаточно просто вертеться рядом, чтобы впитывать, чтобы…       — Зачем твоему телу столько энергии? — перебил Цезарь, заметив, что девушка опять начинает плакать.       — О, пан Цеппели, это же самое замечательное, — Генрика движением плеча сбросила шубку на кровать, взяла горящий подсвечник, поднесла его поближе к себе, освещая красные и розовые шрамы ожогов. В их последнюю встречу они были… — Это не вылечить. Вначале меняется цвет, с белого на алый. Это вы уже видите. Потом появляются пузыри. Они мутнеют. Кое-где лопаются. А на спине всё чернеет. До такого ещё не доходило — я успевала найти хамон, но болит… Болит оно всё время. А с вами переставало. Пан врач сказал, что я очень-очень хочу жить, что это случайно получилось и никому от воровства плохо не сделалось, но он почему-то не говорит о солдате, которого я убила ещё там, в Польше! Дурак хотел помочь, полез в огонь, а я вцепилась ему в руку, почувствовала электричество и токи, и стало так хорошо, что крика не слышала, ничего не видела. Просто через мгновение поняла, что солдат упал: знаете, каска так странно звякнула о брусчатку. Убежала. Спряталась, потому что убила немца! Знаете, как это страшно? — Генрика поглядела на свои руки, на пальцы, ровные бледно-лиловые ноготки. — Страшно и ждать, когда вернётся боль. Когда снова придётся идти за хамоном, охотиться, если хотите, потому что я хочу, я так хочу жить!       Генрика брезгливо отбросила от себя шубу, повела плечами, желая выбраться из слабого умирающего тела. Освободиться. Потом посмотрела на Цезаря:       — Я ещё и хранилище, пан Цеппели. Вы долго лечились, потому что не хватало хамона, но он и сейчас нужен, да? Забирайте. Пожалуйста, забирайте, снимите этот груз с меня, не наказывайте. Я не хочу больше вредить, грабить, не хочу больше слышать, как вы кричите!       — Генрика, поехали в Венецию? — Цезарь взял из рук девушки свечу, вернул огонёк на стол. Потом жестом попросил разрешения сесть рядом. Генрика торопливо кивнула, видимо, не услышав последнего вопроса. Она к чему-то готовилась, затаилась и, видимо, не понимала, что говорит Цезарь.       — Я верну вам всё до искорки, пан Цеппели. Врач рассказал, как.       — Хорошо, но можно ты тоже меня послушаешь? — Цезарь взял Генрику за плечи, стараясь не задевать ожогов. — Ты тянула из меня хамон, хорошо, но, думаешь, поэтому кости плохо срастались? Всё работает немного не так. Джозеф вылечился и без этого. Нормальные люди восстанавливаются своими силами. А я подсел на морфин, потому что испугался этой естественной боли. Сбежал от испытания, чуть себя не угробил, понимаешь? Хамон тут не при чём, нет никаких доказательств его волшебной исцеляющей силы.       — Тогда почему после секса с тобой мне было хорошо?       — Потому что и мне тоже? — развёл руками Цезарь. — Как после дозы. Я чувствовал чужую энергию внутри себя, биение чего-то светлого и сильного. Пытался тебя поцеловать… То ли чтобы прикоснуться ещё раз, то ли чтобы отблагодарить. Может, я тоже что-то себе забирал, не думала?       — Я отдавалась за хамон, пан. И пришла, чтобы его вернуть! — Генрика злилась на себя, а потому старалась выбирать самые гадкие обвинения. Раз Цезарь на неё не сердился, приходилось справляться самостоятельно.       — Есть сложность.       — Какая же? — торопливо спросила девушка.       — Секса я тебе вернуть не смогу. А без этого обмен какой-то несправедливый получается.       — Цезарь, ты издеваешься?! — Генрика наконец-то подняла голову, но всё ещё не видела, с какой добротой на неё смотрят. Как… любят? — Я сказала, что умру без твоего хамона, что мучаюсь, что поэтому стала гадкой злой бесстыдной блудницей, а… а ты гадости говоришь?!       — Ты поэтому не позволяла себя поцеловать? Боялась, что лишишься хамона? — не ответил Цезарь.       — Господи, да!       — Тогда проверим сейчас?       Искры хамона, покалывая их обоих, перебегали с руки на руку, с плеча на плечо, скатывались на простыню, растворяясь в квадратных лужицах лунного света на полу. Цезарь обнял Генрику и продолжил поцелуй. Да, он чувствовал прилив энергии, но такой же, как и всегда: волны тепла, что несли с собой ощущение безопасности и кратковременного счастья. Света. Ожоги на теле девушки вновь побледнели, а кое-где — исчезли.       — Пожалуйста, поехали в Венецию, — прошептал Цезарь, целуя её руки, плечи, ямочки над ключицами, линию нижней челюсти, щеки, резко выступающие скулы. Вновь коснулся губ, повторяя просьбу. — Я боюсь морфина, Генрика. Ты заменяешь его, ты и твоя удивительная, замечательная сила. Помоги мне, пожалуйста. Пусть это будет справедливый обмен.       Девушка опустила голову, разглядывая себя. Боль стихла. Хамон снова её излечил, но вот чей?       И как?       — Non è colpa mia? — прошептала Генрика, ложась на спину, поддаваясь мягкому давлению тела Цезаря, этому вежливому осторожному приглашению.       — Ты не виновата. — кивнул он.              20 декабря 1941 года Цезарь Антонио Цеппели и Генрика Доновска уехали в Венецию. Опасения девушки насчёт мафии, которыми она болела всё путешествие, не оправдались: идиоты, что открыто себя к ней приписывали, сидели в тюрьмах (или уже были мертвы), а настоящие преступники либо бежали, либо достаточно хорошо спрятались.       Цезаря приняли хорошо. После нескольких обязательных визитов в дома аристократов он занялся наведением порядка на острове: нанял прислугу, занялся изучением бухгалтерии и домоустройства. Генрика стала экономкой, очень усердной и активной. Послушав настроения в городе, девушка предложила открыть гостиницу. О прибыли говорить не приходилось — нынче люди сделали скупы и осторожны, но приезжим часто негде было жить. Так что содержание острова отбить получалось.       Война продолжалась.       К весне Цезарь устроился в несколько домов дворником. Положение слуги Джозефа ему не нравилось: исправно присылаемое жалование тратилось на восстановление дома (понемногу, помаленьку); а простой монотонный труд, занимавший всего пару часов ранним утром, привлекал своей незамысловатостью. Успокаивал. Позволял подумать.       После Цезарь заходил в кофейню за цикорием или чаем. Хоть временами подавали ужасное на вкус варево, что-то в этом ежедневном ритуале было от довоенной жизни. И стало черновиком будущей.       Появились первые настоящие знакомые и почти друзья. Захотелось писать Джозефу не только сухие чёрствые отчёты, но и настоящие впечатления от просыпавшейся итальянской весны. Человеческий мир горел, тонул в крови и грязи, но природа (назло!) выставляла в воздух наглый яркий первоцвет и острые язычки травы на нечёсаных лужайках.       «Поют ли на фронте птицы? — думал Цезарь, прикармливая голубей, которые с опаской вертелись около его столика. — Замечает ли там кто-нибудь, что зелень полезла? То, что солнце стало греть по-другому?»       Рядом с кружкой цикория лежало письмо. «Да, отослать его первого марта правильнее всего, Генрика права, — сам себе кивнул Цезарь. — Символично. Главное, чтобы на почте конверты остались. Ей-Богу, иначе сам клеить буду».       Стояло ласковое южное весеннее утро. Кофейня-пекарня с мягким интересом слушала первых посетителей, воркуя с девушками и вежливо кланяясь старикам. Богу известно, как хозяева из того, что нынче звалось мукой, пекли что-то вкусное. Но справлялись же? Сеньорита у прилавка шутила, что дело в любви и сладком солнечном свете.       — В таком случае благодарю за то и другое, Сеттима, — улыбнулся Цезарь, возвращая пустую чашку.       — Ох, я бы и сама на улицу вышла, сидели бы там! — смутилась она, забирая посуду.       — Прохладно нынче. Если вы заболеете, во всей Венеции будет нечего пить по утрам, — отшутился Цезарь. Краем глаза он заметил, что в кафе кто-то вошел. По бледному лицу Сеттимы понял, что гость этот недобрый.       — Кассу открывай, дура! — заорал кто-то сзади. — А ты — под столик! Живо! Стой! Обернись вначале, дебил!       Цезарь исполнил приказ. В дверях стоял маленький бледный усатый человечек с револьвером, дуло которого смотрело в сторону кассы. Грабитель следил за всем, что происходило в зале, загораживая собой выход. Совершенно верно увидел в Цезаре угрозу: перевел оружие на него. «На колени, говна кусок, — рыкнул человечек, сделав шаг вперед. — Хорошо. Теперь не шевелись».       Цезарь послушно замер.       «Вот и славно, signore», — проворковал грабитель, приближаясь к кассе. Девушка взяла из его рук мешочек, сложила в неё выручку (пару пачек банкнот и несколько пригоршней мелочи) и вернула обратно.       «Хорошего дня!» — улыбнулся маленький мужчина, пятясь. Уже на выходе он вдруг выстрелил в потолок. «Какой же налет без шума?» — пояснил он, слушая, как пуля рикошетом путешествует по залу.       Звон тут, там едва слышный шорох, опять звон. Чиркнув по столику, пуля остановилась.       Сеттима услышала глухой стук и растерянно посмотрела на грабителя. Мужчина вдруг побледнел, ругнулся и выбежал на улицу. Вслед за ним, осторожно пробираясь между кубиков древней мозаики, поползли струйки крови.       История Антонио Цезаря Цеппели закончилась 1 марта 1942 года. В пекарне кричала и звала на помощь испуганная девушка. На небе лежали облака. Стояла приятная прохлада.       В Италию возвращалась весна.              «Джозеф!       Ты настаивал на откровенном письме.       Вот оно.       Когда ты уехал, лечение пошло неправильно.       Я стал зависим от морфина. Воровал его у медсестёр, прятался в старой церкви и… и падал.       Словили не сразу. Лечили долго.       Справились не до конца.       Врач сказал (и я приложу копию его вердикта, чтобы не быть голословным), что будет счастлив, доживи я до тридцати. Морфин убил меня, не дав права на старость. Слишком большие были дозы, слишком долго и хорошо я прятался. Да, наверно, стоило об этом сказать до того, как ты поделился своими, несомненно, прекрасными планами на жизнь. О том, что когда-нибудь наши семьи встретятся, а дети будут дружить. Когда-нибудь после войны. Но знаем ли мы, когда она кончится?       Знаем ли, сколько осталось мне на самом деле?       Надеюсь дожить до конца войны.       Генрика рядом, мы кое-как справляемся, но… Приезжай потом, ладно? В Венеции стало пусто без твоей американкой рожи. На острове пусто. В доме.       Во мне.              Знаешь, в Венеции весна. Такая, какой и в детстве не было. Тепло, солнечно, ярко.       И кофейню неплохую нашёл. Взял за привычку там завтракать.       Понял, что так и не сказал тебе «спасибо».       Grazie di tutto.              Если ты ещё думаешь, как реагировать на прогноз, помогу.       Смирись. Прими. Десять лет — это очень, очень много. Я успею помочь тебе, Генрике, Италии и себе. Летом поеду в Рим, найду семью. Похороню отца.       Поговорю с Элизабет.       Много чего ещё нужно сделать.       Так что ещё встретимся.       

Abbraccio,       Cesare»