Σχίσιμο (Схисимо)

Раскатистый стук  После шепота воды... Дрожит железо – Под ударами сердца. Позабыть нельзя сей ритм.

 Знойное марево, словно несколько слоев тончайшей вуали. Чуть колышет ветер травы и деревья вокруг. Старенькая станция одинока. Даже служащих нет. Солнце поражает своей нежностью, мягко окутывает оно лучами в этот немного душный, но приятный день.  Рельсы кажутся заросшими, но поезда здесь определенно ходят. Здесь, наверное, рядом есть деревня. Откуда бы тогда взяться станции? Небольшое деревянное строение, в котором никого нет, но ощущение такое, будто люди ушли вот недавно и еще намереваются вернуться. Внутри, однако, делать нечего, воздух там суховат. Снаружи лучше.  Устроившись на одном чемодане, а на другой скинув свой темный плащ, Дазай смотрит на то, как по рукаву его белого костюма ползет гусеница. Она зеленая, но солнце делает ее цвет чуть бледнее; солнце заливает все вокруг, приглушая краски, но тем самым смягчает их, даже яркие цветы, словно покрылись солнечной позолотой. Дазай снимает с рукава чуть приподнявшуюся гусеницу, которая тут же пытается свернуться в колечко, и пересаживает на цветок, умудрившийся прорасти сквозь деревянные доски вблизи платформы, где он ожидал.  Вытягивается вперед, впервые не думая о том, что рельсы – это такая заманчивая смерть. Он ждет – но поезда не видать.  Скучно, и он прикрывает глаза, чуть натягивая соломенную шляпу, украшенную белой лентой, себе глубже на лоб, словно пытается хотя бы чуть-чуть защититься от солнечного света, и как будто на мгновение засыпает.  Слышит ветер и какой-то треск. Как будто где-то далеко распаляется костер. Открывает глаза и смотрит в небо, чуть прикрывшись рукой. Глубокое и высокое. Не видно ничего из-за платиновых лучей, но он все равно вглядывается, пока глаза не начинают слезиться, и можно сделать вид, что это все именно свет виной. Такое ощущение, что все звуки вокруг, всё, что здесь, на земле, всё должно вознестись в эту высь.  А где-то и правда трещит костер. Очень далеко. Дазай представляет его себе ясно, потому уверен, что не ошибается.  Он сползает с чемодана на деревянные доски, нагретые солнцем, совсем не заботится о белизне своих одежд, и в незнакомой светлой меланхолии, в задумчивости болтает ногами, под которыми пустота и рельсы, по которым пройдет поезд, что надо обязательно дождаться.  Он все слушает, понимая, откуда этот звук. Из самой глубины сердечной. Дазай один и ничто не мешает слушать, грустить и размышлять. Впервые в покое. Как будто его простили.  За станцией тянется проселочная дорога среди зеленых полей, а там дальше видится лес. Где-то вблизи него – мелькает дым костра.  Жара усилилась. Насыщенный жаром воздух – потекшее стекло, страшное марево этого дня, но чуть поднимается ветер и растирает до кристальной чистоты зной.  Дазай неспеша, будто это самая важная прогулка в его жизни, медленно бредет по дороге, смотря сквозь воздушную рябь на странные образы, что когда-то рождались внутри его разума, но сейчас он может сделать вид, что не знает их, и они его не тронут. Здесь никого. Боль отдаленно все еще наполняет, не объяснить такие вещи, но как много скрыто от человека, от его понимания, и нам никогда ничего не объяснят, но Дазай более не ищет ответов.  Он, словно сонный, бредет почти как в белых снах, поражается зелени, горящей медью, живой и дикой; полевым цветам, угрюмым, но тоже изо всех сил желающих внимания. Он собирает их без разбора, поднося к лицу, и ароматы столь теплые – как ностальгия прошедшей жизни.  Он идет чуть в стороне от дороги, собирая цветы, когда замечает вдалеке длинную процессию. Как будто даже знал, что увидит ее. И как будто вдруг сейчас понимает, что места эти вокруг – ему до боли знакомы, но он увлечен цветами и какими-то своими быстроиспаряющимися в мареве мыслям, сладкими и даже сладострастными, жаждущими проливного дождя, но все это такое мимолетное.  Эта процессия, что движется на него. Дазай завороженно смотрит на проходящих мимо него скорбящих людей, будто его и не видящих. Они идут с похорон, отправив кого-то в путь, что дальше всего на свете; сопроводили, боясь, что без них заблудится эта уставшая и освобожденная душа. Дазай все смотрит, сжимая собранные цветы в руках. Вокруг него волнами гуляют травы, ветер треплет белую ленту на шляпе, и он внезапно ясно думает, что будет красиво, если он украсит шляпу парой цветков. Вот эти – сиреневые, столь нежные. Он разглядывает цветы в руках, и не замечает, как процессия оказывается далеко от него.  В диком мареве высыхают слезы скорбящих. Лишь ветер играет с тем, что попадает в его объятия, и врезается в лоб Дазая, сбивая с него шляпу, которую ему не хватает ловкости перехватить на лету, и вот он бредет за ней в ту сторону, откуда пришли грустные как будто знакомые в своей скорби люди.  Лучше слышен звук костра. Вырывается, трепещет и мчится в самое небо. Колышется жар над зеленью, превращая даль в мираж, но лес уже ближе, и Дазай видит само пожарище. Золотое пламя словно бы вытравливает из воздуха все, что отравляет его.  Дазай не подходит ближе. Боится спугнуть. Вокруг костра в белых одеждах с разноцветными лентами странным танцем кружат девушки. Никогда прежде такого не видел и не знал. Их движения плавные, словно они пытаются слиться с окружающим воздухом, они так близко порой оказываются возле языков огня, что те должны еще чуть-чуть и задеть их, но то ли это пламя такое странное, то ли это просто обман зрения – только вреда никакого, и они в полной самоотдаче танцуют вокруг нашедшего покой страдания, вокруг выжигаемой пламенем боли, и не прекращают свой танец даже в момент, когда Дазай все же подходит совсем близко, насколько можно. Он не так смел, но часть своих собранных цветов, он подбрасывает в пламя, с почти что счастьем в груди вдыхая раскаленный воздух и почти в блаженстве прикрывает глаза.  На станции ждать совсем капельку. Пока он гуляет опрометчиво по рельсам, он уверен, что чувствует их вибрацию, словно где-то в далеке тонны железа вгрызаются в них. Солнце все еще такое высокое, лето еще больше поддает жару, и странно, что цветы, украшающие шляпу, не вянут.  Дазай расставляет руки в стороны и аккуратно ступает по мерцающей на солнце рельсе, балансирует на одной ноге, словно испытывает напоследок судьбу, но удерживается, встает прочно, а затем ловко разворачивается на носках и идет обратно. Замирает, поворачивается спиной к станции и заводит руки за спину, чуть покачиваясь. Он сам не знает, что слушает, но так приятен этот немой шепот. Вскидывает руки вверх, вытягивается следом, подставляя лицо под лучи. Если бы на щеках оставались слезы, то точно бы сейчас иссохли навсегда. Он чуть разворачивается корпусом и смотрит вдаль, куда уносятся рельсы. Бесконечным казался тот путь, мучительно бесконечным, до сладкого мучения изводящим, но где-то там – лето переходит в осень, и Дазай спрыгивает с рельс, спеша вернуться на перрон и подхватить свои вещи, чтобы успеть зайти в поезд, который замрет здесь всего на минуту.  Стук колес возвещает своей песнью конец летних грез.  Поезд очень старенький. Дазай не знает, есть ли кто в других вагонах, но его – пуст.  Первое попавшееся купе с неудобными сиденьями, и он устраивается лицом по направлению движения, пусть и осеннее солнце будет бить прямо в лицо. Когда оно слепит, лучше видит внутренний взор, пока поезд мчит вдаль…  Ранняя осень, и все еще зелено, и она вся светится. Только пусто.  …Чуя не без раздражения смотрит с высокого склона вниз. Там блестит океан, колышутся травы и ловят солнечные лучи рельсы. Проносится очередной состав вагонов, но не останавливается, и Чуя, цыкая про себя и поправляя на голове соломенную шляпу, сует руки в карманы своих светлых брюк, идет вниз на другую сторону склона. Оттуда видно лишь воду, и он садится прямо на землю, срывая травинку и зажимая ее меж губ. Осень, но все еще жарко.  А в вагоне поезда воздух застывший, в нем растворяется свет и скука, липнет к лицу человека, который прислонился головой к стенке и смотрит в окно, слыша звук колес поезда: так громко звучит, рвется в самое сердце, словно бы оживляя его, словно бы напоминая о том, как важен этот путь, и Дазай ощущает, как пустота в теле, как горечь в сердце – все это выливается через край его уставшего тела. Рядом с ним один из чемоданов, другой на полу, и он зачем-то натянул на себя плащ, когда садился в вагон; Дазай настолько ленив, что не хочет встать и снять его; он лучше будет так сидеть, слушать звук соприкосновения железа о железо и гладить пальцами собранные цветы. Шляпа на коленях, но вот она уже перемещена на столик, и за ее ленту заправлено еще несколько сиреневых цветков.  Дазай чуть отклонился вбок и смотрит на свою шляпу, на белую ленту, цветы – а за ними, за окном, в дожде из света проносится что-то, и он поднимает глаза. Ложится, склоняя голову на чемодан и все смотрит и смотрит… Что там за окном? Чей путь там?  …Вдалеке слышно поезда, но все они только колотят колесами по рельсам и всё мчатся, мчатся, мчатся. Чуя помнил звук колес поезда, который привез его сюда, и ни один из тех, что он слышал сейчас, не был похож. Он помнит этот колышущийся свет – тени на столике, что плясали и плясали, а он смотрел и искал в них ответ, не понимая, как можно смотреть на эту простейшую и столь милую красоту одному, но разве мог он решить иначе?  Рельсы голосят под колесами – о, странная песнь, что за слова твои?  Дазай лежит на спине, согнув ноги в коленях и слегка испачкав свой чемодан, но не беда. Шляпа скрывает его лицо от лишнего света, и он будто бы дремлет, но все слышит, лишь иногда прикладывает палец то к одному уху, то к другому – ничего не меняется – звук все равно отчетливый. Странно, но теперь ни одна странность не имеет значения.  Как далеко то место?  Дазай убирает шляпу с лица и смотрит немного грустно в потолок. Тени посторонние пытаются напомнить о себе, но их изрезает солнечный свет, все плотнее сгущенный за окном. Больше теням тут не место, можно навсегда забыть, и Дазай прикрывает предплечьем глаза, чувствуя самые настоящие слезы. Почти как в благодарность за освобождение.  Но не надо освобождать его сердце, в нем должно быть другое – чужое и бьющееся громче, чем этот вечный звук колес поезда.  …Ритм. Снова незнакомый. Так и разрыдаться можно с тоски. Поездам все равно. Проносятся себе, стучат. Чуя сидит среди трав, смотрит на океан и слушает. Обнимает колени и слушает. Утыкается лбом в них – все слушает. Жарко. Шляпа вместо веера. Поправляет ленту на ней, чуть шершавая, но с виду – мягче. Все равно красиво. По его вкусу, кто бы что ни говорил.  Лишь сесть в этот поезд… Пусть увозит, что бы ни было до него – пусть дальше несет. Сквозь минуты и секунды, что таят в себе всю суть страданий и любви. Только бы не забывать…  Вдалеке облака. Откуда они приплыли? Дазай смотрит на них, не понимает. Они не приближаются, и он просто забывает о них. Солнце так высоко. Какой прекрасный день без конца.  Дазай вдыхает глубоко. Его станция близко. Он садится и специально педантично расправляет на себе одежду, плащ так и не снимает, словно верит, что не сгорит под ним под водопадом лучей. Он поднимается, и край плаща с шорохом спадает вниз, шляпа на голове, а в руке лишь один чемодан. Так он и покидает купе.  Быстрее бы ступить из вагона!  …Дыхание перехватывает. Чуя слышит знакомый звук – колеса так уже стучали в его памяти. Он точно улавливает ритм, и через силу не улыбается, буквально запрещает себе, сдирает шляпу с головы и закрывает лицо, и тогда почти смеется. Шепчет не самые приятные слова в чужой адрес, но, сдавшись, смеется; почти не больно, или больно, и смешно, и он не встанет отсюда. Подождет. Шляпу прижал к груди.  Вид прекрасный, не хочет терять его – пусть будет перед глазами.  Как утомляет этот зеленый склон на фоне столь яркого, буквально ослепительного осеннего дня. У самого его подножия, едва остановившись, всего на минуту, снова уносится вдаль поезд, а Дазай не может смотреть на этот склон без наигранных страданий – сколько сил надо, чтобы влезть! Но телу легко, и не от пустоты вовсе, и он поднимается. Идет спокойно, размеренно, любуясь цветами. Они здесь иные, если даже не красивее. Он все выше поднимается, но оглядывается то и дело на океан. Вид чудесный. И рельсы – теперь его напоминание о пути и оставленном «всём» позади. Он делает несколько шагов вперед спиной – какая нелепая затея, когда ты вползаешь в гору, падает, но так и сидит теперь, глядя сверху вниз. Хвост поезда уже и не видать, и он столько унес с собой. Поезду легче, нежели человеческому сердцу. Пусть несется.  Прозрачность невиданная. Ветер мягко касается всего, что создано. Это сияние раньше было таким блеклым на самом деле, а здесь оно – в высшей своей силе. Дазай ложится на спину и смотрит в небо, и почти засыпает, перекатившись набок и упершись коленками в свой чемодан. Аромат трав превращается в их вкус, так близко они, все дурманят, но не обманывают.  Слышно уже не стук колес поезда. Слышно, как сердце начинает отбивать новый, легкий ритм, незнакомый ему, бедному, прежде, и как будто вырывается этот звук за пределы плоти и звенит в услащенном светом воздухе, зовет. Эхо взлетает в самые небеса, разливается там невидимо, но благозвучно.  Лишь едва различимый шелест трав, явно не ветром созданный, сбивает намерения сна закутать в свои одеяла.  – Сколько еще я могу тебя ждать? Мог бы и быстрее шевелиться, раз уже вздумал явиться. Самому пришлось идти за тобой, встречать.  – Вредность ты. Вредность! – Дазай переверчивается снова на спину.  Намеренно закрывает лицо шляпой, и дышит немного чаще, когда чувствует, что рядом с ним садятся, шляпа прекращает быть преградой, в глаза бьет свет, но лишь мгновение – тут же тень нападает на него, но пусть – в губы целуют мягко, но с такой тоской ожидания и в то же время грусти от этой встречи.  Но разве не для таких встреч созданы такие дни и такие дороги?  Чуя целует его и гладит по щеке, тянет на себя, заставляя сесть, заставляя уже обнять себя, и он так устал ждать, и так не хотел встречи здесь, что только и желал до безумия. Но поезд привез Дазая, и теперь – все точно позади. Дазай щекочет его щеку своим носом, выдыхает, что-то шепчет, а Чуя смотрит в голубое небо, и Дазай тоже. Небо его только не над его головой, а в глазах, что устремлены вниз.  – Прекрати.  Дазай лишь кивает, и не слушает его, как всегда. Подбирает упавшую с головы Чуи шляпу и затем вынимает из кармана плаща чуть примятый букет, выдергивая оттуда несколько цветков и заправляя их стебельки за ленты.  Шляпа – на голове Чуи. Только криво. Чуя смотрит недовольно, и бьет Дазая по рукам, когда тот пытается поправить. «Не лапай», – шипит он, но зато дико доволен, когда его почти что целомудренно целуют в щеку. Он скептически разглядывает шляпу Дазая, и сказал бы гадость, но разница с собственной – цветы лишь другие. Дазай забирает ее, но не надевает. Говорит, что мешает целоваться. Потому и бесит. Но далеко не убирает, лежит у его коленей, на которых под его же ладонями покоятся и руки Чуи.  Внизу мимо проносятся поезда. От их стука ломит грудь. Однажды придет сюда поезд, и остановится на этой станции, чтобы их подобрать.  Они оба даже об этом еще не знают. Слушают, смотрят, дышат, почти в унисон. Столько радости и милой грусти в этом свете вокруг.  Какой бесконечный день.