Σχίσιμο (Схисимо)

 Наверное, часа три. От силы. Да и то беспокойно. Какой тут нахуй сон, если уж так честно. До глубокой ночи Осаму возился со своими текстами. К нему заглядывал Рюноскэ, посмел даже отругать за то, что сенсей ни черта не беспокоится о своем в очередной раз подорванном здоровье, Дазай пусть и смерил его возмущенным тяжелым взглядом, но это не особо сработало. Акутагава наглым образом прошел в его рабочую зону, погасил свет и ушел. Дазай так и сидел, замерев, в темноте, скребя ногтями листы. Вот сукин сын, хоть бы предложение дал дописать! Осаму зажег лампу и все же закончил страничку, а потом растянулся прямо на полу у самого выхода и, вдыхая запахи цветов из сада и прислушиваясь к тому, какую песню этой ночью поют неугомонные цикады, провалился в дурной сон, где его преследовали лесные духи, а он забыл все свои тайные тропы. Так и просыпался то и дело.  Все время всматривался, к себе прислушивался – лекарство в крови делало свою работу, вроде бы ничего не тревожило. Господи, это на самом деле невыносимо! И еще это дурацкое волнение. У него было нехорошее предчувствие, что Рембо что-то там придумал, и Осаму даже не знал, а в курсе ли Чуя. Француз как-то пространственно намекнул, что хотел бы поговорить, а между строк не оставил каких-то конкретных намеков – это жутко не нравилось. Перед выходом Осаму еще раз прочел, чего он там понаписал, но в итоге просто скомкал лист бумаги и отправил валяться в углу. Он не был тем автором, которые комкают свои работы и раскидывают по комнате, черновики он откладывал, потом самолично сортировал, так как там могли остаться недурные идеи, мысли, удачно построенные фразы, которые можно потом иначе обыграть и где-то использовать. Это все его запасы, ими нельзя раскидываться. То, что совсем никуда не годится, отдавал уже на растерзание, чтобы не загромождать комнату мусором, в ней и так хватало стопок бумаги. И вот, теперь у него в углу инородный его природе и восприятию ком. Дазай ехал по городу, поймав рикшу почти у самого своего дома, и все думал о том, что его раздражает этот мятый листок. Как вернется – тут же уберет. Вот зачем он его туда швырнул! Аж смешно самому!  День, судя по небу, предвещался не особо жаркий, серенькие облака плотненько так расползлись, скрыв за собой голубое полотно, вода из них вряд ли выжмется, но зато скроют солнечный диск, что вчера заставил буквально вскипать остатки еще не расплавленных мозгов. Позади уже осталась еще не успевшая толком проснуться Мотомачи, хотя Дазай все равно ощущал этот уже устоявшийся там аромат Запада, наполненный сигаретами, парфюмом и шоколадом. Уголки губ слегка дернулись, когда Дазай на фоне волны впечатлений подумал о том, как Чуя вписывается в весь этот вихрь, и стало неприятно. Будто возникло понимание того, что он в самом деле принадлежит этому иному миру.  Несчастный рикша обливался потом, пока преодолевал жутко крутые холмы Яматэ, но Дазай почти не обращал внимания, погруженный в свои мысли, от которых тяжелело его сердце, возможно, доставляя несчастному парню, что тащил его, еще больше проблем.  Не залитый солнцем дом сотрудника консульства выглядел немного негостеприимно, хотя это может быть связано с тем, что Осаму сам внушил себе, что его тут на самом деле не ждут. Прохожих – никого, никто не станет свидетелем того, как он туда вошел. Выйдет ли? В голову полезли сразу всякие детективные истории. Он только вот недавно читал новую антологию подобных, было занятно, себя он не мнил способным к придумыванию подобных сюжетов, зато сам читал с удовольствием чужое. Как раз кое-что купил из такого в тот самый день, когда поторопился вздернуться. Хорошо, хоть книги его нахрен никому не сдались, да так и валялись, где он из выронил, пока спасался от бесов из своей головы, кто-то из девочек нашел и принес. Пока руки не дошли все разобрать. Осаму вдруг так по-дурацки стало жалко эти книжечки. Он их бросил, и они могли вообще не выполнить никогда свою функцию, потому что новоявленный хозяин их самый настоящий уебок. Дазай так прикинул: едва ли он тут надолго задержится. И уйдет скорее всего с дурным настроением, хотя старался пока себя не накручивать на столь неприятный исход, и вот – будет на что отвлечься. Займется чтением. Это всегда на него хорошо влияло.  За калитку он прошел свободно, даже слегка смутился, что так вот попал на чужую территорию, и тут же прошибло воспоминанием о том, что, если зайти за дом, то можно попасть на крытую веранду, если та открыта. А там сразу в лоб – обрывки воспоминаний, когда он первый раз там решил попробовать губы Чуи, просто чтобы сбить с себя очередной безумный приступ фантазии. И там же он наблюдал ужаливший его факт, что Накахару уже прибрали к рукам. Какая ирония. Не пойдет он смотреть на эту херову веранду.  Он еще и не успел подойти к двери, а прибыл он в четко указанное время, в кои-то веки проявив пунктуальность, как та открылась и на пороге возник уже ранее знакомый человек. Мессадье, кажется. Впился в него своими глазами, будто оценивает, Дазай аж невольно снова пытается завернуться в хаори, и вообще ему это все не нравится, что его так вот встречают, но он поднимается по ступеням ко входу, ужасаясь тому, как грохочут его гэта. Если честно, если хозяин дома вдруг учудит и передумает, выгнав его, он будет только рад. Откуда это ебучее волнение? Он и страстно желает, и почему-то боится увидеть Чую. А если все его действия до этого были неверными?  В холле царит полумрак, хотя шторы не мешают свету проникать, может, отделка темным деревом создает такое гнетущее впечатление, или дело в заранее негативном восприятии гостя. Мессадье что-то там бормочет, Дазай нихера не понимает его японский, но вроде как его тянут пройти наверх. Он мельком осматривается, сразу подмечая в доме важные для себя детали – тут действительно идет подготовка к отъезду. Но пока что не похоже, что они вот выгружаются прям сегодня-завтра, хотя сложно судить. Тут, наверно, половина вещей арендована.  Дазай так и не поймет, что там лепечет этот француз, поэтому просто следует за ним, и они, преодолев лестницу, оказываются на втором этаже и замирают перед одной из комнат. Мужчина учтиво стучится, и оттуда слышно, как голос на французском позволяет войти. Осаму не хочет входить. Он хотел бы… Просто увидеть Чую, может… Он не знает, что он бы хотел от него, потому что эти желания – они все сплетены, и всегда будет их недостаточно, поэтому – просто сбежать, чтобы не поддаться саморазрушению, и так хватает больного разума, но – дверь распахивается и его приглашают пройти. Помещение небольшое, полностью зашторено; расположение мебели и ее назначение сразу подсказывают, что это частично опустевший рабочий кабинет. Дазаю даже немного любопытно, и он почти завидует множеству полок, что делают комнату еще более тесной, правда, сейчас пустота заполнила их, но ему бы что-то такое в его убежище, да и стол тут выглядит очень уютно для работы, на нем сейчас ничего нет, но он видел картинки всяких там интерьеров в европейском стиле – заманчиво, хотя он все равно, наверно, не променяет свой традиционный дом ни на что.  Пока он все это изучал, уже и забыл о том, что тут где-то должен быть и хозяин, поэтому резко оборачивается в его поисках. Артюр Рембо взирает на него с небольшой, обтянутой полосатым зелено-золотым атласом, кушетки, что будто затаилась в темной нише, он закутан в плотный домашний халат, его волосы распущены, выглядит слегка помятым и заспанным, каким-то даже мягким и беззащитным. Осаму слегка удивлен – вид такой, будто и не ждал гостя, тут даже растеряться можно.  – Доброе утро, Дазай-сан, – он не сразу подал голос, рассматривал его из своего темного угла, затем поежился, завернулся еще больше в халат и только потом вспомнил, что надо что-то сказать.  – Мне кажется, я все же рановато сюда явился, – Дазай ищет взглядом часы, по звуку – где-то здесь, но так и не обнаруживает.  – Нет, самое время. Я вас ждал. Знаете, даже рад познакомиться еще ближе.  – Не улавливаю сути радости, – бесит, когда начинают разговаривать с ним о чем-то важном настолько издалека. Да еще и фальшивить при этом, правда, Рембо как-то уж слишком расстроенно вздыхает, наконец-то поднимается и раздвигает шторы на окнах вблизи стола, всматриваясь в открывшийся снаружи вид. Хорошо просматривается дорожка от калитки до дома и окружающие особняки. Одни кажется особо загадочным, с белоснежными колоннами и балконами, которые пытается сдавить плющ.  – Наверно, вы недовольны из-за того, что я так рано вас позвал, – голос мужчины звучит приятно, акцент придает какой-то особый призвук, и Дазай чуть дергает головой, чтобы избавиться от наваждения, что начинает колоть ему кончики пальцев. – Но я так понял, что это не такая уж проблема – встать рано.  – Почему это?  – Вы не ложитесь, – Рембо как-то странно улыбается, но быстро скрывает улыбку. – Дазай-сан, я знаю, что вы писатель. И я знаю работы, которые вышли под чужими именами, под чужими личинами. Пусть я этого и не понимаю, но меня восхищает то, что вы пишете.  – Если вы хотели поговорить о литературе, то это можно было бы сделать и при других обстоятельствах, – Осаму делает шаг назад, наглым образом присаживаясь на край пустого стола. Ему немного тяжело стоять, он в самом деле не выспался, да еще и ощущал себя странно в этом доме. Человек напротив его словно гипнотизировал, из-за чего внушал еще меньше доверия.  – Я в восторге на самом деле от того, что пишут в Японии, и мне повезло, что я могу читать это в оригинале. Всегда любил литературу. Меня к ней пристрастил один весьма важный для меня человек. Я рад, что он оставил такой след в моей душе.  – Верлен-сан, я полагаю?  – Так и думал, что вы в курсе.  – Не переоцените меня, – Дазай отворачивается, глядя на закрытую дверь. Ему неуютно в этом замкнутом пространстве. Еще один плюс его дома – там все как-то открыто, всегда есть, куда бежать.  – До сих пор тяжело свыкнуться с мыслью, что его больше нет. Уверен, он бы тоже оценил то, что вы пишете.  – Чувствую себя неловко, общаясь с читателями. Редчайший случай.  – Глупо так продавать свое творчество.  – Зато я всегда накормлен и с хорошей крышей над головой.  – Вы не похожи на человека, который думает только о материальном.  – Но оно в приоритете.  – Понятно, – немного разочарованно звучит голос, но Рембо так смотрит на него, будто не верит словам. Дазаю плевать. У него нет настроя играть в чужую игру, он хочет уже узнать, какого черта он тут, но его снова сбивают: – А вы не боитесь, что вас однажды раскроют, Дазай-сан?  – Вы же понимаете, что не первый человек, который задает мне подобный вопрос? Боюсь? Чего мне бояться? Я не пишу о чем-то политическом, за что на меня могли бы обратить внимание, мне это не интересно, раз уже чуть не нарвался. Осудить меня за откровенность текстов? Так это всем нравится. И с каждым разом все меньше и меньше пугает. Я не буду рад, если вдруг на меня свалится слава, но не я окажусь пострадавшей стороной. А те, кто платил мне за мои работы.  – Позор какой, – кивает судорожно Рембо. – Странно, люди такие странные, я их не понимаю, но оставим это на их совести, правда?  – Рембо-сан, вы тратите мое время.  – Дазай-сан, – он обходит стол и оказывается совсем близко, беря его зачем-то за руку – его руки совсем ледяные. Дазай никогда не ощущал от живого такого холода, на миг возникают мысли о живых трупах, и он представляет себе человека перед собой с изъеденным червями лицом, обнаженными костями и сгнившими мышцами. Даже ощущает сладковатый запах гнили, но лекарство, что всадили ему вчера в зад, все еще сильно в своем действии, и оно моментально гасит излишнюю бурную деятельность мозга. – Я всего лишь хотел просто поговорить с вами. Понять, правильно ли я вас себе представляю, понять ваши мотивы. Как близко к вам то, что я читал в ваших рассказах. Особенно вспоминаю первые повести, что стал выпускать Хориэ-сан, выдавая их за свои, как выясняется. Об одной женщине, что так умело и коварно руководила своими родственниками, включая мужа, давя на их слабые места. Такая проницательная дама. И ведь никто даже не понимал, что это чистая психология. Меня тогда напугала и восхитила эта вещь. Обидно, я думал, что Хориэ-сан талантлив. И даже не верил в слухи о том, что в разговорах выясняется, что он крайне туповат. Ох, когда уеду из Японии, будет сложнее доставать продолжения его работ. Пересылка такая долгая, я просто не знаю, когда снова потом вернусь в Японию… Надеюсь, Чуя окажет мне такую милость и будет высылать продолжения.  Дазай внезапно очнулся и выдернул свою руку из цепкой ледяной хватки. Он что, ослышался? Одновременно пытается переварить все прежде сказанное, а затем и последнюю фразу. Самую важную, но как-то не становится радостно от доходящего стремительно смысла.  – Хотите сказать, что отправляетесь на родину один? – Дазаю непросто контролировать свой голос, хотя справляется он идеально, но ему не нравится, что Рембо легко догадывается о том, какой тайфун поднял сейчас внутри него.  – Не знаю, что вы обо мне могли подумать, – Рембо тяжело и как-то болезненно вздыхает, опуская грустные глаза в пол и убирая прядь волос за ухо, – но я не деспот какой-то, и не могу принуждать людей делать болезненный выбор, – он снова кивает – сам себе, смотрит то в пол, то на Дазая, в итоге застывая взглядом именно на своем госте, и добавляет: – В отличие от вас.  – Право, ангельское создание, не поспоришь, – Дазая его слова нисколько не смущают. Просто он наконец-то понял суть игры. Когда внесена ясность – его ничего не пугает, и теперь только интересно. Тем более он уже догадывается о том, что его изначальная ставка была верна.  – Я не могу заставить Чую делать то, в чем он не уверен. Хотя я до сих пор не могу осознать, что же именно могло так резко сбить его с пути, который он наметил себе столь давно. Мы так часто обсуждали, какой будет наша жизнь во Франции. Я сам и скучаю по дому, и в то же время мои годы жизни там были не всегда самыми счастливыми, поэтому одному туда возвращаться вдвойне тяжело было бы, но когда я предложил ему отправиться со мной, когда истечет срок моих полномочий здесь, он был воодушевлен и сказал, что использует время до отъезда с пользой, будет работать, копить деньги. Моих средств было бы достаточно, я бы даже снял ему отдельную квартиру, сам бы переехал к нему, если бы он был не против, но меня на самом деле радовала его самостоятельность, да и я видел, что он юноша способный, нельзя было перекрывать такой поток энергии. Мне на самом деле так много хотелось для него сделать. Последние несколько лет были для меня непростыми, но стало легче, когда Чуя перебрался ко мне. Кроме того, его помощь была неоценимой. Иногда мне даже было неудобно, что я так нагружаю его. И столько преданности. Меня это до сих пор восхищает. Я всегда чутко улавливал его настроение, он ведь по натуре своей с близкими довольно открытый, доверчивый, поэтому долго не смог скрывать, что что-то не так. Я это стал замечать еще раньше. Наверное, с вашего того появления в этом доме, хотя сначала сильно не придал значения, но недавний откровенный разговор все же должен был состояться. Дазай-сан, вы так потрясающе маскируете свои эмоции. Я лишь догадываюсь – это внутри есть, но не вижу блеска в ваших глазах или иного проявления торжества.  – Пресловутая японская сдержанность? Или что там еще о нас говорят европейцы?  – Нет, это что-то ваше, Дазай-сан, индивидуальное.  – Ну, тогда вам будет сложно меня постичь.  – Самовлюбленные люди – такие интересные.  – Со стороны виднее.  – Вопрос в том, что же увидел Чуя, что в итоге принял сложный для себя выбор отказаться от всего, о чем мечтал последние пару лет, и остаться здесь ради человека, которого знает всего-ничего.  – Не ко мне ведь этот вопрос, – Дазаю хочется вжаться в стол – ему совсем не нравится, как на него сейчас напирают, но если он просто возьмет и выпрыгнет из этого смыкающегося капкана, то это будет сродни отступлению.  – К вам, Дазай-сан. Да, там явно много чувств намешано, я знаю, что Чуя прожил у вас некоторое время, я его не виню, может, отчасти даже понимаю, и не могу смотреть на то, как он мечется, не зная, что делать. Ведь он и не хочет выглядеть предателем в моих глазах, и… Представляю, как сильно его ломает от мысли, что он может уехать, так и не объяснившись с вами.  – И всего-то?  – Всего-то? Дазай-сан, не говорите мне, что вы не заметили, насколько сильно его волнует тот факт, если он поступил в отношении кого-то неправильно. Это похоже на что-то патологическое, но тому есть причины весьма неприятные и глубокие. Не знаю, в курсе ли вы, или же это ваше тонкое знание психологии, в конце концов, хороший писатель должен прекрасно в этом разбираться, нет, даже больше – ощущать на подсознании, и я знаю, что вы мастерски этим владеете. Даже вижу результат. Не делайте вид, будто не понимаете. Я говорил с Чуей. Вы так легко позволили уйти ему из своего дома. Так легко все приняли. Выставив себя жертвой, – голос Рембо звучит жестче, но смотрит он приторно, немного все же отступает, садясь на стул рядом, Дазай невольно разглядывает его – выглядит болезненным, сразу даже не понял. Какой-то даже истощенный, апатичный. И в то же время ему ничего не стоит сейчас вести этот разговор, просто нагоняет словами драмы, чтобы создать атмосферу. Если бы они познакомились и общались при иных обстоятельствах, Дазай точно бы увлекся.  – Ну, мне не сказали всей правды, дали надежду, в самом деле – приятного мало.  – В самом деле? Страдали?  Дазай лишь пожимает плечами. Но это для Рембо. Он не хочет ни в коем случае показать ни одного признака ревности или того, что он испытал на самом деле. Ему плевать, если этот человек решит, что все это холодный расчет, который Осаму не считает чем-то дурным, но дело не только в этом. Больно, да, блядь, ему было больно, потому что одарив долей тепла, его сразу спихнули в холодную воду, и смеялся над ним даже не Чуя в тот момент в его голове, а вся его жизнь, что сидела на крошках надежд и руин из того, о чем он порой осмеливался мечтать. И он всего лишь позволил повести себя так, чтобы дать себе шанс унять эту агонию. Сыграть и получить выбор в свою пользу. И похуй, что кто-то обвинит его в коварном расчете.  – Сначала он просто хотел вернуться к вам, поговорить, – заговорил снова Рембо, когда понял, что Дазай ничего более комментировать не собирается. – Я сказал, что оно не стоит того, убедил. Кажется, в тот момент я слишком отвлекся на сборы и не заметил его настроения. И даже не принял сначала во внимание то, что он перестал приходить ко мне ночевать. Я прежде никогда не ощущал от него холодности. Ее не было и в этот раз, я знаю, что от чувств так легко не избавляются, но я прекрасно знаю, что Чуя не склонен долгое время быть в одиночестве, и тут внезапно стал погружаться в него. Не совсем то настроение перед поездкой, которую он так ждал. Нам пришлось поговорить еще раз, и я сказал, что ему придется тогда хорошо подумать и принять решение. Дазай-сан, вы страшный человек, и я не знаю, что еще такого вы сделали, что я внезапно оказался отвергнут. Не верится мне, что лишь из-за своего чувства вины перед вами Чуя принял такое решение.  – Вы хотите, чтобы я дал ответы на эти вопросы? – Дазай разглядывал запертые нижние шкафчики под полками, гадая, что там.  – О, было бы чудесно, но глупо с вас их требовать. Не буду заставлять. Я вообще не для разговора вас позвал даже. Чуя ведь решил остаться, но вы расстались довольно…м-м-м, сумбурно? Он со мной об этом не захотел говорить, но я понимаю, что ему и не так просто вернуться будет к вам. Вообще-то завтра мы должны были уже отплыть из Йокогамы, но я взялся за одно дело, что требует работы с архивом, и отбуду на время в Осаку, а потом уже отправлюсь домой. Конечно, я мог бы оставить тут Чую одного в надежде, что до моего возвращения он передумает, но, Дазай-сан, верите или нет, я не могу так поступить с ним. Человек, которого я когда-то безумно любил, никогда бы так не поступил со мной, хотя он все же оставил меня, и я не хотел бы, чтобы он разочаровался во мне; я не могу причинить другому страдания, это претит мне, моему характеру, и Чуя – самое дорогое, что я получил взамен, когда остался один… Вам знакомо ведь одиночество, Дазай-сан? Что-то мне подсказывает, что очень хорошо, и поэтому я могу оправдать вас и позволить себе пойти на такой шаг. Я позвал вас сюда, чтобы вы увиделись, и Чуя окончательно определился. Он принял решение, но он все еще в этом доме, не убежал к вам, но и не хочет уже ехать со мной, потому что тогда расстояние оборвет все связи, возможно, навсегда. Он не знает, что вы сейчас думаете, что чувствуете в его отношении… Поговорите.  Как складно поет. Дазай заслушался. Если у него будет настрой возвращаться к этому моменту в своей жизни, то он обязательно опишет нечто подобное в своей писанине. Но сейчас его больше передергивало, а доверия оставалось все меньше, хотя он ощущал какое-то призрачное влияние Рембо на себя. Его внешняя мягкость – в ней было что-то соблазнительное, хотелось прикоснуться, но больно много могильного холода вилось вокруг. Дазай и так часто касался смерти, делать это через других людей – нет, спасибо.  Честно говоря, если бы он не успел узнать Накахару, то подумал бы, что они говорят сейчас о каком-то совершенно ранимом и неопытном юноше, которого требуется опекать, холить и лелеять. Со всем этим настоящий Чуя все же не очень сочетался, и о себе он точно в состоянии позаботиться, и Дазаю казалось, что Рембо просто нравилось его опекать, впрочем, он и сам был готов это делать ради того, чтобы приручить, только вот все же так представить – как Накахара выдерживает к себе такое отношение, с его-то характером? Но в одном этот француз был прав: у Чуи тоже были свои слабые стороны. Что так и манили Дазая ими пользоваться, ублажая его собственное сознание.  Осаму в потоке своих мыслей не сразу расслышал, что его куда-то зовут.  – Дазай-сан, с вами все хорошо? – Рембо уже даже начал волноваться. Он стоял возле двери, приоткрыв ее, и без всякой тени наигранности взволнованно смотрел на него.  – Все нормально, – Дазай сполз со стола.  – Я хотел проводить вас к нему. Он в своей комнате, – они вместе вышли в коридор. – Знаете, здесь в Японии меня все устраивает, но вот только никак не мог подобрать себе дом, чтобы было в нем комфортно. Несколько раз переезжал. И даже здесь под конец стало невыносимо. Неуютно.  – Может, вам стоило приобщиться к местным традициям?  – О, я думал, но японские дома зимой – ледяные. Меня летом-то порой пробирает.  Они прошли мимо одной из комнат, двери в которую были распахнуты, и Дазай краем глаза заметил, что место было похоже на полуопустевшую хозяйскую спальню, где уже умудрились даже стянуть все белье с кровати, но он не успел что-то еще разглядеть: Рембо остановился и аккуратно надавил на дверную ручку, входя в полутемное соседнее помещение.  Дазай за все это время как-то даже не успел подумать о том, а чем, собственно, занят сейчас Накахара. Прозвучало, что он у себя, и этой информации будто бы оказалось достаточно. Поэтому Осаму никак не ожидал, что тот еще даже не проснулся. И только потом его внезапно пронзила мысль: а он вообще был в курсе, кого Рембо решил позвать в их дом?  Включенная лампа достаточно дала повода Осаму оценить ситуацию. И догадка была верна. Чуя его прихода вовсе не ожидал, зато хозяин дома отлично ко всему подготовился. И смятые простыни четко указывали на то, где сам он провел эту ночь, но, Дазай, застыв, слушал лишь удары сердца в ушах, ощутив какое-то болезненное и отчасти возбужденное давление на все свое тело.  Все те дни, что Чуя жил у него, он мог то дело наблюдать его обнаженного подле себя, ему нравилось самому развязывать пояс юката на его бедрах и оглаживать чуть скрытое тканью тело. Иногда он начинал беситься и играться, за что мог получить коленом в пах, но Чуя в итоге все равно сдавался, хоть и бормотал ругательства. Осаму все это очень ярко помнил, и неважно, сколько времени пройдет, все равно будет помнить. И теперь зрелище хорошо уже знакомого тела, лежащего на животе на белых простынях, явно врежется ему в подкорку. И черные ленты, узлы которых были сейчас расслаблены на вытянутых над головой руках, и та, что тонко и изящно украшала сейчас шею Чуи, едва скрытую растрепанными волосами, и еще – что по-прежнему плотно скрывала его глаза – все их Осаму точно вобьет себе в вены, артерии, сосуды, в тех же местах, где увидел. Дазай невольно тянет носом воздух. Ему знаком этот запах. Он ощущал его, с самого первого дня. Запах другого человека, что впечатывался в Чую. Он и не понимал до этого, как невольно пытался от него избавиться, зацеловывая бледную кожу, чуть покрытую веснушками, а потом вжимался носом в рыжие волосы, будто пытался убедиться, что ничего чужеродного для него там не осталось. У Дазая ведь прекрасное воображение, и ему всегда было сладостно представлять, как люди занимаются любовью, но сейчас как-то это оказалось совсем не к месту. Прежде все фантазии на тему того, как Рембо имеет Чую, были лишь ради того, чтобы позлить себя, дать себе стимул, а сейчас вдруг шарахнуло это все со страшной силой, и он отчетливо мог видеть, с каким желанием Чуя отдавался этому человеку, что сейчас явно даже не пытался скрыть своих намерений. Дазай и думать не желал, что ему хотят доказать, как-то сбить, но не мог все же не принять тот факт, что он был будто бы… ошарашен?  – Я люблю его, Дазай-сан, желаю. И испытываю сильнейшую боль от мысли, что не смогу больше ощутить всем телом, – чуть слышно произносит Рембо, и его акцент вдруг становится жутко заметным. – Не смейте думать, что он какая-то замена для меня тому, кого я потерял. И я все еще не смирился с тем, что его нужно отпустить. К тому же вы – человек, который вовсе не достоин получить нечто подобное.  Дазай не успевает что-то ответить, как Рембо оказывается уже у кровати и проводит кончиками пальцев вдоль позвоночника юноши, подцепляя край ленты – она совсем ослабла, и он просто тянет за нее, стягивая  с рук, но другие не убирает. Оглаживает тонкую полосу на его шее, а потом склоняется, чуть убирая в сторону кудряшки, и касается щеки губами, смещаясь ко рту. Он почти насильно будит крепко спящего, целует его глубоко и что-то шепчет на французском, в то время как Чуя никак не желает очнуться, лениво вытягивая ноги, а потом поджимая их ближе к себе, из-за чего у Дазая от этого зрелища горло сводит куда хуже, чем недавно это делала петля на веревке. Кажется, вот что его наконец-то удушит.  Рембо подтягивает его к себе ближе, оглаживая то поясницу, то ягодицы, засасывает чужие губы в себя, из-за чего Чуя стонет, лишенный возможности нормально дышать, и он небрежно обхватывает Рембо за шею, что-то бормочет, тянет с его плеч халат, и Дазай разбирает лишь сонное французское мурлыканье; его лисенок тянется за очередным поцелуем, слепо шаря руками по чужим худым плечам, а тот оглаживает его бедра, специально задевая расслабленный член. Чуя, однако, в какой-то момент весь сжимается, отстраняясь; Дазай ни слова не понимает из его полушепота, и Рембо лишь улыбается, продолжая ласково водить руками по его телу, берет его аккуратно за подбородок и снова целует в засос, его темные волосы распадаются по плечам, щекочут обнаженные участки кожи и его, и Чуи, и Дазай сам пугается от того, насколько сильно притягивает его это зрелище. Нет ни ревности, ни каких-то темных желаний, мыслей, ни даже животного возбуждения. Лишь сомнения. Во всей своей жизни. И когда он почти им поддается, Рембо встает с края постели, что-то говорит и, обойдя Дазая, с которого не спускает горящих и сейчас очень даже красивых глаз, выходит совсем бесшумно, оставляя их вдвоем.  Кто бы знал, как сейчас трудно сдержать судорожные вдохи. Горло до сих пор было возмущено тем, что хозяин посмел с ним сотворить, а тут новые спазмы. Чуя все еще не проснулся, он полусонно опирается на подушки, видимо, намереваясь отрубиться вновь, но Дазай подбирается к нему, хочется убрать эти чертовы ленты, как бы соблазнительно они не смотрелись, но он просто падает на колено на край кровати, из-за чего Чуя дезориентировано вздрагивает, потянувшись рукой вперед. Дазай перехватывает ее, закидывая себе за спину и склоняется вперед, желая стереть с губ следы прикосновения человека, который вызывал у него слишком нехорошие мурашки по всему телу. Чуя, стонущий в поцелуй, но не смеющий его так сразу разорвать от удовольствия, как его язык оплетает другой, быстро чувствует, что что-то изменилось, но не может сообразить и как это вообще сопоставить с его все еще сонным состоянием, и он тянется инстинктивно к голове, стягивая с глаз повязку, и Дазай тут же ощущает на своем языке кровь – так крепко сжали его зубами. Но тут же отпустили – Чуя шарахается от него, словно от прокаженного, но его держат крепко и даже отстраниться не дают.  – Блядские черти, какого хуя вообще?! Ты, бля…Ты!  – Эй, лисенок, – Дазай чмокает его, обалдевшего, безостановочно в губы, умудряясь вставлять в промежутке слова, – этого своего француза ты приветствовал таким сладким мурлыканьем, а для меня подобрал всего лишь это? – Дазай ближе подтягивает к себе дрожащее от негодования, удивления и возбуждения (хотелось бы верить) одновременно тело, хотя его тщетно пытаются отодвинуть от себя ногой. – Ладно, хрен с тобой, и так сойдет, – Дазай обхватывает его лицо руками, глядя в ошалевшие глаза и, пока его не начали ласково и любовно крыть, снова вжимается в губы, радуясь тому, что Чуя сейчас хотя бы ртом не сопротивляется.  Блядь, кажется, все было запущено куда сильнее, и Дазай чувствует, что один этот поцелуй заставляет твердеть его член, а внутренности сворачиваться. Чуя хватается за него, будто не знает, что делать, но это не важно, и Дазай позволяет себе скатиться в это ощущение, словно не он сейчас владеет ситуацией, а владеют им. Просто Чуя этого не понимает, не понимает, что ему даже ничего не надо делать, чтобы желать его, Чую, целовать все сильнее; воздух вокруг раскален, а рот сладостно горячий, и у Осаму перед глазами начинает мерцать, когда он внезапно осознает, что внутри Чуя сейчас еще более жгучий, чем его влажные губы, и пальцы, сводимые секундами ожидания, тянутся ощутить всю эту вспыхивающую податливость, но Накахара, ощутив, как его едва коснулись в ложбинке меж ягодиц, резко вырывается, ударяя Дазая по руке.  Тот частично приходит в себя и смотрит затуманенным взглядом, не понимая, в чем дело, а вот Чуя как раз таки сейчас куда яснее соображает. Дазай пытается всмотреться в него, понять, что не так, снова тянется, пытаясь поцеловать в губы, но получается, что он лишь мажет своими по щеке. Тяжело выдыхает. Чуя как-то весь напрягся. Будто спрятаться от него хочет.  – Что еще? – Дазай ощущает усталость от всех этих недомолвок и непонятных ему проблем. Если правда то, что говорил тут Рембо-сан, то Чуя сделал свой выбор. Да только от смущающих его факторов не избавился.  – Тебе, что, правда, похуй? – Чуя недовольно на него таращится, а затем закатывает глаза с намеком, какой же Дазай тупой пидор. – Меня всю ночь ебал человек, который явно у тебя восторга не вызывает, и ты жмешься ко мне сейчас, – Чуя чуть задыхается, они оба шумно дышат, прерывисто, Дазай видит, что в его отношении едва сдерживают свои порывы, и вообще у Накахары глаза светятся в сумраке комнаты, и это прекрасно, но он так просто не может, не сможет, даже если Дазай признает, что да, ему похуй. Он сдавливает его подбородок и снова притягивает к себе, развратно целуя и вбирая в себя все возмущения. – Да подожди же ты! Блядь, Дазай, кретинище, пусти!  – Буду трахать тебя, пока ты сознание не потеряешь, чтобы забыть нахуй, как это было с ним, любое прикосновение, – Дазай все же отцепляется от него, а то так можно и без клока волос остаться – Чуя вцепился намертво, пытаясь его отодрать от себя.  – Псих с недотрахом, – шипит он, сдирая со своей шеи ленту, и Дазай вдруг жалеет – теперь этот вид – его новый фетиш. – Свали отсюда. Я в ванную, потом поговорим!  Чую явно бесит, что от его голого тела не отрывают глаз, Дазай, в конце концов, соскучился, он и не скрывает, что пялится, и его возбуждают сейчас даже мелочи вроде родинок на заднице или вьющиеся кончики волос, что колышутся, пока Накахара рыщет по комнате в поисках чего-то – ага, обычного халата, а потом скрывается за соседней дверью.  Осаму в состоянии чарующей прострации сидит на кровати, пока внезапно не осознает, что Чуя вообще-то прав, и соскакивает на пол, стараясь не думать о вымазанных потом и спермой простынях. Если это касалось Чуи, то Дазай нисколько не брезговал, сам несколько раз дрочил ему, позволяя кончить себе в руку или на себя же, не говоря уже о тех моментах, когда с наслаждением брал в рот. Но тут – да. Лучше отключить фантазию, достаточно и так знания того, что происходило на этой кровати. Подробности вредны для и без того дурного мозга.  Он не хочет сейчас думать о том, чего всем этим добивается Рембо, придумав заодно глупое оправдание – что он просто тот еще извращенец, но Дазая в самом деле больше волнует то, что Чуя поддался своим эмоциям, которые он отчасти сам насадил ему, и отказался от идеи, мечты, которую лелеял довольно продолжительное время, судя по всему. Осаму не хотел дать своей самооценке скакнуть до звезд, пока они все еще в этом доме, но сердце все равно его предательски радостно трепыхалось и праздновало, с утроенной силой качая в себе кровь, что аж не знаешь, куда метнуться от такой скорости. Ко всему прочему Дазай внезапно осознал, что он находится в комнате, где Чуя обитал долгое время, а это можно считать почти сокровенным местом. По обстановке сразу видно, что это спальня вовсе не простого помощника сотрудника консульства. Рембо явно не скупился для своего любовника, выделив ему место не хуже хозяйского, во всяком случае, так показалось. Опуская мысли о том, где же они все же спали, Дазай отметил про себя, что тут было довольно обжито, хотя некоторые полки были уже пустыми, видимо, Чуя все же начинал паковать вещи, но кое-что будто бы небрежно пока вернули на место. Он сомневался.  Дазай распахнул шторы на окне, чтобы лучше оглядеться. Темные бронзовые тона. Все в европейском стиле. Разве что тут затесалась ширма, искусно расписанная ирисами неизвестным мастером. Вещь явно старинная, возможно, была подарена или самому Рембо, или прежнему владельцу дома, да так тут и осталась. Она чуть отгораживала рабочее пространство комнаты, где обнаружился аккуратный завал из бумаг и книг, в большей степени словарей и каких-то справочников. А еще тут были сложены томики с французской поэзией. Какая милота. У Дазая руки горели от желания пошарить здесь, но что-то сдерживало. Ему хотелось, чтобы Чуя сам показал то, что он пишет, а Дазай не сомневался, что тот пишет, поэтому он лишь осмотрелся, ничего на поверхности не нашел, и стал дальше проводить исследования.  Книги на японском. Некоторые повторялись, просто издания были разные. Стопки газет и литературные журналы. Дазай добрел до кушетки, похожей на ту, что была в кабинете Рембо, на ней покоились какие-то книги. Одна была обернута в белую бумагу, из-за чего названия не было видно, и лежала раскрытой. Дазай перевернул ее, всматриваясь в строчки. Хорошо знакомый ему текст «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон. О, эти потоки мыслей! Дазай часто перечитывал любимые фразы, пытаясь мысленно подражать автору. Чуя как-то сунулся посмотреть, что он читает, и брезгливо отодвинулся, заявив, что никогда не понимал, чего так все тащатся от этого набора бессмысленных историй средневековой писательницы, на что Дазай лишь пожал плечами – ему нравилось. И вообще – это же все как поэзия, и странно, что именно Чуя отвергает такое. Тогда он лишь отмахнулся, и вот теперь Дазай видел, что Накахара где-то раздобыл, судя по виду, довольно старое издание книги и ударился в чтение. Теперь он еще больше верил словам о том, что Чуя тут скучал по нему. Самомнение сейчас сдохнет от перевозбуждения! Дазай смотрит, что там еще есть и с каким-то вспыхнувшим на миг ужасом видит томики книг, на которых написано имя Хориэ Юто, да еще и с кучей закладок.  Ебаный Хориэ-сан… Дазай закатывает глаза. Господи, у книг такой замученный уже вид! Чуя в самом деле тащится от его писанины. Это и льстит, и слегка волнует как-то нехорошо. Дазай, наверно, просто не привык к столкновению лицом к лицу с поклонниками, вот и шарахается. Лучше это отложить. Хотя из любопытства он все же смотрит, где оставлены закладки. Жизненная философия и эротика. Искрящееся сочетание.  Вообще что-то долго хозяин комнаты уже торчит в ванной. И тихо там как-то, до этого хоть было слышно плеск воды. Не то чтобы Дазай заволновался, но все же насторожился. Он подошел к двери, за которой скрылся Чуя, только сейчас обнаружив, что вовсе и не заперто было. Рискуя получить звание похотливой твари, коим его одаривали уже не раз, Дазай все же сунулся, оказавшись в небольшом помещении, первым делом заметив еще одну дверь, что вела в соседнюю комнату, спальню Рембо, судя по расположению. Здесь было как-то даже немного скучно и аскетично, разве что у окна стояла большая ваза с живыми, но уже подвянувшими белыми и красными лилиями; вдоль стены тянулась довольно дорого вида ванна с нагревателем, судя по виду, перли сюда прямо из Европы. Дазаю почти в диковинку, но сейчас больше интересует Чуя, сидящий, обняв колени и лишь наполовину скрытый полупрозрачной водой. Он лишь стрельнул глазами в сторону Дазая, но ничего не сказал на его появление, хотя тот живо ощутил, что вторгся в пространство, в котором происходило тяжелое обдумывание сложившейся ситуации. Ну да, где же еще подобным заниматься?  Все понимая, Осаму, однако, не горел желанием ждать, пока Чуя соберется с мыслями. Он был готов брать его в охапку и тащить в свое логово, прямо так, хотя, наверно, все же лучше обернуть его во что-нибудь по пути, на улице жарко, но мало ли, простудится от порыва ветерка какого… Чем быстрее он вытащит его из этого дома, тем лучше. И ведь знает, что Накахара сам этого хочет, но морально, кажется, не совсем готов.  – Ну, и чего ты тут прохлаждаешься? – Дазай замирает над ним, а потом опускается на колени, хватаясь руками за край ванны и кладя подбородок на руки. Чуя косо смотрит на него и сильнее вжимает голову в плечи, прижимая к себе ноги, потом вообще утыкается лбом в колени и реагирует только в тот момент, когда Дазай тыкает в его плечо пальцем. – Не усни только.  – Иди нахер, не мешай.  – Чему не мешать? Минутное дело – сполоснуться, а ты тут уже полчаса, наверно, торчишь, вода уже вся остыла.  Чуя бормочет что-то неразборчивое себе там в ноги и несколько раз стукается лбом о собственные колени, будто это может ему как-то помочь. Дазаю нравится цвет его влажных волос, и он тянется к прилипшим к спине прядкам, но Чуя вздрагивает и дергается, словно хочет, чтобы его не трогали. Осаму даже немного расстраивается из-за этого, отнимает послушно руку, а Чуя поднимает голову и сам внезапно тянется к нему, погружая пальцы в его челку. Ожидается, что сейчас опять больно дернет, но нет, он лишь легко накручивает пряди себе на пальцы и тут же выпускает, не причиняя боли, убирает руку, разглядывает Дазая, с каждым разом все тяжелее выдыхая через нос.  – Ну же, лисенок, скажи, что тебя так сейчас разрывает, а то утопишься с горя.  – Утопления – это по твоей части, идиотина, и ты… – но не заканчивает свою мысль – смотрит перед собой, вытягивая руки на коленях – кожа покрывается мурашками, трется носом о свое плечо и куда-то в него же бормочет. – Я не могу собраться с мыслями. Я готов отказаться, нет, уже отказался от того, к чему шел столько времени, планировал, представлял. Все шло к этому, я хотел уехать, я серьезно размышлял о том, чем я буду заниматься во Франции, видел для себя перспективы, все было расписано. Я хотел уехать. И не потому, что не люблю место, где родился, но… Верил, что так будет легче и лучше. Пока Рандо-сан не предложил, я метался, а потом все встало на свои места, и мне было спокойно, была цель. И тут – нелепость какая хуевая – ты. Занесло ведь в этот ресторан. Я бы… Посетители для меня безлики, и было бы все прекрасно, если бы не твоя дурость. Ты все сломал. Все, что я планировал. Я все расставил по местам, все рассчитал, я почти уже видел себя пересекающим полмира, но блядь, ты… И я остаюсь с тобой, и что дальше? Я понятия не имею. Я снова в этом состоянии, когда я не вижу цели перед собой, я вижу только тебя, но я на самом деле понятия даже четкого не имею, что испытываю к тебе, что чувствую, разве что это не отпускающее смятение… Я не вижу ни одного разумного довода в твою пользу, – Чуя чуть поворачивает голову, то смотрит в глаза, то опускает их, изучая эмалированную стенку ванны. – И, блядь, я все равно не могу себя заставить поступить по уму. Почему, а?  – Я охуенно ебусь? – Дазай расплывается в тупой улыбке, за что Чуя явно хочет приложить его лбом о край ванны, но он лишь нервно ударяет кулаком по воде.  – Ебется он охуенно, – фыркает Накахара, слизывая с губ прилетевшие брызги. – Это просто я тебя еще не ебал в зад, поэтому ты и думаешь, что что-то умеешь.  – Ты сейчас реально даешь мне повод завернуть тебя в простыню и утащить к себе, – у Дазая глаза горят, словно у конченного извращенца.  – Я сам дойду, уйми уже свои больные фантазии.  – Сам он дойдет. Ты задницу отодрать от ванны не можешь, сидишь тут и страдаешь.  – Блядь, Дазай, я не знаю, как тебе, а мне не просто взять и враз поменять всю свою жизнь! Я не ты, суицидальная твоя рожа, я что-то хочу для себя в будущем, не говоря уже о том, что есть и то, что я не могу взять и бросить. Рандо-сан… Я говорил тебе и врать не буду, я не испытываю к нему той любовной привязанности, которая есть в нем, но я по-своему предан ему, я мог довериться кому-то, мне было хорошо в этом доме. Я хотя бы знал, что мной не просто пользуются. А ты? Разве я знаю тебя?  – А разве нет? Ты легко считывал мою двуличность. Сам меня этим попрекал.  – Речь не об этом. Ты меня просто бесил своим поведением, но есть и другое, и в тебе. Скажи мне, что будет, когда ты внезапно наиграешься?  – Что? – Дазай ощущает, как у него неприятно начинает ломить затылок. – Чуя, я даже не знаю, что могло тебе дать повод думать, что я разбрасываюсь людьми, которых к себе притягиваю. Меня во многом можно обвинить, и я в самом деле не страдаю тем, чтобы проявлять неинтересную мне заботу, но даже прирученный и этим же бесящий меня Акутагава все еще в моем доме, потому что рука не поднимается выставить нахрен, хотя пинком было бы проще это сделать, но… Я так не решусь, раз уж схватил для себя, себе…  – Пусть, – он кивает, будто принял его довод, тут в самом деле спорный момент, и Чуе нечем его пока что попрекать. – Но если я сам не выдержу и сбегу… Я сейчас обрезаю, уже обрезал практически, все нити, ломаю все, что выстраивал, я не вернусь, во всяком случае, уже все будет не так, и я…  – Какой же ты сложный, оказывается, – Дазай перехватывает его за руку и прикладывает к своему лицу. – Смотри проще! Если я окажусь таким мудаком, которого ты не захочешь терпеть, то почему, почему ты решил, что не сможешь вернуться к тому, с чего начинал? Только из-за расставания с Рембо-саном? Что тебя больше волнует? Уехать во Францию ты и так сможешь, не трать те деньги, что скопил, моих хватит…  – Я не собираюсь быть на твоем содержании! – бесится Чуя – ай, черт, Дазай опять задел больную тему. – И вообще… Жить у тебя… Снова, снова то же самое. Нет своего угла, ничего своего.  – У тебя и сейчас нет ничего своего, даже эта ванна не твоя.  – Сейчас твоим же хуем тебе рот заткну!  – Ты жестокий, Чуя-кун!  – А ты эгоистичная сука!  – Э? Чего?  – Ничего, отъебись.  – Слушай, – Дазай оскалился – Чуя подался назад, а он приблизился прямо к его лицу, прижавшись животом в краю ванны, – может, Рембо-сан на самом деле в тайне желает уже избавиться от такой капризной шлюшки, как ты, вон какие запросы! Я уже и сам стал задумываться, может, ну нахуй…  Дазай знал, что за такие шутки огребет, но специально нарывался, правда, он рассчитывал увернуться от нападения, да скользкий край ванны помешал, и Чуя был невыносимо проворным и быстрым – едва успев сменить позу, с силой макнул Дазая лицом прямо в воду, тот только чудом успел захлопнуть рот, но все же носом вдохнул воду. Места особо не было, так что Дазай еще и угодил куда-то прямо возле бедер Чуи, но удовольствия это особо не доставило.  – Вот ты дрянь паршивая, – Дазай едва откашлялся, нос теперь саднило, но самое гадство – последствия неудачного суицида сейчас снова разлились в шее и горле неприятной болью, – черт, еще и воды наглотался все же, – он брезгливо вытер рот и тут с каким-то ужасом глянул на Чую, проводя пальцами по языку. – Блядь, вся вода, наверно, в сперме… И не твоей…  Чуя сморгнул, а потом выплеснул на него то, что они не успели расплескать.  – Ну ты и долбоеб! Я не лезу в ванну, не ополоснувшись предварительно! Хватит имитировать рвотные позывы, дебил!  – Я не имитировал, но спасибо, что сказал. Если честно, не понимаю удовольствия сидеть грязным в емкости с водой.  – Боже, не дай мне пожалеть о том, на что я решился! Смотрю на тебя, и уже хочется закопать живьем!  – Вылезай давай уже, Мелюзина, хватит бултыхаться, а то совсем размякнешь.  – Придушу однажды ночью!  – Ай, можешь, не пугать.  – Съебись отсюда!  – Стесняешься? – Дазай особо не реагирует на посторонние возмущения – изучает в зеркале намокшие бинты, оттягивая их в сторону, да уж, он и забыл, какими бывают последствия попытки повеситься. Веревка частично повредила кожу – так что теперь раны еще и щипало неприятно, корочки содрались. Блин, надо было вешаться на чем-то попрактичнее, учитывая фактор своей выживаемости.  – Что это? – вылезший из воды Чуя замирает у него за спиной, увидев, что он так пристально изучает. Дазай встречается глазами с ним в зеркале.  – Ничего, все как обычно, – Дазай в самом деле не сразу сообразил.  – Какого хера, Дазай? – Чуя дергает его на себя, заставляя наклониться. – Ты, – он оттягивает вымокшие бинты, но не решается коснуться, – этого следа не было…  Вот ведь еб… На Дазая еще ни разу так не смотрели испуганно. Задней мыслью, конечно, Дазай сейчас в восторге, интересно, а получится воспользоваться моментом и надавить на жалость? Блядь, совсем уже спятил, какого хера он о таком думает?  – Ты что, там убиться пытался? Совсем охуел?!  – Надеюсь, ты не решишь, что это я из-за тебя так страдал? – попытался отшутиться Дазай, заранее понимая, что лучше стоит прикусить язык.  – Из-за меня? Твоя эгоистичная харя до такого не додумается, уж точно! – Чуя со всей дури вдарил ему прямо по ребрам, и Дазай невольно согнулся. – Блядь, пиздец, ты нахера так делаешь? Лезешь в петлю?! Я понятия не имею, что там у тебя в мозгах, – еще одна попытка удара, но тут уже Дазай увернулся, – но как после этого можно быть с тобой? Как ты хочешь, чтобы я был с тобой, если быстрее удавишься?! Я бы… Бля, я бы потом что думал? Я бы не успел даже с тобой поговорить после ухода, о черт, какая же ты сука! – Чуя хватает свой халат с вешалки, наспех кутается в него и вылетает из ванной.  Дазай смотрит на захлопнувшуюся дверь и ощупывает больную шею. Истеричка. Мог бы и посочувствовать. Чуть не утопил к тому же. Осаму снова трагично смотрит на себя в зеркало. Освежился, блядь. Он нашел в узком шкафчике у окна стопку чистых полотенец и накинул одно на голову. Теперь еще и мокрым придется возвращаться. Солнца на улице нет, так что быстро он не высохнет. Рукава мокрые – попробовал выжать, но часть воды уже стекла, но проблема в том, что и на запястьях бинты похерелись. Если сейчас начать разматывать, то потом будет еще хуже, поэтому Дазай решает оставить, как есть, несмотря на то что ощущения довольно неприятные. Он выглядывает в комнату, словно ожидает, что оттуда ему кто-нибудь врежет прямо в лоб, но зря переживает. Чуя уже наполовину одет, он застегивает рубашку на себе, заправляя ее в брюки – в его сторону принципиально не смотрит.  – Ладно, ты не дуйся, – Дазай растирает голову полотенцем. – Как мне вот сейчас домой идти?  – А мне похуй.  – Что ты такой мрачный, Чуя? Ты вроде бы неплохо провел ночь, должен тут порхать довольным. А я, между прочим, плохо спал. Еще и пришлось сюда тащиться.  – Как ты вообще тут оказался? – Чуя замер в попытке вставить ремень в брюки. – Ты так внезапно появился, что я даже сначала не подумал, какого хера ты тут забыл.  – Рембо-сан вчера отправил мне послание. Просил прийти в такую рань.  – Просил? – Чуя не выглядит особо удивленным, он заканчивает со своим ремнем и накидывает на себя жилетку. – Вы о чем-то говорили?  – Устроил мне тут допрос, во всяком случае, попытался. Про тебя распинался, – Дазай замолчал, полагая, что не стоит пересказывать Чуе всю суть разговора. Но кое-что все же не мог не отметить. – Я и не думал, что ты так можешь переживать, Чуя-кун.  Тот смеряет его тяжелым взглядом, потом, словно совершенно замученный этой жизнью, садится на край стола, шарит по нему в поисках чего-то, но бросает свое занятие и всматривается в Дазая, кривится, скрывая лицо в руках, которыми потом резко упирается в стол.  – Господи, я пожалею, я точно пожалею, – вздыхает он, запрокидывая голову. – Ты же адский мудак! Еще и суицидник! Какого хера ты решил убиться опять?  – Воображение разыгралось, – загадочно отвечает Дазай.  – А серьезно?  – Я серьезен. Ты говорил Рембо-сану, что я еще и в психушке лежал? Не говори, а то он точно тебя не отпустит. Свяжет этими лентами, – Дазай кивает в сторону кровати. – Кстати, вы всегда так развлекаетесь?  – Ты не отвечаешь, – Чуя проигнорировал все, что он сказал. – Почему ты пытался повеситься? И не отмазывайся.  Дазай откидывает полотенце на кровать и приближается к Чуе, склоняясь над ним и вжимая руки в поверхность стола по бокам от него. Пальцем он касается его запястья, затем берет одну руку в свою; Чуя, не сопротивляясь, сплетает с ним пальцы, и все, не отрываясь, смотрит прямо в глаза. Осаму в них прочитывает сразу целый поток эмоций и вопросов к нему. Беспокойство так и плещется в лазоревых водах, и Дазай понятия не имеет, чем его разрушить, и отчасти боится сейчас сделать неверный шаг, который столкнет Чую с пути, с которым он с таким трудом смирился, все еще смиряется. Волосы у него все еще слегка влажные, но у висков сухие, Дазай чуть касается там губами кожи, скользит ниже, целуя за ухом.  – Помнишь, что я тебе рассказывал в парке в Токио? Боюсь, все это однажды меня когда-нибудь сожрет. С другой стороны, я дожил же как-то до этого момента?  – Так не пойдет, – Чуя мотает головой, Дазая пугают слова и этот жест, но успокаивает то, что его пальцы лишь крепче сжимают; Чуя касается его свободной рукой. – Ты не посмеешь, понял? – он хлопает его по щеке, сначала один раз, потом второй – и уже больнее. – Ты просто скотски меня подставишь, если возьмешь и сдохнешь, а я из-за тебя останусь тут!  – И что ты мне сделаешь? – смеется Дазай.  – Начну сейчас собирать вещи, уеду в Осаку с Рандо-саном, а потом и из страны.  – То есть ты мне заранее ставишь условия? Но ты можешь оказаться в проигрыше в любом случае, Чуя, – Дазай сначала чуть прикусывает его нижнюю губу, затем втягивает в себя, целует глубже, а потом отстраняется, сглатывая общую слюну – его держат за затылок, далеко не сбежать. – Ты бы мог присмотреть за мной.  – Вот уж счастье.  – Но ты знал заранее об этом. И ведь принял решение. Или сейчас я тебя напугал?  – Ты можешь только нервировать, – отмахивается Чуя, но видно, что настроение у него так себе, и он постоянно утыкается глазами в шею, которую сейчас лучше видно из-за размякших повязок; Дазай уже хочет отодвинуться, но Накахара тянется к нему рукой, оттягивая край, чтобы лучше видеть, что натворила веревка с его горлом.  – Чуя, не надо…  – Убери руки, – как всегда, больно бьет по пальцам, и Дазай послушно замирает, пока Чуя стягивает с него бинты, скинув с его плеч заодно и хаори. Вид у него сосредоточенный, будь немного другая ситуация, Осаму бы уже ощущал возбуждение от того, что его практически раздевают, но сейчас в него закрадывалось лишь нечто похожее на цепкое беспокойство, будто, раздвигая складки ткани, Чуя собирался проникнуть в какую-то тайну, глубже, чем он видел прежде, а старые шрамы Дазая не были для него уже чем-то удивительным. Он касался их, но не касался темы их появления, а сейчас тянулся отследить все по еще оставшимся следам, что все еще причиняли боль. – Ты хоть о ком-нибудь думаешь, когда пытаешься убиться? – Чуя спрашивает довольно спокойно, глаз при этом не отрывает от странгуляционной борозды, вопрос его не содержит в себе осуждения, он спрашивает, будто пытается постичь чужие ощущения. А потом добавляет: – Перед смертью? О чем человек думает?  – Это не ко мне вопрос, Чуя-кун, – Дазай аккуратно убирает его руки от себя и отступает, запахиваясь заново и расправляя ткань под хакама. Он наклоняется, чтобы поднять хаори, но не накидывает на себя – все равно рукава мокрые, аккуратно складывает и вешает себе на руку. – Я ни о ком не думаю, и ни о чем таком важном, философском – что там еще? – я не думаю. В голове лишь комом на тебя несутся образы, а ты пытаешься сбежать. Поэтому порой я часто думаю о том, чтобы покончить со всем до очередного приступа. Эти мысли постоянны, потому что они успокаивают, тогда ведь я не буду метаться, не зная, чем бы себя убить, а все продумаю, в этом есть что-то занятное. Когда я ехал сюда, я даже думал о том, как, к примеру, можно неудачно вывалиться из трамвая, чтобы свернуть себе шею.  – И что же ты не сделал этого?  – Ну, дела насущные отвлекают. Ты отвлекаешь.  – Не подлизывайся, за твои слова тебе хочется в рожу дать, да так, чтобы потом нос свой собрать не смог.  – Тебе в самом деле меня не жалко?  – Бесишь с первого дня. Так и хочется каждый раз упиздошить.  – Можешь попробовать это сделать, – Дазай склоняется к его уху, – когда я сегодня ночью буду трахать тебя, а ты сам будешь просить еще и еще и глубже.  – Сегодня ночью? – Чуя отстраняется, заодно перехватывая длинные пальцы, что уже лезут за пояс брюк, Дазая перекашивает, когда их больно сдавливают – Чуя, порой такой нежный, иногда готов стереть все живое – Дазая – в порошок, даже не пытаясь проявить милость. – А ты ничего так самонадеянная шмара, член свой закатай, а то наступлю.  – Так, мелкий хуеглот, не угомонишься, отдеру прямо здесь, – Дазай отступает от него, – хватит, мне не нравится этот дом, я нихуя не выспался сегодня, твой ненареченный промывал тут мне мозги какой-то ебучей херней, чем выбесил, если честно; я, пиздец как, хочу жрать и трахнуть тебя, так чтобы ты потом разогнуться не смог, готовься, и пакуй уже свое барахло, хватит любоваться моим бесподобным видом, еще успеешь.  – Словоблудина, – бросает Чуя, спрыгивая на пол. – Выкатывайся отсюда, комок бинтов, соберу то, что мне надо и спущусь. Потом уже остальное буду вывозить. И веди себя там прилично!  Дазай подается вперед, чтобы чмокнуть его в губы, но Чуя отодвигает его от себя и буквально выставляет за дверь, чтобы не мешался. Дазай не сильно-то упирался и считает, что незаслуженно получил еще и пинок в зад, благо, Чуя не был обут. Он прижимается спиной к двери, за которую его выставили, и смотрит в потолок, пытаясь прийти в себя от всего того, что его охватило с того момента, как он оказался в стенах этой комнаты.  Не сразу замечает, что в коридоре на расстоянии стоит Рембо, уже полностью одетый и будто бы готовый к выходу. Они несколько секунд неотрывно смотрят друг на друга, а потом Дазай все же движется в его сторону.  – С вами все хорошо? – Рембо будто действительно обеспокоен его вымокшим видом.  – Всего лишь чувства выплеснулись наружу, – бросает Дазай, собираясь пройти мимо, он хочет выйти из дома, ему тут не нравится, ему не нравятся эти коридоры, замкнутость, тут неуютно, он хочет к себе, ну или хотя бы просто выбраться на свежий воздух, но его все же перехватывают. Ожидаемо.  – Дазай-сан, не расслабляйтесь раньше времени. Я еще не уехал. Чуя оставляет здесь работу, я сам так ему сказал, но ничто все равно не мешает ему вернуться к первоначальному плану, он еще может передумать. Он может передумать, потому что я скажу ему, что все равно буду ждать, не говоря уже о том, что меня слишком многое связывает с Японией, чтобы однажды иметь смысл в нее вернуться.  – Желаю вам от всего сердца обрести новый, – Дазай учтиво кланяется в пояс, хотя едва ли этот человек, по его мнению, подобного заслуживает, разогнувшись, ловит его взгляд напоследок, и стремительно движется к лестнице.  – Дазай-сан, – тому приходится обернуться – Осаму просто любопытно. – Это ошибка, Дазай-сан. Что вы тянете Чую за собой. Из этого ничего хорошего не выйдет. Рядом с вами – никогда ничего хорошего не выйдет.  – Я знаю, – спокойно отвечает он.  – И эгоистично маните к себе.  Артюр Рембо – не тот человек, перед которым Осаму станет оправдываться за свои действия. Ни свои мотивы, ни истинные чувства, даже ради того, чтобы что-то доказать, – он никогда не раскроет, хотя за них не стыдно, но это сделает его уязвимым. Какой смысл вообще тратить время на того, кто хочет воззвать его к заспанной совести и снова столкнуть в единственное, что помимо таланта ему было щедро дано, – одиночество, которое неотступно следует за ним, даже когда он с кем-то? Даже если это добровольно. Добровольно потому, что не каждому объяснишь, почему ты ведешь себя, как конченный псих.  Он просто уходит, но так просто не сбежишь:  – Вы вор, Дазай-сан, – звучит в спину – невольно замираешь. – Украли и у него, и у меня.  – Я напишу для вас об этом рассказ, Рембо-сан. И отправлю вам его во Францию.  Дазай не хочет ждать в этом доме. Он выходит на улицу и садится прямо на ступени, обмахиваясь веером, чисто просто для того, чтобы чем-то занять руки. Сейчас у него нет сомнений, что Чуя уйдет вместе с ним, но все равно будет беспокойно, пока этот человек не уберется подальше. Осаму не испытывал к нему чего-то сродни ненависти, и ревность теперь приобрела иной оттенок, хотя он даже себе не желал демонстрировать, не говоря уже о чувстве триумфа. Больно хрупко пока что все было. Правда одна – и люди так легко не всегда могут отвязаться от того, что дарило им утешение и комфорт. А может ли идти о чем-то подобном речь, когда живешь рядом с тем, кто постоянно думает, как бы уйти из этой жизни, эгоистично забив на все вокруг. Чуе надо отдать должное – рисковать он не боится.  Рембо не вышел за ним на улицу, и Дазай, кажется, слышал какие-то отдаленные голоса в доме; он привычно абстрагировался от окружающего мира, вычленяя из него только то, что могло сейчас его заполнить. Он представлял истории людей, что прежде здесь обитали, и все они были обязательно счастливее, чем пока что проживающий здесь человек. Дазай видел их всех, как они проходили мимо него, словно призраки проплывали мимо, европейцы, которые по разным причинам нашли прибежище в этих краях на некоторое время. Среди этих видений была девушка, и она одна единственная заметила его, чем-то внешне напоминала ту, что он встретил, когда пришел впервые в этот дом. Дазай иногда думал, куда бы все же пристроить ее образ, и вот он снова явился ему. Если он сейчас выпустит его наружу, то что будет делать эта новоявленная жизнь? А если оригинал и фантазия встретятся? Он вдруг стал размышлять о тех своих героях, которым так до сих пор не дал жизнь. Жалко ли их? Он думал о том, что не дал жизнь своему лирическому герою только в прозе. Осаму не хватало храбрости, и он внезапно осознал, что хотел бы попытаться. Может, в этом его спасение? Он же ни разу не испытывал, не пробовал. Разве что придумать надо что-то такое сверх, чего никогда не было в его голове, чтобы это было необычно, даже плевать, если никто не оценит… Или нет, оценят. Мори-сенсей бы оценил. А Чуя…  – Ну? – теплый воздух выдыхают ему прямо в щеку. – Чего развалился? Совсем одряхлел?  Осаму поворачивает голову. Гребаная шляпа. Он утопит ее нахрен. Чуя его четвертует, но он это сделает. И сейчас не удержится от гадости. Поэтому щелкает по полям, сбивая ее с головы, и сразу же уворачивается, потому что Накахара подобного терпеть не станет. Дазай на самом деле проворнее, чем кажется, так что он подскакивает прежде, чем его в очередной раз попытаются побить, да и Чуя предпочитает сбежать со ступенек и поймать свою драгоценность, нежели избивать придурка, за которым увязался, и о чем – только что процедил себе под нос – пожалеет.  – Что-то маловато ты с собой вещей берешь, – Дазай скептически осматривает его чемодан. Он больше того, с которым он явился в первый раз, но все же. Ему бы просто не хотелось, чтобы Накахара сюда снова возвращался.  – Я за раз все не унесу, – тот, отряхнув шляпу, вернул ее себе на место. Все еще злится, но решил пока оставить месть – еще отыграется.  – Это повод сюда вернуться, если ты вдруг передумаешь? – Дазай напрямую спрашивает, подходя к нему вплотную, Чуя невольно хватается за свою шляпу, будто боится очередной серии покушений.  – Нет, это возможность держать тебя в узде, – Чуя резко выпускает чемодан из рук, что падает прямо на ногу Дазаю, и вопль, наверно, слышал Рембо-сан с этим придурковатым Мессадье. – Заткни пасть, всех разбудишь в округе. Взял в руки и понес.  – Блядь, Чуя, больно! – Дазай таращится на валяющийся у его ноги чемодан, вторая же приподнята, а слетевшая с нее сандалия валяется чуть в стороне. – Хочешь меня калекой сделать?  – Ты и так уже калека. На голову больной, – отмахивается он, стягивая с себя пиджак – жарко – и закидывая его на плечо. – Да еще и весь побитый и порезанный. Чего тебе терять? Хочешь меня у себя дома? Тащи мои вещи!  Тирания! Истинная тирания! Кажется, Дазай начинает уже жалеть, что по собственной воле впустил его к себе. Эта зараза потом вообще всю территорию захватит, выселит его к чертям и за забор даже не пустит! Вспомнил какой-то подобный рассказик из своего любимого сборничка, купленного у деда на улице. Жуть. Надо перечитать. В какой-то момент ему кажется, что он слышит, как открылась дверь, а на пороге замирает Рембо, и взгляд его направлен вовсе не на уходящего за ворота Чую, который, к слову, даже не оглянулся, хотя Дазай воспринимал это как проявление выдержки – так легче, а смотрит на него самого, сверлит спину взглядом, что-нибудь шепчет себе. Проверять желания не было, достаточно уже просто представить, и Осаму подхватывает чемодан – совсем не легкий! – кое-как доковыляв до своей обуви, вставил ногу на место, и бредет следом за Чуей, понимая, что так долго не протянет и начнет ныть.  Не то чтобы прям он был слабым и багажик его тянул к земле, но мышцы шеи до сих пор болели, что отдавалось и в спину, и в плечи, и тяжесть в руках только усугубляла его положение. Сложно сказать, почему Чуя, закатывая глаза, отобрал у него чемодан – не жалкий же вид был тому виной, но в итоге Дазай мог снова скакать – в умеренном темпе – и даже вызвался сам заплатить рикше. Бормотание Чуи о том, что это и так бы пришлось делать ему, он решил пропустить мимо ушей. Рыжий лисенок снова возвращался в его логово! За это он был готов раздать все свои деньги! Если здравый смысл совсем внезапно откажет, но Дазай в таком случае максимум пойдет и убьется. Опять же если просекший это Чуя не приложит его башкой об пол раньше, вправляя мозги. Даже улыбаться тянет от мысли, что, быть может, у него будет тот, кто сможет его остановить.