Σχίσιμο (Схисимо)

 Несмотря на ночные часы работы, Дазай не ощущал дикого желания бухнуться рожей в футон и погрузиться в сон. Он закончил один из текстов и сейчас пытался вчитаться в него, напрягая глаза, при этом специально погасив лампу. Ему нравился этот утренний полусвет, хотелось ощутить его в полной мере, даже если глаза придется принести в жертву. Глупо, но он все же так редко делал, так что вряд ли посадит себе зрение подобной прихотью.  Еще полчаса он вносил правки, а потом отписал кое-какие рекомендации для Акутагавы, приложив их к пачке листов, отложил все в сторону, растянулся на полу и сладко потянулся. По-хорошему бы – развалиться на футоне и продрыхнуть до полудня, но он все еще ощущал в себе силы, так что сон откладывался, пусть в голове и звучал предупреждающий голос Мори-сенсея. Дазай не мог с собой ничего поделать. И на самом деле последние дни он редко писал по ночам, лишь только вот, когда Чуя работал в свою долбаную ночную смену! Какие идиоты будут до глубокой ночи торчать в ресторане? Но хозяин считал это своим преимуществом, а Накахара еще и потом оставался помогать убираться, получая за это дополнительную плату. Дазай ныл, мол, не похож он на человека, которому так уж нужны деньги, чего он упирается? А Чуя в самом деле бесил своим желанием работать, из-за чего и Дазаю приходилось возвращаться к своим делам, потому что если он пытался приставать, то тут же получал, синяк на ребрах в одном месте до сих пор отливал пурпуром, аж смотреть страшно было, зато эта мелкая зараза каждый раз любовалась так, словно произведение искусства на его теле сотворила. Ночью у Чуи, к счастью, не было склонности сидеть, может, от того, что он обладал способностью все свои дела заканчивать, да только этот гад в первые же дни своего пребывания в доме умудрился перерыть весь кабинет Дазая, откопав те рукописи, о которых он даже уже не помнил, да и не собирался публиковать, написав рассказы в ранней юности, когда еще не успел руку набить, но Накахара зачем-то и эту всю ерунду просматривал, и Дазай каждый раз ждал от него чего-то едкого, но не получал.  Как-то он заметил: «Чуя, не могу поверить, что моя обдолбанная писанина интересует тебя больше, нежели я сам». Накахара лишь скосил на него глаза – Дазай валялся без дела на футоне – а потом лисенок коварно обнажил зубки: «Раздевайся, тогда заинтересуешь».  Раздевайся… С каждым днем Дазай внезапно стал ощущать себя все боле раздетым, но к одежде это не относилось. Чуя притащил в его дом книги, что выпускались под именем Хориэ Юто, и начал это все отрывками перечитывать, то и дело интересуясь отдельными фрагментами и расспрашивая Дазая. Тот вообще поначалу не знал, как реагировать, даже бесился из-за того, что Чуя тратит на все это время, а потом вдруг стал смущаться. До него дошло: Накахара искал реальные совпадения героев и ситуаций с настоящим автором. Осаму осторожно так поинтересовался, на кой черт он это все затеял, а на него взглянули спокойно глазами солнечного неба над тихими волнами, и смущенно заметили: «Разве ты не хотел, чтобы я тебя понял?».  А разве так можно? Дазай не верил. Он никогда не писал ничего в историях о себе. Он говорил об этом не один раз. Но Накахара лишь хмыкал. А потом брыкался, когда его хватали со спины под руками и тащили на футон, желая не отпускать хотя бы до середины ночи. Чуя обычно чисто из принципа делал вид, что приставания Дазая только бесят (каждый раз в таком случае все хотелось спросить: чего ж ты торчишь тогда в моем доме, в моей комнате, со мной?!), но зато по утрам его почему-то переклинивало, и, если Накахара никуда не спешил, Дазай мог получить обалденную порцию ласки и нежности, порой для этого Чуе даже не надо было демонстрировать все свои умения. Он просто устраивался рядом и мог долго тереться носом о его слегка щетинистую щеку, оставляя легкие поцелуи, однажды залез на него, когда Дазай сидел сонный, пытаясь сообразить, какого хрена наступило утро, а он еще не выспался и почему его так крепко сейчас обхватывают за пояс ногами. Чуя не подразумевал даже ничего такого развратного, он просто принялся зарываться пальцами в его волосы, не реагируя на все сильнее фокусирующийся на нем взгляд, хватал пряди волос, будто что-то пытался соорудить у него на голове, а затем сжал их, собрав сверху на манер двух торчащих ушек, несколько секунд скептически рассматривал и выдал: «Из тебя разве что получится лохматый побитый котяра, давай обкорнаем тебя, но за качество не ручаюсь». К чему он это говорил и делал, Дазай так и не понял, и вообще не был уверен, что это все не приснилось. Он вообще каждый раз сомневался, что в самом деле просыпается, а рядом кто-то есть. Даже в детстве он спал один, не терпя под боком ни братьев, ни сестер; никто из его любовниц никогда не оставался с ним ночевать, и Акутагаву он тоже именно спать с собой не тащил. Ценил свое одиночное пространство, а тут вдруг оно полностью оказалось заполненным, да еще и развлекало по утрам. Иногда смущало. Он приоткрывал глаза, а на него смотрели чужие. Чуя таращился на него по утрам, пока он спал. И даже не пытался этого скрыть. «Ты причмокиваешь во сне, – как-то заметил он, злорадно так скалясь. – Так только дети маленькие делают, наверно». Дазая таким не смутишь, но это было открытием. Ему никто прежде не говорил, что он делает во сне, какого это – спать под его боком. Он неизменно и открыто наблюдал за Чуей, подмечал все, что мог, но и подумать непосильно было, что тот занимается тем же самым.  И пугало, и пускало по телу сноп приятных ощущений. Дазай смеялся внутри себя – надо же, у него появился смысл просыпаться по утрам. Ради того, чтобы узнать, что еще такое его лисенок ляпнет.  Но только вот бесили эти моменты, когда он, вместо того чтобы вжиматься в чужое тело, возился в ресторане. Дазай пытался как-то уговорить его бросить, но категоричное и немного злобное «нет» врезалось в него при каждой попытке высказаться на эту тему, и лишний раз просто спорить не хотелось, чтобы потом не тратить время на взаимные упреки. Осаму и так понимал, что ему почти сделали одолжение – Чуя жил с ним, но и не забывалось то, насколько это все неопределенно. И эта чертова работа – не отпускало ощущение, что за этим всем кроется то, что Дазаю очень не понравится.  Этим утром он собирался провернуть тот же трюк, что исполнил, когда отправился замаливать грехи перед Чуей, оставленным работать в ночь. Только в этот раз каяться не за что было, но он снова собирался поговорить с ним, хотя имел все основания понимать, что Накахара будет недоволен.  Повалявшись еще немного, перечитав один из рассказов, купленной когда-то на улице книги, Дазай заложил закладку там, где остановился, и вырядился в кимоно. С утра еще не успело раскочегарить, но он все равно захватил с собой зонт и веер, а затем двинулся к главному выходу. По пути думал, оставлять ли записку для Ичиё-тян, а то ведь опять невесть что подумают тут все дружно, но в итоге собрался слинять так, но его совести все же было суждено остаться чистой.  Осаму еще заранее услышал, как кто-то копошится в коридоре. Решил сначала, что кто-то из девочек уже подскочил, но показавшаяся из-за угла мрачная фигура Рюноскэ в юката, честно говоря, в потемках коридора, напомнила какого-то скитающегося призрака, и Дазай даже на миг решил, что его опять штырит не пойми от чего, но быстро взял себя в руки. Да уж, занятно. После того разноса, что Дазай устроил ему, Акутагава говорил с ним лишь только в том случае, если этого требовали его обязанности, вел себя еще более учтиво, выполнял все до тошноты правильно и шаблонно, что-то там послушно писал, и на все кивал, но не пытался завести разговоров, как раньше. Осаму не сказать, что переживал, он со стороны следил за ним, отмечая все оттенки его поведения, никак не комментировал, разве что был несколько удивлен тому, что Акутагаву ничуть не смутило, кажется, то, что его сенсей привел в дом своего любовника. Рюноскэ никогда об этом не узнает, да и Дазай не был до конца уверен, правильно ли его прочел, но все же был на самом деле в восторге от внезапного нового прочтения отношения ученика к нему. Эта любовь… Она носила совершенно иной характер и не была столь слепой, какой казалась раньше. Несомненно, этот юноша привязался к нему, но не совсем как к возлюбленному, хотя именно это могло показаться сначала, нет, в этом было и еще что-то, не без ревности, но и та не полыхала пламенем уничтожения. Рюноскэ скрывает свои чувства, но не в этом случае. После этого Осаму подавил в себе злость, хотя та давно уже не бурлила, иначе бы он выставил этого парня прочь, а не продолжал бы с ним работать. И вообще Акутагава стал как-то больше раскрываться под влиянием других людей. Кстати, как раз о других людях…  – Рюноскэ-кун, прежде не замечал, чтобы ты в это время слонялся по дому, – Дазай замирает, видя, как у того забегали глаза – спрятаться негде.  – Мне не спалось, Дазай-сенсей, – ответить ему нечего больше, и он опускает глаза вниз, чуть горбясь.  – Не спалось, – хмыкает Дазай, обходя его, из-за чего ученик вжимается в стену, будто боится, что его сейчас чем прихлопнут. – Еще бы. Устраивать такой шум перед сном.  – Прошу прощения, – едва слышно звучит, и Дазай закатывает глаза.  – Скажи мне, Рюноскэ-кун, что ты такое не поделил с Ацуши-куном, что каждый раз срываешься, когда он приходит ко мне?  – Я ему не доверяю, – звучит так себе.  – Он тебе тоже не особо. Но я нахожу его довольно занятным. И вполне сообразительным, учитывая, как он выполняет мои поручения, – ага, вот! Тут в глазах Акутагавы загорается недобрый, но живой огонек.  – Вы могли бы и меня попросить, – звучит почти с обидой. Дазай давно просек, где она кроется, и сейчас выжимал ее из ран себе на язык. Вкусно и сладко.  – Нет, не мог бы. Тебе для подобного не хватило бы способностей.  – Нет, Дазай-сенсей! – теперь смотрит четко на него, ну, не опускай головы! – Я бы справился со всем, что бы вы ни поручили.  – Не думаю. Не старайся.  – Дазай-сенсей, но кто-то другой, не он…  – Чем он тебе так не нравится? Ты о нем что-то знаешь?  – Нет, не знаю.  – Тогда о чем мы с тобой говорим сейчас? Тебе мало работы, Рюноскэ-кун? Я, кажется, не даю тебе особо отдыхать, даже если сам ни черта не делаю, – Дазай подходит у нему ближе. Ближе, чем за все последние дни, и видно, как Акутагава теряется от этого сильнее. – Делай то, на что более-менее годишься, и не лезь, если я тебя не прошу. Твоя самодеятельность – она пока что ни к черту, знаешь ли…  Дазай собирается уйти, но в спину слышит:  – Я отказался, Дазай-сенсей.  – М?  – Я о том заказе, того иностранца. Я написал письмо с отказом, как вы и хотели.  – Да? – Осаму слушает, не поворачиваясь.  – Раз вы так посчитали… И я не стал ничего писать на эту тему.  – Ну и слабак, – поворачивается. – Испугался. Меня испугался. Да, тот заказ – дрянь еще та, в следующий раз даже отвечать не буду, просто сожгу письмо, но что тебе мешало попытаться, написать историю и поступить так, как ты хочешь?  – Но вы говорили…  – Вот именно. Я говорил. А ты о чем думал?  Бедняга. Дазай видит, что совсем запутал его, но нисколько не сожалеет, потому что если Акутагава не совсем идиот, то именно в этом противоречии найдет для себя ответ. Только, возможно, не сразу. А еще почему-то кажется, что Осаму вообще не суждено будет его от себя оттолкнуть. Он снова приближается к нему, Рюноскэ не двигается с места, но все же дергается, когда его тянут к себе, прижимают к телу и целуют в губы, вырывая охрипший стон и заставляя судорожно цепляться пальцами за хаори, стягивая с плеч. Дазай отстраняется, но затем целует снова – ну же, ответь сам, сделай так, как тебе это нравится!  – Сенсей, но вы, Накахара-сан…  – Блядь, Рюноскэ, поцелуй уже меня сам, сколько можно, – Дазай вжимает ему колено в пах, заставляя вскрикнуть ему в рот, – сколько можно возиться?!  Цепляющиеся за его плечи руки не так уверенно, но все же крепко обхватывают за талию, вжимая в себя, и Дазай медленно считает про себя от ста назад, на нуле – все закончится и он оттолкнет его от себя, отправившись дальше туда, куда собрался, но где-то на тридцати Осаму, чью голову за волосы резко запрокинули назад, куснули за подбородок и впились в шею сквозь бинты так, что непроизвольно хочется податься бедрами вперед, сбивается и улыбается, таращась в потолок. У него затылок стынет. Его снова дергают за волосы, сминают губы, смешивая два сбитых дыхания, а затем отпускают. Да ты просто прелесть, милый и мрачный мальчик!  – Дазай-сенсей, я не хочу, чтобы Накахара-сан потом…  – Едва ли это его в самом деле заботит, – Дазай поправляет на себе одежду, и, честно говоря, эти слова немного горько отдаются внутри, когда он задумывается, насколько глубоки они могут быть. – Но в самом деле – хватит. Если тебе сейчас нечем заняться – можешь разобрать мою писанину. Я кое-что закончил, просмотри.  – А вы?  – Пойду прогуляюсь.  – А лекарство?  Дазай немного удивленно на него смотрит – на губах все еще чужой вкус, он демонстративно их облизывает. Это все себе на память.  – Ты еще будешь меня этим дергать, – Дазай отмахивается, но чисто из принципа, а так ведь знает, что его помощник прав, но не хочется с ним соглашаться.  Акутагава не настаивает и послушно движется в сторону кабинета, слышно, как шуршат фусума, и Дазай быстро пробирается в кухонную часть дома, где, знает, хранится то, что он вливает каждый день в себя, пытаясь удержать сознание на месте. Помогает и нет. Но лишний раз нарываться не хочется, и перед уходом Осаму послушно разводит лекарство в воде, сжевав перед этим остатки суши и надеясь, что желудок не свернется.  В этот раз он снова отправляется в путь пешком. Утром нравится гулять, да и пока людей еще не так много. Уставшая уже от жары Йокогама, а лето еще даже не кончилось, лениво каждый раз пробуждалась, и Дазаю нравилось сейчас улавливать в этом какую-то особую прелесть. Не во всех своих рассказах он уделял внимание описаниям окружающего мира, лишь подмечая детали, чтобы наполнить картину, но некоторые отдельные сюжеты заслуживали нескольких страниц таких вот заметок, и он сейчас цеплял глазом все, что мог, приглядывался к прохожим, запоминал, во что они одеты, отмечал, откуда долетает до него легкое дуновение ветра, вслушивался в звуки ожившего транспорта, легкие отголоски чьих-то разговоров, даже тормознулся посмотреть на кого-то пьяницу, что вчера, видимо, не смог дойти до дома. С виду приличный, одежда в пыли, но не грязная. Дазай не отличался состраданием, его дело – запечатлеть в памяти и воспроизвести, поэтому он лишь смотрел, представляя, что за семья у этого мужчины, почему он вдруг возвращался один, да не дошел, волнуется ли кто-то о нем, или ему не к кому возвращаться, и это больно, но пока можно пережить. Или же у него все хорошо, и пьян он сейчас от счастья, разве что блевать явно тянет, но за все надо платить. Дазай некоторое время идет спиной вперед, все разглядывая его – слегка шевелится, скоро очнется совсем. Долго созерцать не получается, спешит к ресторану, где поджидает Чую.  Он здесь более не бывал с того момента, когда пришел караулить его первый раз, плохо представлял все же, сколько тут бывает народу, но Чуя заверял, что место стало популярным, в частности, среди иностранных обитателей Йокогамы, что предпочитали развлекаться чуть ли не до утра.  Раздражало. Дазай высказывался об этом, но Чуя не реагировал, а его раздражало, что тому приходится кому-то прислуживать. И не потому, что Осаму считал это чем-то унизительным, дело было в другом. Не видел он Чую в этом образе, не его это. И все никак не мог разгадать, чего тот так уперся.  Накахара вышел не через главный вход в этот раз. Вынырнул из переулка, на ходу прощупывая карманы пиджака, и выросший перед ним Дазай явно не предвещался на его пути – едва не впечатался в него лбом.  – Да сука… А… А-а, это ты, – сначала как-то равнодушно, застряв рукой в кармане и таращась снизу-вверх, а потом уже более осмысленно: – Какого хрена?!  – Ты мне не рад? – надо сделать такой грустный вид, чтобы прошибло, но Чуя кремень, чтоб его!  – Ебать, ты чего тут забыл? Хочешь, чтобы тебя увидел Танака-сан и снова хватался за сердце?  – Я так сильно ему понравился?  – Блядь, нет! Он теперь то и дело от меня ожидает новых срывов. Знаешь, как это все ебет? Ты мне всю репутацию добьешь.  – Вот, будет повод отсюда свалить!  Чуя смеряет его мрачным взглядом, вынимает сигареты и, плевав на скривленную мину своего любовника, закуривает, с наслаждением вбирая в себя дым. Дазай недовольно смотрит, как он удаляется, закинув снятый уже пиджак на плечо, – совсем охренел его так игнорировать? Не боится, что его сейчас за шиворот оттащат и отдерут, дабы знал, кого надо слушаться? Смахнуть бы шляпу с него, сбить спесь, иметь, пока кости не треснут. Чуя не так часто курил, Дазаю под настроение это даже нравилось, особенно его этот пафосный вид, как сейчас, да и его порой заводила эта горьковатость на губах, но от дыма чаще всего мутило, и Осаму каждый раз боялся, что мутить его будет снова не в ту степь, провоцировать свой мозг на новые потоки бешеных видений лишний раз не хотелось. Только вот Чуе он в этом не признавался.  Пришлось догонять его. Тот лишь чуть глянул в сторону, но более никак не реагировал.  – Я пришел тебя встретить, а ты совсем мне не рад, – проныл Дазай, зачем-то кутаясь в хаори, хотя было уже жарковато.  – Дрянные воспоминания. Ты меня не один раз тут достал.  – Ну ты и сучка, Чуя-кун, – надувает губы Дазай, шарахаясь от резкого движения в его сторону – едва не получил локтем по ребрам. Там как раз синяк все еще больнючий. – Живешь в моем доме и относишься ко мне с таким пренебрежением.  – Не вижу ничего плохого, чтобы пользоваться таким, как ты.  Дазай прекрасно понимает, что его пытаются дразнить, все это мило, но он больше думает над тем, как бы заставить Чую бросить работать здесь. Но как-то с мыслями не соберется. Он косится на него – замечает – у Чуи немного странное настроение. Он вроде бы отвечает привычно на его шпильки, но мыслями словно и не здесь. Может, даже рад видеть его, но что-то мешает. Это осознание неприятно режет по ребрам и тому, что под ними, от того-то Дазай и в замешательстве: как подступиться?  – Плохо всю ночь проводить без сна, – не особо удачно замечает он.  – Это мне говорит человек, который пишет по ночам или трахает меня.  – Это что, жалоба? – Дазай слабо улыбается.  – Просто подметил, что не тебе меня поучать. Тем более я не так часто выхожу в ночную смену, – Чуя затягивается неприлично глубоко, но его это нисколько не волнует, даже как-то облегченно вздыхает потом.  – Я вообще не улавливаю сути твоей работы в этом месте.  – Дазай, не начинай, – Чуя кривится, он так и знал, что у него снова начнут играть на нервах, но Осаму уже стоит на передовой, отступать не намерен. – Я не против в самом деле, если тебя это дерет, что ты пришел, прекрасно, но не еби мне мозг снова!  – Но ты же попрекаешь меня тем, что я продаю свое творчество бездарностям.  – Потому что это дохуя как тупо, что бы ты там не думал. А у меня есть причины работать.  – Так озвучь уже.  – Зачем люди работают? Ради денег. Сойдет?  – Охуенная логика. Я оценил.  Чуя не отвечает. Они идут молча, Дазай старается не вдыхать дым, благо, что несет его в другую от него сторону. Чуя пользуется моментом и снова зачем-то уходит в свои мысли. Осаму следит за ним краем глаза. Ебучая шляпа – бесит. Хочется нарваться на неприятности и смахнуть ее, но он даже руки не поднимает, идет просто рядом, а затем даже чуть отстает, мрачно разглядывая, как на солнце начинают вспыхивать золотом волосы человека, отношение к которому определить на самом деле сложно, но почему-то в этом есть много боли, и особо много ее там появляется, когда он вот так отдаляется, замолкает.  Кажется, Накахара в какой-то момент замечает, что что-то идет ну совсем не так, и Дазай уже окончательно от него отстал, и он, вздыхая, тормозит, повернувшись к нему.  – Я вообще-то не собирался идти пешком, – сказал без всяких наездов, но Дазай как-то виновато на него смотрит и оглядывается, будто в поисках транспорта.  – Я не подумал, – Дазай уже и правда собирается нанять рикшу, но его дергают назад и тянут дальше. – Эй, ты же хотел…  – Пройдемся, – цедит Чуя сквозь зубы, при этом продолжая его крепко сжимать за предплечье и тащить следом. Всю ночь на ногах, а выглядит вполне себе бодро. – Только обещай не ныть и не дергать меня!  – В смысле? – Дазаю не особо удобно идти, когда его вот так вот тянут, едва не споткнулся, но все же сам удержался на ногах – Чуя смотрит на него немного недовольно, но быстро смахивает с лица это странное выражение лица.  – Я просто догадываюсь, что ты скажешь, и вообще на самом деле тебя это не касается.  – Блядь, Чуя, тебя от сигареты, что ли, так прет?  – Я про работу тебе говорю, кретин, – Чуя отпускает его – захочет, сам догонит. И все же косится в сторону, не желая громко говорить. Дазай идет рядом, глядя перед собой. Чуя тяжело выдыхает. – Я коплю, – молчит. Видимо, ждет какой-нибудь мерзкий комментарий, но его готовы слушать дальше, Дазай сдерживает свои тяжелые вздохи, пусть они от части из-за того, что они идут немного в горку, и ему вдруг стало тяжело. Словно за минуты постарел сразу лет на двадцать. – Я планирую уехать из Японии. Во Францию. Вместе с Рандо-саном.  Дазай не знает, что сейчас Чуя ожидает от него услышать. Может, залп возмущений, но нет – ничего подобного даже не бурлит под кожей. На языке много всяких слов, они все по-разному сейчас отражают его чувства, но, смешиваясь, образуют пустоту. Тишина. Эмоции сталкиваются и поглощают друг друга, не оставляя ничего. Дазай не сбивается с шага, идет вровень с Чуей, глядит перед собой – зеленые деревья, за ними тории, возле которых уже так рано играют какие-то дети, что, завидев продавца игрушек, что выдвинулся на работу со своим арсеналом, с визгом несутся следом за ним, тут же атакуя, сопровождая каждое свое движение звонким смехом. Он не был в детстве таким вот беззаботным ребенком. Нет, он тоже играл, развлекался. Пока не понял, как страшно то, что вспыхивает то и дело в его голове. И тогда игры стали другими, и игрушки. Он рыщет в поисках приятных моментов из тех дней, но, найдя, немедленно отбрасывает, потому что от них больно. Он не хочет назад. Там было одиноко. Маленьким он думал, что что-то изменит, когда станет старше. Возможно ли?  У Дазая много внутри эмоций, он с ними не спорит, рационально слушает каждую, зная прекрасно, что своим внешним молчанием буквально мучает Чую – тот – видно – весь напрягся, ожидая от него, чего угодно. Сбавил шаг, низко опустил голову, даже один раз сбился и выругался негромко, и все косился в сторону Дазая, который так молча и шел рядом. Дазай все поджимал губы и сдерживал в себе первый дурацкий порыв встряхнуть его спросить: «Какого хуя вообще?!». Но это все будет неправильным, он уже обсудил все сам с собой. Подозрительно безмятежно, чем окончательно сбивает Чую с толку, начинает обмахиваться веером. Облизывает пересыхающие губы, и немного грустно признать, что это все от волнения, а не от раздражающего своим теплом воздуха, и непривычно тихо задает вопрос:  – И давно ты планировал уезжать?  Чуя напрягается еще больше. Косится на него недоверчиво и не поймет, в чем дело, обхватывает себя свободной от пиджака рукой за плечи, сигарету он давно скурил, хотел, кажется, потянуться за второй, но сбился, сжал на плече пальцы, сбросил руку – выдох. Дазай следит внимательно и не говорит ничего. Смотрит перед собой. Людей становится все больше. Он все же любит город ранним-ранним утром. Когда он только глаза продрал. А когда все высыпают наружу, предпочитал видеть сны у себя на футоне. Приятнее это было, оказалось, когда кто-то сопит под боком. Не кто-то, а кое-кто конкретный, но тут сейчас Дазай не хотел углубляться в тонкости.  – Давно, – Чуя наконец выдавливает из себя хоть что-то. Облизывает губы, прикусывает – он все ждет бури, а она никак не грянет. – Еще, наверно, когда переехал сюда. Тогда и начал копить деньги.  – Зачем? Разве у Рембо-сана их недостаточно?  – Ты на что сейчас намекаешь?  – Мне всего лишь показалось, что ты ему небезразличен, так что это нормально, если он не пожалеет на тебя последние гроши, коих у него полно, я думаю.  – Я не собираюсь быть у кого-то на содержании! – Чуя, как всегда, отвечает резко, интонации его голоса переливаются – Дазай слушает, берет себе автоматически на заметку, а сам душит себя изнутри.  – Может, это и правильно, – Дазай лишь пожимает плечами, глядит по сторонам – снова какие-то дети, и ему кажется, будто они куда-то под землю проваливаются, ну нет! Только не сейчас, он на миг зажмуривается, и вроде бы отпускает. Надо снова увидеть Мори-сенсея. Пусть вколет ему еще раз что-нибудь в зад. И помощнее. Ему же что-то кололи, пока он был в лечебнице – там было легче.  Чуя смотрит на него с величайшим подозрением, что-то бормочет себе под нос, и, кажется, совсем необдуманно выдает:  – Рандо-сан без предупреждения вернулся из Токио. Он заходил поздно ночью в ресторан, я… Я должен вернуться обратно, я нужен ему по работе и… Хотел с тобой поговорить…  – Как скоро отбываете?  Чуя уже миллион раз пожалел, что сказал сейчас о Рембо, но снова в ступоре: Дазай так спокойно задает свои вопросы, бредет прогулочным шагом, смотрит по сторонам, даже на него смотрит как-то спокойно, немного изучает, как он обычно это делает, говоря, что это все для его рассказов – списывает реальное человеческое поведение, Чую сначала бесило, а потом даже стало нравиться. Но не сейчас.  – Мы должны были уплыть уже в начале осени, но после поездки в Токио планы поменялись… На следующей неделе, он так сказал.  – Понятно, – Дазай чуть ускоряет шаг, и Чуя не сразу подстраивается.  – И ты, что, никак не прокомментируешь? Где твоя язвительность? Подколы?  Но ему ничего не отвечают, и он так и плетется за Дазаем до самого дома, более не предпринимая попыток что-то из него вытянуть. Осаму едва попадает на территорию своего дома, как встречает Ичиё-тян, что явно испытывает облегчение, видя, что хозяин нигде не вздернулся, хотя повод ему вполне подкинули, так даже шикарный, немного пересахаренный, но какая разница, когда твоя шея уже сломана, а из горла больше не слышны хрипы, и момент страха забыт?  – Дазай-сан! Что у вас за манера? Уходите не понять куда! С вашими причудами!  – А вы делаете ставки, тогда будет веселее! – отзывается он, направляясь в свой кабинет сразу через сад.  – Ну вы скажете! Это не смешно!  – Очень смешно, Ичиё-тян, ты просто настрой себя, – Дазай тормозит возле пруда с карпами. Жутко красивые. Плавают себе. И расстроить могут только тем, что внезапно сдохнут. Но он хорошо за ними ухаживает, не должны ведь? Черт их знает, тупые рыбины.  – Вы ничего не ели, Дазай-сан, – она так и не отстает от него.  – Принеси чего-нибудь, я тут посижу, перекушу. Особо ничего такого не хочется.  – А… А Накахара-сан? – Ичиё хватает проницательности, чтобы понять, что что-то не так, и она немного смущается смотреть в его сторону. Вообще до сих пор не привыкла к тому, что он находится в этом доме, хотя изо всех сил старалась вести себя так, будто ничего такого нет. Дазая это мало волновало, враждебности не было – и ладно, впрочем, в любом случае всем бы пришлось смириться с тем, что этот человек находится в его доме. Только вот, кажется, сейчас они все вздохнут с облегчением, если кого-то это напрягало.  – Не знаю? Чуя? – Дазай вопросительно смотрит на него, застывшего в нескольких метрах от него и мнущего в руках свой пиджак. Он сейчас так соблазнительно выглядел с этими расстегнутыми сверху пуговицами, жарко – рыжие волосы липнут к шее, они влажные и сейчас какого-то даже красноватого оттенка, Дазай смотрит на это, борясь с желанием прикоснуться кончиками пальцев, а Чуя только и ждет, что он как-то проявит внимание в его сторону и не этими пустыми жестами, вроде вопросов, а будет ли он завтракать.  – Не хочу ничего.  – А вас в ресторане подкармливают? Ну, просто как-то это нечестно – продержать всю ночь, а потом отправить.  Чуя таращится на него, не зная, зачем ему задают такие вопросы, а потом проходит мимо, направляясь к дому, быстро разувается, забирается на энгава и скрывается в доме, задвинув за собой сёдзи.  – Дазай-сан? Что-то случилось? – Ичиё чуть касается его руки, чтобы привлечь внимание – на нее смотрят, и она вздрагивает. – Простите. Зовите, если надо будет.  Ничего не надо будет. Никогда не надо будет.  Дазаю похуй, что на нем не самая дешевая ткань, кимоно с плеча старшего брата, но не суть важно – он садится прямо на камни у пруда, вглядываясь в воду. Он никогда ни перед кем не показывает чувства, что задели его. Унижение или гордость – какая разница, что этим правит. Может, ненавидит сочувствующие взгляды или наоборот торжество, последнее – вообще большая вероятность. Люди такие, им нравится смотреть на чужие страдания, уж ему ли не знать? Хотя Чуя… Дазай смотрит в сторону дома. С ним не так. И Осаму обхватывает себя руками, словно пытаясь сдержать порыв пойти следом за ним. Отпустит ли он его к Рембо? Ну, не в доме же запирать, да и Чуе определенно хватит сил, чтобы с одного удара расчистить себе выход из дома, стены-то тут не каменные. Дазай, конечно, может поступить по-другому, в его голове множество вариантов, но он выбирает единственный, который устраивает лично его.  Ичиё-тян и Мицуко-тян приносят ему перекусить и начинают что-то лопотать про лекарство, но их обрывают – второй дозы не надо, и обе удивлены, что их господин внезапно так образумился. Образумишься тут, когда ты смотришь на этих двоих, а они превращаются в золотых бабочек, сияющих так ярко, что сгорают от собственного огня. Дазай жмурится, даже слезы выступают в уголках глаз – это сияние настоящее, это не солнце, что сейчас жарит за его спиной – этот огонь в реальности, он снова выскочил из его головы, благо никого не сжег. Разве что до ужаса пугает его самого, но быстро отпускает – жалкая попытка списать все на то, что ему просто мерещится.  Он так и заканчивает свой поздний завтрак в одиночестве, если не считать Мааю-тян и Кёку-тян, что собирают с травы налетевший мусор, дабы сохранить сад в идеальном виде. Он видел, как уходил Акутагава – отправился, кажется, выполнять его поручения. Не стал его тормозить, ни с кем говорить не хотелось. Надо же, еще с ночи у него было вполне себе чудесное настроение, он работал… А теперь лишь тянет все внутри, что аж сводит, и есть-то на самом деле не хочется, он просто поглощает, вкус какой-то – бледный. Все бледнеет, особенно внутри. У него не пропала тяга вырисовывать иероглифы на бумаге, даже наоборот, вытирая руки, Дазай подумывает о том, чтобы вернуться к работе. Ему надо отвлечься.  Чуи в его кабинете нет, немного странно, потому что все его вещи были здесь, он так и не перебрался в другую комнату. Дазай принялся открывать осиирэ – все пока на месте, рядом со столом стопка бумаги и словари Накахары, которыми он пользовался для перевода. И куда он делся? Дазай садится на дзабутон с деревянной спинкой, что Чуя притащил сюда из одной из комнат, сам он обычно предпочитал сидеть на обычной подушке, и начинает перебирать чужие бумаги. Это были уже готовые тексты, еще не переписанные, но уже не подстрочники. Осаму невольно улыбается – у Чуи какая-то своя мелодика в стихах, непривычная японскому, но точно не чужеродная. Интересно, он умеет петь? С таким чувством ритма вполне может иметь хороший слух. Читая его переводы, Дазай еще больше жалеет, что ему дают посмотреть только их. Хироцу-сан будет определенно счастлив, только вот ему будет суждено тут же расстроиться. Чуя, наверно, все же закончит работу перед отъездом, впрочем, Осаму это волновало в последнюю очередь. Он перебирает листы, здесь лежат и оригиналы, но ему все это без толку сравнивать, все равно большую часть не понимает, поэтому еще внимательнее читает то, что переведено.  Совсем увлекается, поэтому звук отодвигающихся фусума воспринимает как какой-то враждебный, словно земля начинает идти глубокими трещинами, роняет несколько листов. Чуя, весь какой-то напряженный, замирает, заметив, с чем он сидит, да и, кажется, не ожидал, что Дазай тут будет. Смотрит на него, сжимая отодвинутую створку пальцами.  – Жаль, что на этом особо не разбогатеешь, – Дазай машет наспех собранными листами. – Очень красиво. Не могу судить, насколько все точно передано, но цепляет, знаешь ли. Явно стоит и половины бреда, что пишут на японском языке порой. Я не про все, я про некоторых современных писак. Иногда кажется, что люди с каждым поколением утрачивают восприятие, не понимают окружающих их вещей, видят все только поверхностно, не умея уловить сути. Ты точно в нужное время родился, Чуя?  – Почему? – вдруг спрашивает он, и вопрос явно не относится к тому, что тут сейчас нес Дазай. Осаму чутко улавливает посыл, но делает вид, что не понимает.  – К чему именно из моих слов ты это спросил?  – Блядь, Осаму, не прикидывайся, я не об этом! – Накахара проходит в комнату, выдирая из его рук свои переводы и швыряя на стол. Стоит над ним, глядя прямо в глаза. – Тебе в самом деле похуй? Ты никак не реагируешь, ты будто даже не против, чтобы я ушел!  – Чуя, а ты хочешь, чтобы я тебя связал? Извини, но я уверен, что Рембо-сан бросится тебя искать, а я не хочу, чтобы полиция рылась в моем доме. Не говоря уже о том, что удержать силой я тебя не смогу. Я не знаю, что сделать, разве что меня волнует один момент, но ты вроде не глуп, давно знаешь своего возлюбленного…  – Что? Ты сейчас к чему ведешь?  – До меня просто кое-что доходило о нем. Мне кажется, Рембо-сан довольно ревнивый человек. Ты в курсе, что он сам впервые приехал в Йокогаму вместе со своим любовником, который потом внезапно умер на обратном пути?  Потрясающе! Это пугает, и Дазай знает, что, возможно, ступает на путь запретный и невозвратный, но не может себе отказать в подобном удовольствии. Он смотрит на Чую, и в проливе Цугару сейчас самая настоящая зима, воды не замерзают, но холод делает цвет их волн более томным и глубоким, что дух захватывает, когда представляешь, что будет, если в них окунуться. Это же верная гибель!  Осаму не выдерживает долго смотреть в глаза Чуи, кроме того, замечает, как тот сильно напряжен.  – Где ты этого набрался?  – Слухи бродят-бродят, а потом забиваются в чужие уши. Особенно, если имеют какой-то вес для этих ушей.  – Это не твое ебаное дело, – Чуя смотрит еще какое-то время, плотно сжимая губы, и Дазай верит, что зимний пейзаж в проливе Цугару прекрасен, хоть и не несет ему ничего хорошего, успевает впихнуть его в свою память в последний момент, а затем следит за тем, как Чуя начинает быстро метаться по комнате, собирая свои вещи.  – Я не думал, что это тебя так заденет.  – Похуй, – бросает Чуя. – Понятия не имею, чего ты там понабрался, но ебать я хотел все это.  – А знаешь, Чуя, даже если Рембо-сан в самом деле виновен в смерти этого Верлена, то я, может, зная обстоятельства их отношений, не стал бы его осуждать. Наверно, это очень больно. Когда тебя бросают.  Накахара замирает над своим раскрытым чемоданом, смотрит сквозь суженные глаза. Не совсем понятно, что именно сейчас бьет по его нервам, но у Осаму за спиной есть еще и раскаленная кочерга.  – Мне сложно это представить. В принципе, никогда никого не было, кто бы мог меня бросить.  – Ты специально, что ли, сейчас это все несешь, ублюдок? – голос у Чуи срывается, у него не получается звучать уверенно и возмущенно.  – Я просто на твоем месте был бы осторожен, Чуя, вот и все. Не думаю, что Рембо-сан плохой человек, – Дазай поднимается и замирает, глядя на сад. Его девочки кормят карпов и смеются. Они такие красивые в этих хакама, ткань яркая на солнце, в волосах покачиваются кандзаси. Ему не жалко тех денег, что он выделяет на их внешний вид. Он не знает, как сложится их дальнейшая судьба, когда они перестанут служить в его доме, но хотя бы в их жизни будет точно один миг, когда они, такие естественно красивые, беззаботно улыбались. Осаму не сразу замечает, что его рука, сжимающая деревянную часть сёдзи, дрожит, и он резко одергивает ее, пряча в складках одежды. Надо написать Мори-сенсею, надо попасть снова к нему на прием. Может, даже еще полежать в лечебнице, если он примет такое решение. О чем он думает? Все равно ничего не поможет.  Он оглядывается спустя время, до этого лишь прислушивался к шорохам Чуи. И так уже догадался, что просто возится, чтобы потянуть время, чтобы Дазай сам что-то сделал или сказал, хоть как-то среагировал нормально! Нормально – в понимании Чуи. Он озирается – словно проверяет, не забыл ли чего, но Накахара тут и не раскидывался своими вещами, чтобы что-то внезапно забыть, Дазая даже бесил этот порядок в его пространстве, но он мирился. И ему было приятно, что кто-то еще тут обитал, это было приятное вторжение.  – Не переживай, если что-то забыл, еще есть время – я пришлю кого-нибудь к тебе вернуть, – Осаму сам осматривает помещение, мельком задерживая взгляд на двух неубранных футонах, что-то такое болезненное начинает скользить по позвоночнику, стоит дать иглам памяти вонзиться вновь, но он пока что в состоянии сдержать свои порывы, но Чуя вот вздрагивает, когда хозяин дома внезапно спешно оказывается возле него, наклоняется и чуть касается губами. – Особо целоваться не будем, да? А то ты же та еще зараза, скажешь, что я специально совратил тебя, чтобы сбить с истинного и давно избранного пути. Мне, знаешь ли, еще не хватало, чтобы меня потом кто-то с осуждением и ненавистью вспоминал.  – Ты так издеваешься, да? – Чуя чуть отклоняется назад, чтобы видеть его лицо – не упустить эмоции, попытки прочитать которые он проваливает раз за разом, а Осаму прекрасно видит, что он переживает, и даже не думает, что-то сделать, чтобы рассеять это его чувство – лишь сильнее сгущает, смотря на него спокойно.  – Иди домой, Чуя. Тебе надо выспаться. Синяки под глазами – та еще хуйня, правда?  Чуя резко отталкивает его в грудь рукой, хватает с пола свою шляпу и пиджак, а затем выходит на улицу, садясь на энгава, тянется за своей обувью, и, обувшись, спрыгивает на землю.  Дазай не выходит из комнаты, чтобы его проводить. Дорогу ему до ворот показывать? Сам найдет. Он в очередной раз изучает взглядом помещение, будто в самом деле ищет вещь, которую мог бы забыть рыжий лисенок, но даже если она вдруг обнаружится, это не станет предлогом, чтобы к нему прийти. Осаму ни за что не сунется в тот дом из-за подобной причины. Усевшись на татами, он несколько минут гоняет в голове мысли, краем глаза видит, что к нему заглядывают девочки, но они умные: быстро соображают, что сейчас не время лезть, поэтому удирают заниматься чем-то более полезным, а сам же Осаму подползает ближе к столу, разгребает все свои бумаги, проверяет, точно ли не осталось тут посторонних рукописей, а затем полностью зарывается в свои.  Втягивая сквозь зубы воздух, Дазай без понятия, как еще объяснить. Он сидит прямо на татами в своем доме в большой комнате, сегодня особенно жарко, хочется окунуться в бочку с прохладной водой, у него уже рука устала обмахивать себя веером, но сегодня в самом деле дикая жара! И его слегка подташнивает, но Осаму на самом деле винит лекарства в этом эффекте, их слишком много в него впихнули.  – Я разговаривал с вашим учеником, Дазай-сан, – Мори-сенсей делает какие-то пометки в своих записях, сидит, слегка искривившись, Дазаю кажется, что тот привык больше к типичным европейским столам. Да, может, за ними и удобно, но такая махина испортит весь антураж его дома!  – Что такого важного вам мог сказать Акутагава-кун? – блядь, перед глазами слегка плывет, но это все духота, солнце, да за что ты такое сегодня! И так нихера не получается прийти в себя последние пару дней, а тут еще это! Дождь, приди, пожалуйста, смерть от перегрева – это мучительно!  – Ну, я решил, что это один из немногих людей, кто к вам близок, – Мори смотрит на него и сам вытирает пот со лба. Дазай, наверно, в самом деле не просто для него бывший пациент, раз он приходит к нему домой. Впрочем, это все же не душевный порыв, а попытка затащить его обратно в свое царство, там, где безумие находит утешение. Вот оно – ключевое слово. Утешение. А Дазай-то все гадал, чего ему так в этой жизни не хватает, сомневался. А? О чем они там сейчас говорят?  – О да, он очень близок. Никак отодрать от себя не могу.  – Я не буду скрывать, что пытался прояснить причины, что могли привести к очередной попытке покончить с собой.  Дазай резко складывает веер. Проблема того, чтобы быть психом, всегда заключается в том, что никто не верит ни одному твоему слову. Чем сильнее убеждаешь, тем больше в тебе сомневаются. Раздражение начинает накатывать, от этого телу еще тяжелее и хочется побиться головой об пол, но тогда его точно выведут отсюда под руки. Осаму не знает, как еще, блядь, объяснить. Он просто слушает, что там говорит Мори-сенсей и думает, как бы не заржать в голос.  – Акутагава-кун, сказал, что примерно неделю назад вы расстались с одним человеком…  Не просто побиться головой о пол, а разбить лоб нахуй, чтобы уж все мозги вытекли, устроить тут месиво! Кровавое! Чтобы пятно осталось нестираемое. Новые жильцы потом будут гадать, что же это за хрень такая, придумают какую-нибудь драматичную историю, и не будут знать, что это всего лишь некий Дазай Осаму-сан, которого мало кто знает, разбил себе голову от отчаянных попыток вдолбить в чужую, что душевные травмы в его случае не приводят к тому, что он захочет расстаться с жизнью. Ох, как это все ебет до потери пульса!  Расстался с одним человеком. О да, да, сука, это было херово, но Дазай был бы только рад, если бы он додумался до того, чтобы накинуть себе в очередной раз на шею петлю именно из-за душевной драмы, но – хуй бы вам всем в рот – до такой радости ему далеко еще шагать! Для этого нервы слишком крепки, а вот вся ересь в его голове – она так рвется наружу. Дазай едва сдерживается от того, чтобы на глазах у Мори-сенсея не коснуться шеи, скрытой бинтами, переломов он не получил, кто-то скажет, что ему повезло, что вовремя содрали, но Дазай не был уверен, но горло все равно все еще болело, и лучше не смотреть, что там сейчас под бинтами, хотя Мори в начале прихода заставил содрать броню. Цокал языком, что обозначало, что Дазай очень близок снова к тому, чтобы оказаться у него на попечении, и ведь тот не верит. Не верит! Ничего ведь ни черта не помогает, и Дазай пытался повеситься вовсе не из-за чего-то всем банального и привычного, и если в прошлый раз он успел остановить себя, прежде чем дотянулся до пистолета, то в этот раз – довел все до конца. Только вот появившийся не к месту на звук грохота Рюноскэ успел все же вовремя выдернуть его. Сейчас Осаму уже смутно помнил, что там ему опять мерещилось, погнало его плести себе петлю, в голове стоял какой-то гул из голосов и треск; он шел по улице в этот момент, возвращаясь из книжного, когда внезапно началась какая-то чертовщина. Смутно, все смутно, это уже не та улица, по которой он мирно шел себе, никого не трогая и почти наслаждаясь солнцем, что немного только в тот день припекало; мимо идут люди, и он уверен – они мертвые, они замечают его, все приближаются к нему, берут в кольцо, в чем-то обвиняют – от них смердит, голоса режут слух, и он едва сбегает от них, добираясь до собственных ворот. Задыхается, когда упирается в них рукой, вздрагивает, когда те вдруг открываются, и выглядывают Сумирэ с Хикари. Девочки смотрят на него странно и спрашивают, что случилось, а потом спрашивают, что это за два странных человека стоят на дороге. Выглядят хуже, чем самые замученные бродяги. Дазай оборачивается и понимает, что эти двое пришли следом за ним, не отстали. И видит их не только он один. Хикари просит его скорее зайти, потому что боится – они приближаются, и Дазай в самом деле скорее ныряет за спасительные стены, все еще не веря, что эта вся обдолбанная хрень вылезла наружу. Он так и стоял, прислушиваясь, и снаружи кто-то все выжидал, караулил его, а потом начал стучаться, но вскоре послышались шаги прочь. Девочки предлагали вызывать кого-то из стражей порядка, но Дазай лишь мотал головой. Он даже осмелился выглянуть, и они вместе видели, как эти двое отошли на расстояние и стоят наблюдают.  Он скрылся в доме. А после, вновь охваченный так и не закончившимся приступом, отправился за веревкой. В такие моменты он вроде бы и соображает, что делает, потому что все четко, но в то же время не может дать себе отмашку остановиться. Потому что самоубийство кажется единственным, что может все это прекратить. И даже не страшно. Ему никогда не бывает страшно перед этим, даже если он осознанно ступает на этот путь, как тогда, к примеру, в гостях друга в Асакусе.  Вчера он, полусонный из-за лекарств, долго думал о том, куда делись те двое, бродят ли все еще возле его дома, ушли ли дальше в город… Сел под самый вечер и накатал черновик страшного рассказа с участием всей это нечисти, хотя понимал, что уже поздно, и она выбралась из его головы, но так он будто пытался убедить себя в том, что стер ее из реальности. Все хотел спросить девочек, не видели ли они больше хотя бы кого-то похожего на тех двоих, но как-то не решался их дергать. В его доме и так устроили скорбный вой после его очередного неудавшегося суицида.  Неудивительно, что его хотели вернуть в психушку.  – Что там еще наболтал Акутагава? – Дазай выныривает из своих воспоминаний.  – Дазай-сан, вы так толком и не назвали причину, что заставила вас снова лезть в петлю.  – Это никак не связано с тем, что вам могли из якобы лучших побуждений рассказать, Мори-сенсей, – Дазай ощущает боль во всем теле, вспышка – все проходит. Кажется, он просто неудобно сидит. – Все, как и раньше. В моей голове… Слишком много всего. И оно снова выливается… Во все это. Я не могу контролировать. Я не вижу смысла, я… Не знаю. Вколите мне уже что-нибудь еще.  – Я предлагаю вам снова лечь ко мне в лечебницу. Это самое разумное, Дазай-сан.  – Разумное, – Дазай хмыкает, – это слово в самом деле действует в моем отношении?  – Почему вы не хотите говорить о том, что мне рассказал ваш помощник?  Дазай мрачнеет. В следующий раз он выебет Рюноскэ уже не рукой, а чем-то пожестче. И без всякой подготовки! Что он там вообще наболтал?!  – Может, потому, что я снова повторяю: это тут ни при чем? – зачем ему лукавить? Дазай, конечно, охренеть, как переживал, да, давился обидой, но ударился в писанину, выжидал, когда отпустит, и надеялся, что сделал все правильно, поэтому привкус отчаяния всего лишь легко ощущался в его чувствах, а не так, чтобы уж совсем убиваться. Он скучал и ни черта не спал, потому что так и не убрал чертов второй футон, и после этих ночей невыносимо было сбиваться в комок одному, одиночество обвивало своими шипами, но еще не успело начать душить, а вот собственный, больной с рождения разум, в этом как раз преуспел. – Да, я расстался с одним человеком. По мне так – та еще наглая сучка, которая утаивала один важный момент, но я не настолько раним душой, чтобы подыхать из-за этого, – Дазаю даже не надо изображать уверенность, и он видит, что Мори-сенсей верит ему, но это смущает его еще больше: в чем причина-то тогда? – Какая разница, сенсей, чего я опять сорвался? Вы же сами говорите – психи непредсказуемы, вот и валите все на это.  – Я не хочу, чтобы вы умирали, Дазай-сан, – честно признается он.  – Много, кто не хочет. У каждого своя причина. Ваша какая? Я вроде бы перед вами долгов в виде несданных рукописей не имею, – тут Осаму внезапно представил Куникиду, который узнает о том, что придурок Дазай снова едва не убился, при этом так и не отправил ему ничего из того, что обещал. Точно явится на днях, чтобы своими руками добить. Пробирает до дрожи, и даже веселит. Немного отпускает, не так гнетет уже. Некоторые люди умеют его отвлекать, даже находясь далеко.  – Ну, если вы перестанете писать, я расстроюсь, конечно, – доктор слабо улыбается и трет глаза – вид у него уставший, Дазаю даже немного стыдно за то, что тот вынужден носиться к нему, хотя это его личная инициатива. Ого, он только сейчас об этом подумал! Люди, вам правда интересен такой человек, как Дазай Осаму? Да он же этого не стоит! Вы только приглядитесь! – Но дело не в этом. Пусть вы и не мой пациент сейчас официально, но я все равно считаю, что несу за вас ответственность.  – У вас ведь есть родственники, Мори-сенсей?  – К чему вопрос?  – К тому, что они, наверно, больше заслуживают вашего внимания, чем человек, которому пока повезло остаться живым после многочисленных попыток убиться. Но этому ведь однажды придет конец, так? Мне льстит ваше внимание, но сейчас мне от него нужна лишь химическая составляющая.  Мори молчит. Делает какие-то свои пометки, грызет карандаш и вымученно смотрит на Дазая.  – Расскажите мне, Дазай-сан. Даже если я не поверю, расскажите.  Осаму чувствует, что ему ребра давят на сердце, он предоставляет эту картину себе живьем, он представляет Мори со скальпелем – четко видит, как тот вскрывает ему грудную клетку с безумным взглядом, по его рукам течет густая темная кровь, он слизывает ее, блаженно закатывая глаза, и проникает руками во вскрытое нутро, сжимает крепко то, что так судорожно трепещет, и Дазай почти готов кончить от подобных мыслей. Это охватывает его столь явно, до мелочей, до капель чужого пота на губах, мурашек, что бегут по бедрам, и мучающей сухости во рту. В этом сейчас нет ничего сокровенного, не перед этим человеком, и он вполне может вывалить на него весь поток слов – он ведь сам так страстно желает. Риск оказаться после этого навечно связанным под сильными успокоительными не пугает, даже дает дурацкую надежду, и Осаму расслабляется, расслабляет свой язык, губы – пусть рот выдаст все то, что сердце боится.  Какая разница, чем это закончится, если все равно не будет спасительного конца?  Дазай не сразу встает. Укол довольно болезненный, а это мерзко. Он весь искривился, хотя ни звука не издал. Разве что отпускал какие-то пошлые шутки относительно своего голого зада, но Мори-сенсей не купился на них, хотя пару раз хмыкнул. Если честно, мог бы и не так больно втыкать долбаную иглу, но он, кажется, слегка нервничал. Это началось еще где-то на середине исповеди, что Дазай развел в этот беспощадно жаркий день.  – Я приду завтра, Дазай-сан.  – Мне неудобно на самом деле. Вы не обязаны.  – Если вас это так волнует, то я впишу вас в перечень своих пациентов. Если вас это не смущает?  – Вы имеете в виду, что в таком случае мне придется оплачивать ваши услуги или что-то еще? – он кладет голову на подушку, повернув набок, чтобы видеть доктора.  – И это тоже.  – Деньги мне не жалко. Если это поможет.  – Я не знаю, что вам поможет, если честно.  – Может, меня связать?  – Не вижу смысла. Разве что затруднит ваши попытки убиться, но оставлять вас наедине с тем, что может дать возможность еще раз удушиться?  – Крепче связывать надо.  – Не поможет, – Мори-сенсей улыбается, но этого улыбка прячет за собой всю смешанность его нынешнего состояния.  – Тогда только усыплять. Мысль!  – И не мечтайте!  – Тяжело общаться с шизофрениками?  – Не просто. Но если вы о себе, то это не тот случай.  – Моего случая ведь в ваших книгах нет? – Дазай наконец-то все же пытается сесть. Он слышит, как кто-то снова явился к нему, и вообще не готов принимать гостей, даже подумывает спрятаться, но с передвижениями у него сейчас совсем туго, зато телу как-то стало немного легче, голова побаливала, но и эта тяжесть стала рассеиваться. Скоро наступит миг блаженства.  – После того, что вы мне поведали о себе, Дазай-сан, я вообще не уверен, что тоже здоров умом.  – Сожалею.  – Отдыхайте. Я хорошо подумаю над тем, какие успокоительные вам лучше всего принимать, с какой частотой и в каких дозах. Вам будет полегче, – Мори смотрит на него внезапно с глубоким сочувствием. – Сильно не напрягайте себя, но все же, не подумайте, что я говорю это из собственного желания, но, если, как вы утверждаете, работа влияет на вас положительно, то не останавливайтесь.  – Сам знаю, – Дазай блаженно растягивается на полу. Он все пытается понять, каково ему после того, что он решился поведать не столь близкому для него человеку истину, что сводит его с ума. К тому же он толком не понял, поверил в это Мори или еще больше уверился, что имеет дело с конченым психом. Без разницы. Даже если тот думает, что Дазай все сочинил. Он ведь мастер, ему ничего не стоит все придумать и логически связать, большой опыт. Страшный опыт, приобретенный в попытках не спятить.  – Дазай-сама, – Хи-тян неуверенно заглядывает в комнату, он поворачивает голову в ее сторону. Девочки последнее время зашуганные, сам виноват. Как он мог вообще нарушить свои принципы и опять напугать их своим дурацким поведением? Хорошо, хоть это Акутагава нашел его, а не кто-то из них, пусть они и знают о его болезненных причудах. У Рюноскэ, что бы он там из себя ни строил, нервы куда крепче, он больше злился внешне. Даже выдал своему учителю тираду на эту тему. Было забавно. Бедный мальчик, он еще больше обиделся, когда понял, что его слова не доходят.  – Иди сюда, Хи-тян, что там у тебя, – он видит, как за ее спиной маячит Сумирэ-тян, не решаясь войти. – Мори-сенсей вы уходите?  – Я должен еще вернуться на работу, кое-какие дела там остались. Да и с вами в плане бумаг хотел бы разобраться. М-м, Дазай-сан, есть еще одна просьба, что ли… Вы, правда, можете не обрадоваться, но я все же озвучу.  – Валяйте, – машет он рукой, а затем хлопает ею же по полу, давая знак Хи-тян, чтобы села рядом.  – Если вы позволите. Я бы хотел пообщаться с вашими друзьями.  – А?  – Они ведь у вас есть. Сами говорили.  – Мне кажется, вы уже наобщались с Акутагавой-куном.  – Дазай-сан.  – Ой, да пожалуйста. Они только пока еще не в курсе того, что я тут опять учинил. Хотя все равно узнают. Похер. Эй, Сумирэ-тян, котенок, сделай милость, напиши Мори-сенсею адреса Анго и Оды, раз уж ему так хочется.  – Это ради вашего блага, Дазай-сан.  – Да-да. И проводи его, Сумирэ-тян, а то уже достал.  – Как невежливо, Дазай-сан, – с легким смехом звучит где-то голос Мори-сенсея, Дазай не видит – он таращится в потолок – там скачут тени, которых нет в реальности, но это его не тревожит. Он просто улыбается краешками губ.  Врач в самом деле уходит следом за Сумирэ, и Осаму только спустя пару минут вспоминает, что он не один, но ему и знать не хочется, что там такое ему притащили.  – Мы так переживаем за вас, Дазай-сама, – Хикари уже минуту гладит его волосы, немного стеснительно, но это все равно приятно – вот он и лежит без движений с закрытыми глазами.  Дазай на миг думает о том, чтобы отпустить их всех из своего дома, они не заслуживают тут находиться вместе с ним, но эгоистично проглатывает эти слова – так хоть кто-то есть поблизости. Он перехватывает руку Хикари, из-за чего та вздрагивает, и прижимает ее запястье к сухим губам, тут же отнимая.  – Что там, Хи-тян? Кто-то приходил?  – Вам письмо принесли, Дазай-сама, – она кладет его ему на грудь, и Осаму чуть отрывает затылок от пола, чтобы посмотреть, что это такое, но в такой позе ни черта не разглядеть.  – Мне лень вставать, вскрой, прочитай.  – А вдруг там что-то личное? – в ее голосе и испуг, и любопытство, и она чуть ли не задыхается от оказанного ей доверия.  – Да плевать. От кого?  – Дазай-сама, тут только ваш адрес написан, а я не поняла, что сказал человек, который его принес. Это был вообще какой-то иностранец.  Кажется, у Дазая что-то между лопаток прострелило сейчас. Он бы подскочил, но его пригвоздило к полу сильнее – не шевелится даже. Он подавляет смех, лишь бы не напугать Хикари, которая уже взламывает конверт, что-то там бормоча про себя, от нее пахнет какими-то пряностями – опять на кухне что-то там мутила? Может, что-то вкусное сегодня ему притащат на ужин.  – Некий господин приглашает вас завтра утром посетить дом в Яматэ, – Хи-тян кривится, – ну и почерк! Он пишет, что вы знаете, куда идти.  – Некий господин? – Дазай слегка удивлен, поэтому все же привстает, чтобы заглянуть в письмо, Хикари права – почерк жуткий. Кто-то, похоже, привык делать небольшие завитушки на буквах, но на иероглифах это не прокатывает. Дазай сначала решил, что письмо от Чуи, но после слов девушки тут же насторожился, а теперь без сомнений видел – писал другой человек. И он знает, кто это был, даже на подпись можно не смотреть, хотя в глаза бросается единственная надпись латинскими буквами. Артюр Рембо оставил тут даже свой автограф. Осаму вынул письмо из рук Хикари и вчитался сам.  За каким хером тот зовет его? Дазай, честно говоря, пытался не думать о том, свалил Чуя уже или нет, по времени – пора бы; он так и не позволил себе прогуляться в те края, где мог бы его встретить, гордость и все такое, и, может, хлипкая надежда… Чего он ждал? Ну, не письма от Рембо точно, и это нехорошо как-то настораживало. Рано утром… Во сколько они собирались отбывать? Он понятия не имел. И теперь судорожно решал, стоит ли тащиться в чужой дом, чем это может ему сулить? Не говоря уже о том, что он сейчас слегка не в кондиции, чтобы принимать чьи-то сомнительные приглашения.  Только ведь будет глупо не воспользоваться случаем? Его мутит от мысли, что он сможет увидеть Чую, телу снова больно, изнутри долбят все чувства, что он притуплял с того самого утра, когда Накахара внезапно признался ему, и здравый смысл снова стал теряться. Он же не мог ошибиться? Дазай несколько раз читает письмо, прокручивает в голове все, что он знает о Рембо, кривится под давлением самых разнообразных подозрений, фантазия радостно порхает, ей плевать, о дурном или хорошем он думает, ее лишь придавливает коктейль из той дряни, что вколол ему доктор, поэтому все образы выглядят притупленными, но среди них все же у Дазая есть одна разумная, по его мнению, мысль – приглашение он примет.  Хотя рискует сойти с ума, пока дождется утра.