* * *
Новый год – худшее время для рефлексии. Я это понимал. Каждый в комнате, должно быть, понимал это… или понял бы, если бы знал, что такое «рефлексия». Вот только голого знания недостаточно, чтобы успокоиться. Трудно не копаться в себе, если ты не знаешь половину всех этих людей, Аллочка смотрит на тебя странно и призывно, словно что-то обещая, а Бога разливает шампанское по бокалам, составленным в тесный кружок, и при этом половину проливает на ноги. Девушки в открытых туфлях визжат и притопывают, и смеются – конечно же, они смеются, на Богу невозможно злиться, никто не назовет его безруким и проматывающим вкусную дорогую шипучку. Даже хозяева дома взирают на него легко и весело, не обижаясь за изгвазданный паркет. Когда я смотрю на Богу, я думаю не о том, что я в своей жизни сделал не так. Я думаю о том, что хотел бы стать таким же: делать все не так, и вызывать при этом не разочарование, не ярость, а то тягучее и восторженное чувство, которое витает в воздухе вокруг него. Но для этого, видимо, просто нужно не быть мной. Шампанское было разлито, бокалы столкнулись тонкостенными боками, кто-то заверещал… Никто уже не слушал обращение президента – всем было не до того. К черту президента. К черту рефлексии, к черту это все – весь этот муторный бесконечный год, триста шестьдесят пять дней скуки и сосущей пустоты под ложечкой. К черту. Когда часы закончили бить, а бокалы опустели, Бога одной рукой обхватил ближайшую к нему девицу за шею и грубовато притянул к себе. А потом поцеловал – без предупреждения, смело и до абсурда нагло, то ли следуя американской новогодней традиции, то ли отдав управление тараканам в своей голове. У девицы были огромные ядовито-зеленые серьги, нелепым образом обрамляющие ее маленькое лицо. Теперь серьги колыхнулись, а сама девица послушно прильнула, обхватила Богу рукой, откидывая голову назад и открывая губы, поддаваясь ему, словно весь вечер – все те полчаса, что Бога провел в квартире, - только об этом и мечтала. Они целовались так долго, что я отвел взгляд.* * *
- Ты мой пятый, - сказали мне из-за спины. Я обернулся. За спиной стоял Бога, одной рукой держа стопку с чем-то маслянисто-коричневым – таким же дрянным на вид, как, должно быть, и на вкус. Другой рукой он протягивал мне аналогичную стопку. - Чего? – растерянно уточнил я. - Ты мой пятый, - радостно повторил Бога. Потом все-таки всучил мне стопку, стукнул стеклянным краем о край и опрокинул ее в себя, выдав шумное «ох, бля-я-ядь…» и зажмурившись. Пойло было именно такое, как он описал, и я зажмурился тоже, едва сдержав ругань. - … знакомый гей в этом городе, - закончил Бога, утирая рот тыльной стороной ладони. Если бы я уже не проглотил выпивку, она ушла бы не в то горло. А так обошлось без кашля – только кровь ударила в лицо, заливая уши душной алой краской, проступая яркими пятнами на щеках. - Я не, - заикнулся я. - Какого!.. - Аллочка мне все рассказала, - сообщил Бога, отрезая мне пути к отступлению. Сердце забилось чаще – тревожно, неспокойно; Аллочка многое знала, но и болтала она умеренно, обычно неплохо держа рот на замке. Это был первый раз, когда мои откровения вышли за пределы нашего с ней общества. Да еще Аллочкин муж все знал – от проблемы гомосексуализма в России ему было ни тепло, ни холодно, а Аллочка с ним делилась всем, вплоть до паролей на сайтах и мобильнике. - Я… Бога отставил стопки и бросил на меня прямой твердый взгляд. При свете люстры у него все-таки нашлась радужка – темная и узкая, блекло-коричневая, с рыжеватым пятном на правом глазу. - Аллочка бы рассказала мне что-то, если бы знала, что я тебе рожу стану бить? – спокойно уточнил он. Сердце тревожно подпрыгнуло, а потом начало сбавлять темп. Колотилось загнанно, но все же не так, словно собралось вот-вот покинуть меня через проломленную грудную клетку. - Нет, - с сомнением сказал я. И потрогал пальцем прохладную запотевшую стенку одной из стопок. – Вряд ли… Аллочка была кем угодно, но только не дурой и не стервой. Бога поприветствовал кого-то у меня за спиной – высоко поднял руку, раскрыв ладонь, вздернул брови и широко ухмыльнулся. Рот у него был подвижный, улыбчивый, а кожа вокруг этого рта была выбрита так, чтобы оставить короткую щеголеватую поросль по контуру подбородка и над верхней губой, да крохотный островок под нижней. Все черты его лица были непропорционально крупными, словно их собирал вместе тот, кто имеет крайне посредственное представление о людях. Массивный, сужающийся книзу подбородок; высокий чистый лоб; ужасно длинный нос с резкой горбинкой… Глаза. Темные, с цепкими паучьими лапами морщинок, которые протянулись вниз от внешних уголков глаз. Когда Бога улыбался, взгляд его становился бархатнее и спокойнее, а морщинки – глубже. - Я тут всё обо всех знаю, - спокойно сказал он. Указал взглядом на одного из парней – того, который в эту секунду вел философские беседы с «Машкой, Машуней», зажав между коленями ополовиненную бутылку вина. В беседе было что-то о Достоевском и его влиянии на мировоззрение Сартра. Прислушиваться я не стал. - Знакомься, это Суслов. Суслов любит баб, но по пьяни будет ни разу не против, если ты ему отсосешь. Я глянул на Богу зло и быстро, скривив губы. Говорить ничего не пришлось – Бога и сам все понял. - Ну, нет так нет, - сказал он, легкомысленно пожав плечами. – Просто сосать не умеешь? Или, типа, брезгуешь? Желание сделать его и без того кривой нос чуть более кривым стало почти нестерпимым. Я сжал кулак так сильно, что ногти взрезали мякоть ладони. - Стоп, - тихо сказал я. – Хватит. Бога все понял, и дразнить меня больше не стал. - На балконе крутится Матвеева, - сказал он. – У нее там перекур каждые три минуты… А у Матвеевой есть парень. Лучший друг этого парня обалденно драл меня в сентябре на днюхе Матвеевой. Увидеть свое лицо я не мог, но жжение в щеках, ушах и даже шее становилось почти невыносимым. Это не то, чем я хотел заниматься в Новый год. Не то, о чем я бы хотел говорить. - Вон та деваха… - Бога взглядом указал на девицу с тяжеленными ярко-зелеными серьгами, которую он поцеловал в полночь, - … тащится по педикам. Не знаю, что в этом для женщины прикольного, но это сейчас, вроде как, модно. Я молчал. Серьги девицы покачивались в такт с движениями ее головы. - Мы с ней провстречались почти год, - пояснил Бога. – На пятьдесят процентов потому, что по упражнениям Кегеля ей можно давать заслуженного мастера спорта. Еще на пятьдесят – из-за моей ориентации. После того, как я рассказывал ей о ком-нибудь из своих бывших, она сдергивала с меня трусы вместе со штанами – и хорошо, если это не было в каком-нибудь сраном туалете в клубе у черта на рогах. Я взглянул на него вопросительно. - Не люблю клубы, - пояснил Бога, поцокав стопками друг об друга, а потом оглянулся, явно размышляя, чего бы еще перехватить. – Не парься ты из-за этого… Тут многие замараны. А те, кто нет – так им на тебя плевать. И на меня… Я смотрел на него молча, ощущая, как сердце колотится в груди оглушительной дробью, весенней капелью, ускоряясь от смущения, страха и черт знает, чего еще. Может, от взгляда Боги. Были на вечеринке красивые парни и девчонки... А этот даже красивым не был – весь какой-то нескладный, ужасно длинный, непомерно высокий и с узким худым лицом, он едва умещался в рамках этой квартиры. Словно потолок – не предел, и странному этому парню хотелось абсолютной свободы. Словно если он раскинет руки, то заденет ими стены. Но Бога раскинул руки – и ничего не случилось. Стены остались на месте, а он ушел обниматься со свежеприбывшей парой – Семеновские подъехали от родителей к часу ночи, чтобы остаться тут до утра, и теперь в прихожей отряхивались от снега и конфетти.* * *
В начале третьего, когда прозвучали первые разговорчики на тему «а не взять ли нам пиротехнику и не выбраться ли в парк?», Бога подошел ко мне, похлопал под лопатками и сказал: - Ну-ка пошли, покурим. - Я не курю, - пробормотал я. Бога пожал плечами. На голове у него косо сидел дедморозовский красный колпак с белой опушкой, а в руке были зажаты пара бутылок пива и прозрачная зажигалка в цветочек. - А я курю, - сказал он. – Пойдем. В подъезде было весело – соседи с третьего и четвертого этажей дружили семьями, так что по лестницам то и дело кто-то пробегал, какие-то люди хлопали друг друга по плечам и желали счастья, здоровья, ну и баблишечка – так, немножко, чтоб на жизнь и на БМВ хватало. И на обслуживание этого БМВ. Бога взял меня за руку – не по-девчачьи, за пальцы, а выше, сжав кулаком предплечье, - и потащил наверх, отыскивая еще не задымленную площадку без толпы. На одном из пролетов он присмотрел себе окно, кое-как совладал с форточкой и принялся прикуривать. - Ну, давай, - сказал Бога, сжав сигарету губами. – Говори. Я взглянул на него молча, чуть приподняв брови. Ни говорить с ним, ни даже видеться с ним в эту ночь я не хотел. Предпочел бы поболтать с Аллочкой, запустить с ними фейерверки и через час отбыть домой. Но у Боги, похоже, были иные планы. - Что говорить? – спросил я. - О себе говори, - велел Бога, задумчиво перехватив сигарету средним и безымянным пальцами. Жестом предложил мне одну бутылку пива, но принял отказ смиренно, пожав плечами и выпустив изо рта дым. – Аллочка предупреждала, что ты себя этим всем сгрызешь, но я и не думал, что все так запущено. - Что запущено? – непонимающе спросил я. - Ориентацию свою ты не принимаешь, - задумчиво сказал Бога. Дымок вился у его рта белесым вязким язычком, касаясь острой скулы. – Себя такого ты тоже не принимаешь... Ходишь полупридушенный, будто жить боишься. Я промолчал. Повернул голову, задумчиво глянув в окно, но там было темно, как в чернильнице – только вспыхивали иногда огоньки сигарет, да пару раз рассыпались искрами бенгальские огни. Двумя этажами ниже раскатисто запели что-то из Верки Сердючки. «Машка, Машуня» солировала. - И что мне говорить? – спросил я. - О себе говори, - предложил Бога, убрав от лица сигарету, и равнодушно хлебнул пива. Не похоже было, чтобы он получал удовольствие и от того, и от другого – да только все равно курил и хлебал, глядя на меня матово-черными бархатными глазами. – Поймем, что тебя изнутри выгрызает, – сможем выдрать это с корнем. Я помолчал. Сердце билось быстрее положенного, но хотя бы не неслось вскачь, вынуждая задыхаться на ровном месте. Может, потому что сейчас мы с ним были наедине, а не в полной народа квартире. - Как меня зовут – ты уже знаешь, - задумчиво начал я. – Тридцать два года, работаю в… - Стоп, - сказал Бога, не стесняясь прервать свой психотерапевтический сеанс. – Ты – это не твоя работа. - Ты хочешь… - я неровно вздохнул. Отвел глаза, уткнувшись в стену. – Хочешь, чтобы я говорил о… Бога понял мои метания. Отхлебнул еще пива и убрал за ухо прядь, выпавшую из хвоста и настойчиво лезущую ему в рот. - Ты – это и не твоя ориентация тоже, - сказал он. – Ты – это ты. Расскажи мне что-нибудь о себе. Одну песню Сердючки сменила другая. Тонкий женский голос ностальгично требовал найти «какую-нибудь киношечку с Галкиным и Пугачевой, ну, короче, что-нибудь новогоднее». - Я люблю Шарлиз Терон, - в порыве внезапной откровенности признался я. - А еще – бутерброды с сыром и сгущенкой. Ну, понимаешь, кусочек сыра, а прямо поверх него льешь из ложки... Бога усмехнулся. В этом не было чего-то обидного, не было издевки. Напротив – взгляд его стал глубоким и пустым, словно он думал о Шарлиз Терон. Или сыре со сгущенкой. Это было удивительно. Когда Бога улыбался, в уголке его рта образовывалась даже не одна ямочка, а две. Потрясающее чудо мимики. Самое красивое, что я видел за сегодняшний день. Чтобы не пялиться на него, пришлось себя одернуть. Бога, должно быть, знал, как влияет на людей, а потому кивнул и сказал: - Продолжай. Помедлив немного, я взял одну из бутылок, сковырнул крышку о подоконник и упустил её куда-то на пол. Наклонился, неловко зашарив рукой. - Я… - неуверенно промямлил я, с трудом найдя крышку и стиснув ее в кулаке. Бога не сказал: «брось». Не сказал: «забей». Не вскинул удивленно брови. Просто стоял, опершись задом на край подоконника, и смотрел на меня задумчиво. – Я… терпеть не могу Кинга. Бога кивнул, словно это само собой разумелось. Как будто любить Кинга – дурной тон. Длинная прядь опять выпала из-за уха, и теперь скользила кончиком совсем рядом с его губами. - Еще не люблю быть один, - тихо сказал я. И глянул на Богу смело, почти отчаянно: вот тебе откровение, на, подавись. - Я всегда один, понимаешь? У меня это уже во где сидит... Я ткнул пальцем себе в кадык – с силой, с остервенением, наверняка оставив синяк на горле. То, что заставляло краснеть в присутствии Боги, ушло. Словно волна прибоя, зализавшая песок и оставившая после себя водоросли и дохлых медуз. - Я даже с родителями не могу... – тихо сказал я, - Ну... - Поговорить? - спросил Бога, раздавив окурок о край форточки и щелчком ногтя отправив его наружу. - С родителями не нужно говорить, Володька. Родителей нужно любить... но пускать их в свою жизнь пореже, чтобы они не натоптали там грязными ботинками. Я промолчал. Опустил ресницы, прислушиваясь к голосам снизу: часть людей разбрелась по квартирам, и только два мужских голоса толковали о внешней политике США и Дональде Трампе. - У тебя это и случилось, верно? - спросил Бога. Взгляд у него был спокойный, и, наверное, только потому я еще от него не сбежал. - Предки узнали про твою ориентацию, и ты теперь нежеланный гость на семейных праздниках. Так? Я молчал. Только отпил, наконец, пива, набрав его полный рот и с трудом проглотив. Пиво не шло, но это было лучше, чем смотреть Боге в глаза и говорить с ним. - Ты сам им признался? – заинтересованно спросил Бога, привалившись плечом к стене. Он и впрямь был длинный – какой-то бесконечный, перекособоченный, словно старался не возвышаться над окружающими на полторы головы. Рядом со мной кособочиться почти не приходилось – я был ниже всего на три или четыре сантиметра. - Не-е-ет… - подумав, протянул Бога. – Ты бы сам не сказал. Застукали с бойфрендом? Спущенные штаны, хуй в жопе, что-нибудь такое? Я вспыхнул ярко – почувствовав, как краска бросилась в лицо, как сперло дыхание, и как желание ударить его, разнести вдребезги его смеющийся рот, стало испепеляющим. Почти как желание выпить минералки наутро после Нового года. - Значит, да, - сказал Бога, не отрывая от меня взгляд. – Ты не думал, что если тебя такого не могут принять, то это их проблема, а не твоя? Я задыхался, едва сдерживая колотящееся сердце. Смотрел на него и задыхался; и не понимал, за что меня так сильно ненавидит Аллочка, что свела с Богой под Новый год. - Мне вот плевать на всех, - задумчиво сказал Бога. И развернулся к окну. – Хочешь, хоть сейчас прокричу в форточку, что люблю сосать члены? - Дурак, - пробормотал я, и это прозвучало жалко, пристыженно и немного испуганно. - Меня пару раз били, - сказал Бога невозмутимо, кося темным матовым глазом. – Но чем увереннее ты себя чувствуешь, чем больше тебе поебать на их мнение – тем меньше у них желания с тобой связываться. И те, кому ты такой не нужен, отпадут сами… А те, кому нужен, будут тянуться к тебе все равно. Это неправда, - хотел сказать я. К тебе тянутся не потому, что смирились с твоей ориентацией, - хотел сказать я. К тебе тянутся потому, что ты как воздух. Хоть и задымленный, но воняющий хвоей, вкусный, прохладный воздух, которым не надышишься, сколько ни старайся. Только от каждого вдоха сводит спазмом внизу живота. - Тебе нужно больше себе позволять, - сказал Бога, и наконец-то отлепился от окна, задраив форточку, словно люк на погружающейся подлодке. – А не ждать, когда тебе это позволят окружающие. Я отступил от него на шаг. Еще секунду мне казалось, что Бога сейчас снова схватит за руку, снова куда-то поволочет… Но он отвернулся и потрусил вниз по лестнице. Только бросил через плечо: - Пойдем, наши там фейерверки запускать собирались…* * *
Бога был острый – весь. В каждой линии. В каждом движении губ, в каждом росчерке острых скул и впалых щек, даже в разболтанности походки. Человек-оригами, человек-альбомный-лист. Сложи его как хочешь – и он будет именно таким, как тебе нужно. Человек-пластырь, матерчатая нашлепка для кровоточащих ран. Аллочка знала это. Аллочка всегда знала всё лучше всех… Не зря же она когда-то посоветовала мне своего зубного. Я тащился за Богой по снегу, а вокруг разбрелись остальные наши – закутанные в шубы и пуховики, обмотанные серебристым и розовым дождиком, веселые, спокойные. Девчонки махали распадающимися, разлетающимися в стороны искорками бенгальских огней и смеялись. Бога какое-то время шел молча, а потом обернулся ко мне лицом и пошел спиной вперед, проваливаясь в снег до середины икр и наверняка уже начерпав холодного в свои рыжие здоровенные ботинки. - Куда потом? – спросил он. Резинку Бога потерял, и теперь его волосы, срезанные чуть ниже ушей, трепало-колотило холодным ветром. Шапки у него не было, а капюшон, видимо, считался вариантом для слабаков. - Домой, - сказал я, стараясь не смотреть на Богу. – Я живу в десяти минутах… Бога жег мне глаза. Проще было следить за тем, как Костян воркует с девицей в фиолетовой шубке. Что ни говори, а ее высоченные ботфорты, которыми просто невозможно зачерпнуть снег, на практике оказались куда более удобными, чем ботинки Боги. И это – несмотря на высоту каблуков. - Я с тобой, - сказал Бога, а потом развернулся и зашагал вперед. Это не было вопросом. Интересно, если я «начну разрешать себе больше» и все-таки поглажу его кулаком по роже – как это скажется на моих отношениях с Аллочкой?..* * *
Вряд ли кто-то удивился, что мы с Богой исчезли одновременно. После фейерверков, облитые светом падающих с неба искр, обласканные ночью, снегом и умопомрачительным, изматывающим ором в сторону прохожих – с Новым годом! с Новым годом! – многие утомились и начали расползаться по домам. Праздник подходил к концу.* * *
Когда мы добрались, была уже половина пятого. Бога зажег везде свет – как будто не любил темноту, - с трудом отыскивая выключатели, матерясь и наталкиваясь на стены. Потом скинул свои рыжие ботинки, перестав следить где попало талой водой, сбросил парку, стянул через голову рубашку из белесой джинсы. Он был смуглый в желтизну – никаких соляриев; похоже, летний загар держался на нем круглый год. Впивался в его кожу солнечными стрелами, пронзал насквозь и оставался навсегда. - Зачем мы… - заикнулся я, но Бога не дал мне договорить. - Будем считать, что я твой Дед Мороз, - сказал он. – Персональный. Когда он избавился от майки, шнурок подпрыгнул и лег ему на грудь. На конце шнурка болталась серебристая металлическая побрякушка с прорезью, больше всего напоминающая камертон. Я не слышал от Аллочки, чтобы Бога был музыкантом и играл хоть на каком-нибудь инструменте, который требовалось бы настраивать с помощью камертона… но, с другой стороны, я вообще ничего не слышал от Аллочки о Боге. До тех пор, пока она не взяла нас за плечи и не сказала: «Володя, это Богдан…» - Выпить бы, - тоскливо сказал я. После прогулки по морозу я ощущал себя стылым, холодным и поразительно, до отвращения трезвым. - Не надо, - сказал Бога, ухватил меня за ремень штанов и подтащил к себе, как рыболов подсекает рыбину. Та добыча, которая попалась Боге сегодня, пожалуй, не тянула ни на сазана, ни на щуку. Так, полудохлый карась, слабо водящий плавниками и разевающий рот. - Не пей. У него были шершавые обветренные губы и горячий, терпкий, отзывчивый до неприличия рот. Он целовался так же, как делал все эти странные вещи – жестикулировал бутербродом, обливал девушек шампанским, рассказывал похабные анекдоты и бесцеремонно влезал в кадр, когда кто-то фотографировался. Он везде был не к месту, но почему-то там, где он появлялся, тут же образовывалась под него свободная брешь – словно его всегда там ждали, словно он и должен был там быть. Словно без шампанского в туфлях праздник был бы не праздник. Словно без темного затылка с куцым хвостиком фотографии смотрелись бы хуже. Словно… Словно в Боге было столько жизни, столько жаркой, хлещущей через край энергии, что ее хватало на полтора десятка людей – и еще на две дюжины незнакомцев, встреченных нами в эту ночь. В нем было столько жизни, что для меня одного, жалкого и перепуганного, это было бы смертельной дозой. Когда его губы оказались на шее и нетерпеливо приласкали, ухватили, слегка натянув кожу у кадыка, - я вздрогнул, упираясь ладонями в его плечи. Под пальцами бархатной змеей вился черный шнурок. - Чего ты от меня хочешь вообще? – жалобно спросил я. – Трахнуть меня? Только это? - Хочу, - медленно сказал Бога, и поднял голову, глянув своими черными шельмовскими глазами, - чтобы ты сам себе сделал охеренный подарок. - Подрочил? – слабо уточнил я, еще пытаясь перевести все в шутку. - Отпустил себя. Он источал секс. Он был как локальное, выряженное в заношенные шмотки божество содомии и разврата. На нем была пара татуировок – на манер прожженных американских мальчиков-моделей, которым без татуировок даже на подиум выходить неприлично, - но мальчик-модель из Боги не получился бы, даже если бы он очень захотел. Красивый и не красивый, резкий лицом, резкий в движениях, резкий в каждом своем слове – человек-нож, человек-лезвие, пропоровший меня от паха до груди и выдернувший душу из дрожащего тела. Не удержавшись, я тронул языком его скулу, прочертил влажным кончиком ровную линию вверх, до самого уголка глаза. И решил: раз я уже получил смертельную дозу жизни, раз уж Бога вогнался в меня иглой, ножом, узким лезвием ножниц, - то я теперь ничего не боюсь.* * *
Бога, конечно же, разделся первым. Таким как он не идет одежда, и они пытаются избавиться от нее, как от чего-то лишнего, замусоривающего их маленький мир. Под одеждой Бога был неожиданно плавный, с сухими мышцами груди и твердыми бицепсами, с тощим, не изрезанным кубиками животом и узким продольным пупком. Я прикрыл глаза, кусая губы и не зная уже, как успокоить дыхание, но Бога стаскивал рубашку по моим рукам, царапая кожу складками ткани, и сдерживаться было почти невозможно. - Зачем? – спросил я, когда он пихнул меня на кровать, сдирая по бедрам штаны и белье, обхватывая ладонью мой разгоряченный, стоящий каменно член. Бога уже склонился, обхватив губами головку, откровенно наслаждаясь процессом и, пожалуй, безнадежно выдавая свою в этом деле опытность. А потом поднял голову и улыбнулся, тронув меня сбоку живота – в самом низу, над линией курчавого жесткого волоса, - кончиком языка. - Потому, - сказал он, - что это охренеть как классно? Я вздрогнул, но Бога придержал меня за бедра, словно боясь, что я сейчас спасусь бегством из собственной квартиры. - Я не хочу, - твердо сказал я, приподнимаясь на локтях. – Я не хочу в жопу, я тогда… отец тогда… а мы с Сашкой… - Понял, понял, - сказал Бога, с какой-то изумительно непошлой нежностью поглаживая мой член ладонью. – Давняя психологическая травма, блок в башке. Можешь трахнуть меня сам, если хочешь. Можем обойтись минетом или дрочкой… Рука его была теплой, и я простонал, запрокинув голову и зажмурившись. Когда Бога перекинул колено через мои бедра; когда расправился с добытой из его карманов резинкой и поплевал на головку члена, а потом размазал слюну кулаком – мне было уже так хорошо, что почти даже не страшно. Когда Бога обхватил мое тело бедрами; когда насадился, спокойно и опытно принимая в себя член – стало уже всё равно. Я даже выбрал, куда можно смотреть, при этом не рискуя сгореть со стыда. Уперся взглядом в его руки – широкие смуглые ладони с длинными пальцами, очутившиеся у меня на груди. Жилистые запястья, сухие крепкие предплечья... Выше смотреть было опасно. Где плечи – там и шея, а где шея – там и лицо. А смотреть шельме в глаза совсем не хотелось. Заколдует, закружит, с ума сведет… Хотя он, наверное, уже свел. Когда Бога двинул задом, медленно опускаясь, позволяя головке протиснуться внутрь и коротко сморщившись от боли, я думал, что сдохну то ли от разрыва сердца, то ли от гипервентиляции легких. Приподнялся на локтях, пялясь на его тело почти испуганно: на красивое, ладное тело с узкой грудью и худым поджарым животом, с тощими смуглыми бедрами, пошло и откровенно раздвинутыми. Судорожно сглотнул, следя за каждым его движением, и все еще боясь посмотреть вверх, на лицо. Потом закусил губу. Смотрел, смотрел… с ума сходил, уже не пытаясь совладать с дыханием – только следя за тем, как руки Боги ерзают по моему животу; как его бедра сжимаются и напрягаются так, что на них проступают тугие мышцы; как его член – не слишком толстый, но зато длинный, как и всё в его теле, - подрагивает и хлопает по смуглому поджарому животу на особо резких толчках. Иногда он наклонялся ко мне, гибкий, словно пьяный от удовольствия, и мы сталкивались губами и языками, и стонали, и вскрикивали друг другу в рот, и я сжимал в кулаке его чертову побрякушку, натягивая черный шнурок – а потом перевернулся, бросая его под себя, и Бога молча, понятливо обхватил меня ногами.* * *
В самом конце я забыл о стеснении; забыл о том, что боялся за свои тормоза. И поднял взгляд, следя за лицом Боги. Очень выразительным, узким, подвижным лицом. Всмотрелся в него, впился жадным взглядом, словно пытаясь обглодать до черепных костей, замечая все – как в момент оргазма Бога жмурится, как кривит губы, хмурит брови и морщит лоб, как содрогается и дергает ладонью, обхватив кулаком собственный член. Выражение лица при оргазме у него было сложное. Поди разбери, что он испытывает и от чего жмурится – от боли или от блаженства? Но когда на живот брызнула липкая белесая струя, главная загадка разрешилась сама собой.* * *
Потом мы лежали… Даже в постели Бога был твердый и весь какой-то острый. Дотронься – порежешься. Но я не побоялся дотронуться. Набрался смелости и положил ладонь ему на поясницу, обхватывая, прижимая к себе бедрами и животом, и поцеловал его снова… И снова… И снова… Как будто ночь закончится – и целовать станет некого. Золушка застрянет в тыкве, скукоженная и поломанная, а парень – обалденный парень, первый парень в моей постели с семнадцати лет, когда отец застукал нас с Сашкой, - исчезнет, оставив после себя опустошение и забрав ту бурлящую, обжигающую, упоительную на вкус жизнь, которую он ненадолго мне одолжил.* * *
Утром я нашел Богу на кухне – совершенно голого, зато в тапках и с ноутом. Ноут, конечно же, был мой. Тапки тоже. Он вскинул голову, словно предлагая себя поцеловать, но я прошел мимо, ни на секунду не задержав на нем взгляд. - Все? – спросил Бога, покачивая тапком, едва подцепленным на пальцы ноги. – Новогоднее шоу отыграно, сбыча мечт закончена, подарки приняты… А Дед Мороз вознагражден, и теперь пусть идет нахер? Я налил себе воды, а Боге достал из холодильника вторую бутылку пива. Первая, почти опустошенная, стояла в опасной близости от ноута. - Чего ты от меня хочешь? – тихо и устало спросил я. Я знал, чего он хочет. Мы много раз проговаривали это ночью – сначала он, а потом я, шепча непослушными губами, сплетаясь, обхватывая друг друга руками и вжимая в простыни. Когда он кричал, я зажимал ему рот ладонью и чувствовал, как изнутри к ней прикасается мягкий горячий язык. Бога тогда говорил: это не должно быть «на один раз». Бога говорил: отпусти себя. Разреши себе. Ты живешь один, ты совсем уже взрослый самостоятельный лоб, пора жить по собственному желанию, а не по чужим подначкам. Ну и что, что от тебя требуют детей и жену? Это же твоя жизнь, ну так живи ее нормально, а не в застенке тесной квартиры, в застенке своей души. Смертельная доза жизни билась в Боге, пульсировала, раздирала его изнутри. Он умел жить и любил это делать, и пытался научить этому меня; и я с радостью учился… Но наступило утро – новое утро нового дня, новый год, новый кусок моей жизни. И сказка закончилась.* * *
Бога так ничего мне и не сказал. Отставил вторую бутылку пива, так ее и не открыв, молча встал и удалился с кухни. Судя по звукам – одеваться.* * *
Снег хлестал наискось, острый, режущий, до красноты иссекающий лица и руки. Небо над головой было тяжелое и матово-серое, и парень, подскочивший к остановке в последний момент – за секунду до того, как автобус тронулся, - влетел в него с таким отчаяньем, словно заиндевел бы с ног до головы, останься он на остановке еще хоть минуту. Заиндевел бы, замерз, превратился в ледяную статую. А потом звякнул бы и рассыпался на куски, нечаянно задетый кем-то из прохожих…* * *
Пассажиров было мало. Все, кто хотели разъехаться из гостей, уже давно разъехались, а остальные попросту еще не проснулись. Бога устроился на свободном двойном сиденье, привольно раздвинув ноги, откинувшись на тощую спинку, обтянутую исцарапанным старым чехлом. Уже выдохнул было, приготовившись подремать… … как в автобус вдруг заскочил Володя. Тощий и почти такой же длинный, он весь поежился, торопливо отсчитал деньги за проезд и принялся стряхивать со светлых волос мокрый, совсем не хрусткий, уже подтаивающий снег. Бога ничего не сказал. Молча развернулся, сдвинув колени, позволяя Володе протиснуться к окну и усесться рядом. Тот плюхнулся жопой на сиденье и еще долго молчал, быстро дыша, впившись пальцами в тряпичную спинку перед собой. Взглядом он елозил по затылкам пассажиров, пытаясь смотреть куда угодно, но только не на Богу. Потом сказал: - Я за тобой еле угнался. Бога помедлил, а потом снова раскинулся на сиденье, пихнув коленом чужое бедро. Ноги у него были страшно длинные – неудобно, раздражающе, поразительно длинные, и это всегда мешало ему в общественном транспорте. - Я решил… - твердо, как-то очень уверенно начал Володя. Потом умолк. Знаю я, что ты решил, - подумал Бога. И улыбнулся уголком рта, тряхнув распатланной гривой. Извлек из кармана резиночку – желтую и девчачью, - и принялся собирать волосы в куцый хвост. Потом опустил руку, поймал ладонь Володи, и медленно переплел пальцы в замок. Опустил запястья низко, сунув их между сиденьями и тесно сдвинутыми ногами, туда, где его колено соприкасалось с бедром Володи, - и устроился так, чтобы их соединенные руки не бросались никому в глаза. Володя сначала напрягся – так сильно, что алые пятна на его щеках исчезли, и лицо стало равномерно, мертвецки белым. Бога знал: теперь этот парень либо передумает вести себя так, как всегда мечтал, либо… Секунды падали и ударялись об стекло, как снежинки, безжалостно секущие снаружи окна автобуса. Прошло несколько минут, а потом Володя медленно – мускул за мускулом, клеточка за клеточкой – расслабился. Это было видно по его лицу. Сначала он обмяк, а потом положил свободную руку на спинку сиденья перед собой, опустив голову на сгиб локтя. - Ты хоть знаешь, куда мы едем? – спросил его Бога. - Без разницы, - ответил Володя. И замолчал. А потом, спустя две остановки, так и не дрогнув ни разу сложенными в замок пальцами, тихо сказал: - Мы теперь, типа, должны?.. - Что? Встречаться? – Бога засмеялся, а потом откинулся лопатками на спинку сиденья. Запрокинул голову и опустил ресницы, словно планируя немного подремать. – Ничего мы никому не должны, Володька… Мокрый снег злобился, расчерчивая окна белесыми косыми линиями. Новый год расцветал вокруг них, мутный и влажный, пахнущий мокрой меховой опушкой на капюшоне парки. А Бога сидел, опустив веки, расслабленный до предела, и медленно водил большим пальцем по тыльной стороне чужой ладони.