La cartella clinica

      Люди в порту бегали так, будто там, за Атлантикой, солдаты не убивали друг друга, не опустошали посёлки, не обрушивались саранчой, оставляя за собой живые могилы и догорающие дома. Дни и ночи там, с какого-то другого неба с рёвом и визгом пикировали бомбардировщики, передразнивая плач испуганных детей и вой взрослых.       Золотые солнечные дни всё так же ласково смотрели на погибающее человечество, лучи света подкрашивали обугленные стены хат в деревнях и черные обломки городских построек.       Сколько умирало ежечасно? Скольких убивали за минуту?       Должно быть, в аду в те дни было многолюдно.       А в рай перестали пускать. Из-за перенаселения.       Джозеф отложил газету, поблагодарил стройного вежливого матроса за кофе. Удивительно, но это был не цикорий, а настоящая арабика. Плохо сваренная, но всё же не суррогат, которым давились в Европе.       Судна конвоя дали по гудку, и колонна медленно тронулась в океан. Из-за войны путешествие в Швейцарию затянулось: немцы приноровились топить почти половину рейсов, пересекавших Атлантику. Чудо, что нашлось место на корабле. Чудо случится, если они дойдут до Европы. В Фонде Спидвагона одно время даже хотели предпринять сухопутное путешествие через Канаду, СССР и далее — азиатские страны.       С началом войны мир вдруг стал таким большим. Горящим, но одновременно холодным. Неуютным. Равнодушным. Жадным до жизни. Буйным в смерти.       Джозеф вернулся в каюту и лёг в гамак. Слушая беготню и крики на нижних палубах, постарался вспомнить, о чём писал швейцарский доктор.       Почему никто так долго не замечал, что с Цезарем что-то не так? Этот болтливый итальяшка наверняка жаловался, не затыкаясь, но нет, ждали чего-то. Данные собирали, ага… как оно там называется?.. анамнез? Раз Сьюзи и без исследований было ясно, что Джозефу хреново, так наверняка кто-то там тоже заметил неладное куда раньше остальных.       Джозеф почти ничего не понял из присланного врачом письма: тот, пытаясь описать состояние своего пациента, использовал трудные латинские термины. Вроде как Цезарь выздоравливал, но медленно и неправильно. Спутался с кем-то: то ли полькой, то ли немкой. (Вот! Она должна была заметить!) В этом Джозеф проблемы не видел: скорее обрадовался, что у его друга остались хоть какие-то старые привычки, что тот всё ещё нравится женщинам. Тем не менее в письме был вкладыш, написанный сестрой милосердия Мартой, которая назвала эту связь «худшим грехом после Каиного».       Потому ли Джостар возвращался в Европу? Едва ли. Но он чувствовал тяжесть на сердце, не мог забыть испуганного и злого взгляда Цезаря при прощании.       Не надо было уезжать. Никакие дела того не стоили. Свадьба со Сьюзи могла бы и подождать, к делам семьи бабушка и мать привлекали лишь изредка.       «Зачем я его бросил?» — спросил себя Джозеф. Весь путь он намеренно колол себя неприятными и неудобными воспоминаниями, убеждаясь, что «что-то не так» было ещё до возвращения домой. Цезарь боялся чего-то, потому и ругался со всеми подряд, наточив свой юмор с тонких насмешек до жестокого острого сарказма, который временами доводил до слёз и окаменевших медсестёр. С приближением к Европе Джозеф спал всё меньше. Его мучили чувство вины и тревога, ощущение того, что время, отпущенное на что-то важное, вот-вот истечёт, что нужно спешить.       Корабли крались в нейтральных водах, вздрагивая от любой тени под собой. Вверху вопили чайки, что временами бросались в сияющие холодные волны за вёрткой скользкой рыбой. Джозеф смотрел на серую пену, которая собиралась у борта, изредка отвлекался на бестолковых наглых птиц, голодных и злых. Еще у Нью-Йорка один матрос, старичок с телом мальчика, посоветовал не завтракать на палубе — мол, и минуты спокойно не посидеть, прилетят эти, выхватят хлеб изо рта и унесутся высоко, противно взвизгивая. Ух, твари жадные!       За спиной тихо беседовали люди. Нынче не путешествовали ради веселья, а потому дети смирно сидели около взрослых, напряжённо всматриваясь в облака — не покажутся ли самолёты? Почти не смеялись. Общая забота и скорбь усиливались с каждым днём. Однажды Джозеф подумал, что не успеет, и Цезарь умрёт. Может, больницу обстреляют? А вдруг случится потасовка? Язык сейчас ведь слабоват…       Нет, это уже истерика. Джозеф не сомневался, что Цезарь любил жизнь, а потому вцепится в неё переломанными пальцами, а когда те откажут — ухватится зубами. Такие не сдаются, не гаснут, не исчезают. Цеппели не умирают, чёрт возьми!       «Дождись меня, пожалуйста», — прошептал Джозеф.       Высадиться было решено в нейтральной Ирландии. Наверняка Рози молилась по несколько раз в день и собирала все газеты Нью-Йорка, пытаясь найти корабль своего молодого дурного мужа в списке затопленных.       Путь до Швейцарии был ещё более трудным. Война улыбалась жизни, дышала на неё гнилью, гноем и смрадом гангрены. Даже в нейтральных странах чувствовался дух смерти, жадно смотревшей на юношей и детей. В кафе, где завтракали немногие счастливые — даже там! — говорили об ошеломляющих ужасах, что творились в гетто и на Восточном фронте. Не все верили, не все хотели слушать. Разговоры эти можно было назвать сдавленным полушёпотом пропаганды, но… Но отчего-то же там люди исчезали, верно?       В Испании Джозеф растерялся. Впервые он начал сомневаться, что сможет добраться до Швейцарии. Италия — с немцами, а к режиму Виши во Франции доверия не было. Фонд настаивал на сухопутном путешествии через Монпелье и Лион в Женеву. Средиземное море походило на стакан, полный акул. Во Франции обещало помочь Сопротивление. Джозеф не слишком доверял повстанцам, но имелся ли выбор?       Предоставили поддельные документы, разработали маршрут. Пять дней потеряли в прятках по подпольям. Несколько раз Джозеф видел грузовики, в которых сидели съёжившиеся люди с черными круглыми глазами. Они вздрагивали от грохота немецкой речи и жмурились от яркого жестокого солнца.       С приближением к границе такие машины попадались всё реже, а потом и вовсе исчезли.       В Женеве, за завтраком, равнодушный официант принёс Джозефу письмо. Обыкновенную бумажку, сложенную в треугольник, с печатью Фонда. И больницы. Очень странно: с врачом Джозеф поговорил ещё позавчера по телефону, тот обещал рассказать положение дел подробнее уже при личной встрече.       Да и почерк был не его. Маленький и нервный, выводивший буквы с преувеличенным старанием, будто текст старались сделать максимально понятным и читаемым. Писала девушка по имени Герника. Говорила, что знакомая Цезаря (та ли?). Требовала поменьше смотреть на озёра и приезжать как можно скорее. И попросила прощения.              Цезарь не знал, что в клинику кто-то едет. Приступы ломали его тело, сжимали дни в большой жгучий комок, выжигали мысли, вырывали из охрипшего горла мольбы о помощи, обращенные ни к кому и летящие в никуда.       Лишь по ночам, когда в окна смотрели тёмно-синие пики гор, Цезарь приходил в себя. Хотелось увидеть Джозефа, Лизу-Лизу, Генрику. Коснуться их здоровой кожи, увидеть добрые светлые глаза. Ночью Цезарь чувствовал, что жизнь, возможно, и наладится, несмотря на…       На рвоту.       Головную боль.       Воспалённые вены.       Приступы лихорадки и судорог.       Но ведь что-то хорошее идёт. Едет?       Правда же?       Днём тело требовало морфина, а потому Цезарь не слышал тихого плача Генрики, которая в очередной раз пыталась попасть к нему в палату. «Просьба сестры Марты, Fräulein, — терпеливо объясняли девушке. — И это попросту неприлично. Вы не родственница и не работница больницы. Прошу, вернитесь в своё крыло».       Но Генрика оставалась. Садилась в креслице неподалёку и смотрела на двери, за которыми кричал и скулил Цезарь. Синдром, названия которого девушка так и не запомнила, никак не хотел ослабевать. Труднее всего пришлось первые полтора месяца, когда Цезарь ещё мог оказывать хоть какое-то сопротивление: он вырывался, кусался и орал до булькающей хрипоты. Дрался так, будто не боялся сломать свои едва сросшиеся кости. Иногда не сдерживались и санитары: Генрика слышала глухие удары и ругань. Видела ссадины на лицах мужчин и синяки, замечательные такие, которые остаются, если бьют по носу.       В августе Цезарь стих. В палату всё чаще стал приходить врач. Вначале с ласковыми санитарами, нежными, как лавина. Генрика слышала голоса, но сути разговора уловить не могла: говорили слишком быстро и как-то сложно. Врач говорил тихо, действительно вежливо, но строго. А Цезарь… Смирённо? Как грешник на исповеди.       Про Генрику как будто забыли. Девушка не скандалила, не спорила с медсёстрами, но уходить отказывалась, находя в себе силы на добрые слова и улыбку. Очень страшную, какая иногда застывает на чёрных лицах мумий. Чаще всего Генрику не прогоняли до вечера. Тогда уж приходилось звать Марту, которая сердито хватала сестру за руку и утаскивала её в женское крыло.       В одну из таких сцен и приехал Джозеф. Он растерянно поздоровался со встретившим его врачом и обратил внимание на лестницу. Марта, бледная от гнева, тащила за собой вверх тоненькую, болезненного вида девушку в простом льняном платье. Сестра милосердия что-то бормотала по-польски, и даже не заметила гостя. Генрика же, скользнув по Джозефу взглядом, улыбнулась, указала своей крошечной ладонью в сторону мужских палат и что-то прошептала.       Часы показывали без четверти одиннадцать.       В горах медленно тлела осень.       Больница почти не изменилась. Обновились обитатели. Изрезанные, исколотые, обожжённые солдаты, избитые и истощённые беженцы. Как и почему они тут оказались, Джозеф узнавать не хотел. За каждым стояла война и смерть. История, которая вот-вот закончится эпитафией.       В чистых светлых коридорах больше не выздоравливали. Умирали. Просто чуть дольше обычного.       А что, если и Цезарь заразился этой гнилью? Перед входом в палату Джозеф остановился. Из самолёта было выпрыгнуть не так страшно, как сейчас зайти внутрь. Да, врач говорил, что лечение идёт сносно (пусть и медленно), что к зиме можно подумать и о выписке, но… почему тогда нарастала тревога?       Дверь открылась. На кушетке в дальнем углу лежало безобразно худое костлявое светловолосое существо в больничной пижаме. Оно читало книгу, щупая бумагу тонкими пальцами. У кровати рядом с белым жестяным тазиком лежали новые тапочки.       — Цезарь, позволь тебя отвлечь, — сказал врач.       — Цезарь! — повторил Джозеф. Он не мог поверить, что это — его друг.       Существо обратило внимание на гостей. Раздражение сменилось на растерянность, а затем — на испуг. Крепко сжимая книгу, оно встало, свободной рукой поправило одежду и… замерло, будто в ожидании наказания.       — Джозеф, сейчас идёт война, как ты сюда смог добраться? — заговорило существо голосом Цезаря.       — Вот это называется «сносный ход лечения»?! — взорвался Джозеф, отказываясь верить в то, что этот дохлик год, ну ладно, полтора назад был бесячим здоровым парнем, гордостью и несчастьем своего поколения. — Цезарь?! Цезарь, что за ебота с тобой случилась?! Это нацисты? Их опыты?       — Нет, я всё время сидел здесь. Иногда лежал, — улыбнулся итальянец, точно так же, как до этого — Генрика.       — Ты выглядишь не просто отвратительно. Ради тебя от еды бы отказался умирающий с голода. А солдат бы пристрелил с жалости. Или тут теперь вот так от переломов лечат, а, господин медик? Мне просто повезло вовремя сбежать?       — Мы поговорим наедине? — перебил Цезарь врача. — Объясню всё сам.       Они беседовали до позднего вечера. Джозеф больше слушал: молча хмурился, злился, ругался про себя, но друга не перебивал. Из-за ослабления хамона переломы срастались медленнее, чем ожидалось, а некоторые лекарства действовали хуже и чему-то там в организме мешали. Но, кажется, силы к Цезарю возвращались. Серьёзно тренироваться ещё запрещали — стоило поберечься, но через год-другой, глядишь, можно будет вернуться к охране Италии и остального мира от вампиров. Или какой другой падали.       — Хорошо. Я жду, когда тебя перестанет сдувать утренним ветром, и мы уедем, — дослушав, сказал Джозеф.       — Куда и зачем? — Цезарь предложил другу вино. — Кисловато, как по мне, но какое нашлось.       — У Джостаров остался дом в Венеции, помнишь? Фашисты хотели его отнять, но я вовремя подарил его семье Цеппели.       — Щедро, — эта заносчивая итальянская жопа даже не удивилась. — Но идёт война. Италия — с немцами. Уверен, что Америка не пришлёт сюда, в Европу, войска? Не поддержит Англию? И тогда в Венецию гражданина Джостара могут и не пустить.       — Ты хоть «спасибо» из себя в состоянии выдавить? — обиделся Джозеф. Он понял, что Цезарь прав. Конечно, тут, в этом гнезде посреди Европы, понятнее, кто на кого нападёт. То-то отощал: небось, только газеты и читает, забывая пожрать.       — Спасибо. Война когда-нибудь кончится. Тогда и приезжай. Не знаю, сможешь ли ты увидеться со всей моей роднёй — некоторые на фронте, но щедрости Джостаров семья Цеппели не забудет.       — А ты?       — А что я?       — Тебя не призовут?       — В армии уже достаточно демонов, — засмеялся Цезарь. — Кому-то нужно приглядывать за Венецией.