Σχίσιμο (Схисимо)

  – Я хочу тебе рассказать. Никому никогда не рассказывал. Это просто была шутка. Из-за обиды. Ты теперь лучше всего понимаешь, какое отчаяние испытывает человек, когда его оставляют.  Позднее утро даже намека не хранит на ту легкую свежесть, что просачивалась в дом, пока шел дождь. Артюр проснулся из-за его шума, но позже решил, что все же пробуждение было вызвано иным – чем-то, что имеет в себе оттенок холодного до костей ледяного волнения, пришедшего с тем, чего совсем не ждешь.  Это неожиданное, словно нечто дивное, так давно не являлось ему всем своим прекрасным обликом, что на самом деле не напугало, а просто обескуражило столь внезапно проявленным вниманием.  В эту скрывшуюся уже в рассветных вуалях ночь, случившуюся по одной из старых схем, с пятницы на субботу, ему снился Верлен. Впервые столь очевидно и четко за долгое время. Он почти не раздражал его сны своим явным присутствием с момента, когда Чуя позволил приблизиться к нему и не побоялся остаться рядом, разделив с ним постель. Прежде, даже если фигура Поля не являлась сонному взору, будто тень, бывший возлюбленный, все равно дышал ему в затылок, и можно было обернуться, увидеть его, такого же прекрасного, как в момент их знакомства, но Артюр принципиально даже во снах этого не делал. Он мерно изгонял его из себя, из своих чувств, изгонял фантомные ощущения его рук на своих бедрах, спине, плечах… Взрослый мужчина, он отлично знал, как довести до дрожи совсем юного мальчика, но не подумал о том, что эта дрожь потом будет частью раздражения уже совсем иного происхождения. «Я просто хотел быть с тобой, но ты замучил меня своей неконтролируемой любовью, это было невыносимо, – заявил он ему во сне то, что тот и так прекрасно знал, – наяву эти слова звучали куда звонче, вырывались со слюной изо рта, и это было не так приятно, как разливающаяся в этот же миг вокруг ненависть, будто бы никогда прежде не соединявшаяся с любовью.  «Раньше ты старался вести себя мудрее», – голос Верлена – слишком знакомый, в нем есть доля обиды, но, кажется, в этом проклятом сне та уже потеряла для него смысл. С тоской улыбался ему, подходя ближе – от него пахло чем-то тлеющим, словно он явился прямиком из зловещей преисподней, но прежде проделал длинный путь, и все ж Артюр с трудом мог дышать в его присутствии.  «Все фальшь. Кому нужна мудрость в одиночестве? Кому вообще нужны какие-то чувства, когда некому их излить? Даже те, от которых рыдать хочется, больные и яростные. Даже их никому не выскажешь. Самое худшее, что я мог избрать – одиночество, но я избавился от него».  Ведь Поль понимал, что он имел в виду, но хотелось это озвучить, Артюр даже наполняет грудь большим объемом воздуха, но тот лишь сдавливает, словно тисками, легкие, и эта гарь адская – запах все ярче, он не может выдавить ни звука, но Верлен, глядя куда-то в сторону участливо и почти как с завистью, обронил эти слова:  «Как ты хочешь, мой ненаглядный. Все так и будет. До самого конца».  Может, еще что-то еще пробилось из его глотки в этот мерзкий воздух вокруг, но Артюр уже не помнил. В снах столько же лжи, сколько и правды.  Эта сонная иллюзия разбилась, оставив после себя тяжесть, давящую на нервно сокращающийся орган, словно кто-то запихал груду осколков в эту бьющуюся непрерывно мышцу, и Артюр, лежа на кушетке в библиотеке, еще некоторое время боялся пошевелиться, словно мог пораниться из-за неловкого движения. Его глаза гуляли по полупустым полкам, пока он не уткнулся взглядом в перевязанные жгутом тетради.  Как же много заслуживает то, что там внутри. Ему сейчас почти до слез обидно, что тексты Чуи по-прежнему спрятаны среди этих листов, что он начал запаковывать еще во время сборов во Францию, а теперь намеревался забрать с собой в совершенно иное место, и Артюр, разглядывая их, еще острее ощутил миг расставания.  Он колебался и смотрел, не моргая, пока больно не стало от сухости в глазах.  Артюр развязывает бечевку. Движения медленные, будто способны потянуть время.  Среди тетрадей не только те, что вобрали в себя весь жар поэзии одного автора. Здесь вырванные из журналов страницы с чужими стихами, которые Чуя собирал, он выделял отдельные куски, оставлял свои пометки иногда; Артюр пробежался по ним взглядом, но ничего из этого не понял. Раскрыл одну из тетрадей – глаза выхватывают отдельные строки – почему-то нет сил читать все подряд, да и он без того помнит эти тексты. Или он помнит его, записывающего их… Некоторые особенно красочно. Это были дни поминовения усопших, Артюр никогда не принимал участия в подобного рода праздниках, да и Чуя сам особо не рвался по каким-то своим причинам, но тогда впервые с ним ходил смотреть на танцы бон одори, и издалека наблюдал, как Чуя запускал торо нагаси, фонарик, что затем отправился в неспешное плавание, освещая вокруг себя неярко пространство. Артюр тогда не знал, кому именно так Чуя осветил путь в мир упокоенных, даже сначала решил, что это всего лишь дань традиции, и только потом, когда тот при слабом свете почти догоревших свечей обнаружился пишущим стихотворения, осознал, что не так много знает о его душе. Чуя почти ничего не рассказал, но по строчкам, что он оставил, можно было зацепиться за догадки. Это были грустные воспоминания.  Были и те, что отдавались вязкой сладостью, когда он мог наблюдать его в собственном халате, усевшегося в кресло и свесившего с подлокотника ноги, и он что-то там строчил, а потом зачитывал вслух, заранее говоря, что получалась сущая ерунда и фыркал недовольно, если его хвалили. Затем все это падало на пол, потому что Чую тащили обратно на кровать и снимали с него этот чертов халат…  Артюр слышал его. Слышал, что он вошел сюда – и это было не видение, он в самом деле пришел. Даже как-то рано, но Артюр не смотрит в его сторону, его лицо будто бы нарочно скрыто распущенными волосами, почти как спасение, и он лишь улавливает краткий напряженный вздох и перелистывает страницу. Почему все эти строчки не о нем, не о них?  – Я нанял кое-кого в помощь, они помогут побыстрее перетащить и перевезти вещи, – Чуя поскупился с чего-то на приветствие, видимо, ощущая растерянность из-за того, что на него не обратили внимание.  – Красиво, Чуя, – он почти с нежностью гладит краешки тетрадей. – Если бы у меня было время, я бы все это сам переписал, и это осталось бы со мной. Взамен тебя.  Это не было намеком ни на что. Это было самое простое и банальное сожаление. Обо всем, что у них не случится теперь никогда. Артюр крепко зажмуривает глаза. Невыносимо. Чуе тоже, поэтому он оставляет его одного с этими тетрадками. Зайдет, видимо, позже.  Артюр толком даже его не рассмотрел, и он торопится следом, но Чуя уже куда-то делся, в пространстве парадного холла замерли лишь два незнакомца, обычные с виду работяги, их сюда привели, дабы помогли окончательно отобрать у него все, что есть, но Артюр переводит взгляд в сторону лестницы. Чуя не хочет с ним ничего обсуждать. Того, кто не хочет, приходится заставлять, и Артюр уверен, что его отчаяние дозволит ему использовать это как оправдание.  Он поднимается к себе, чтобы переодеться и умыться. Холодная вода снимает с него больной морок, что терзал его всю ночь; чуточку легче, и он перебирает в голове все то, что уже обдумал, все доводы, что могли бы помочь ему переубедить Чую. Даже если это будет ниже его достоинства.   Уже было хотел направиться искать его, но тут объявляется так некстати Мессадье со своим предложением позднего завтрака, да и если бы дело было только в нем: почти уже бывший его работник все о делах да о делах, не понимая, что это все земное, значения никакого более не имеет, да никогда не вырвешься из простой рутины, и сложно поверить, что он в самом деле уже завтра отбудет, один…  – Все организационные вопросы еще обсудим. Потом! Где Чуя?  Мессадье немного раздраженно на него взглянул, ведь его дела были, по его мнению, важнее, не говоря уже о том, что он должен будет получить расчет, но он все еще помнит о своем месте здесь, поэтому слишком уже сдержанно отзывается:  – Последний раз мсье Чую видел внизу. Он передавал пришедшим с ним японцам связки своих книг. Мсье Рембо, по поводу рекомендаций моему новому работодателю…  Артюр просто аккуратно обходит его, будто совсем не слышит, будто вообще с ним ничего живого рядом нет. Никого нет, кроме Чуи сейчас в этот миг, и он проходит в библиотеку, видя, как со стола уже исчезла часть тетрадей, а сам Чуя стоит над теми, которые листал до этого Рембо. Заметен легкий скепсис, что вызывало чувство прочитанного, Чуя вроде бы и осознает свой талант, но ищет что-то выше него, поэтому не перестает быть к себе строгим.  – Ты как будто прячешься от меня.  – Я знаю, что ты начнешь мне сейчас говорить, – Чуя закрывает тетрадь и смотрит наконец-то ему в лицо. Спокойный. Все решивший. Что ж, Артюр тоже все решил. – У меня сегодня еще дела, так что хочу тут поскорее со всем разобраться. Эм, я смотрю, ты тут кое-что оставляешь из книг, я заберу себе? – он резко сменил тему. –  Хорошо, однако, я не успел из своего ничего сдать в букинистическую лавку, было бы обидно лишиться некоторых изданий.  Обидно ему…  Чуя спешно перевязывает по-новой свои тетрадочки и замирает, когда к нему подходят со спины вплотную. Его дыхание – словно у того юного мальчика, каким Артюр воспринимал его с момента, когда увидел, когда приветствовал впервые в этом доме, это дыхание сейчас – оно такое же прерывистое и взволнованное, но нет, глупо не ощутить в нем иные ноты и оттенки, и они такие горькие. Теперь уже молодой мужчина, который так просто не поддается соблазнам, хотя всегда казалось, что соткан из них, и он не шевелится, когда его обнимают со спины, вжимаясь лицом в волосы.  – Ты не представляешь, что ты натворишь, когда оставишь меня.  – Рандо-сан, – в этом низком голосе слышно, как сдерживается уже откровенное раздражение, которое грозит перейти во что-то темнее.  – Не получается, я пытался, даже отступил, отпустил, но просчитался, и я не хочу пытаться представлять, что завтра отбуду без тебя, – он давит ему руками на грудь, не обращая внимания на то, что его собственные пальцы сейчас сдавливают с целью отнять от себя, но Артюр упирается, словно готов разодрать у него на груди рубашку, но не отпустить, и пальцы зарываются под ткань.  – Это больше не будет счастьем, Рандо-сан, – голос Чуи тверд. Эта уверенность заставляет еще сильнее смыкать на нем руки, а его желание вырваться только растет, и Артюр мотает головой, готовый уже вслух кричать, что ни за что не отпустит. – Если ты желаешь обманываться, то у меня подобного в мыслях нет.  – Обман не это счастье, а то, куда ты хочешь от меня уйти.  Чуе не составляет труда вырваться, и на миг Артюр ощущает, будто это он выше его – смотрит с такой уверенностью, что хочется сделать шаг назад и в самом деле признать полное поражение.  – Посмотри на меня. Не этим влюбленным взглядом. Смотри, Рандо-сан. Я не знаю, как показать это блядское сожаление, что долбит меня сутками, едва я вспоминаю о тебе, едва я оказываюсь вблизи Яматэ. Но видишь ли ты при этом во мне желание повернуть назад? Скажи это себе честно, и на этом можно будет завершить все. Я не могу больше так и не смогу. И с тобой рядом не смогу, – Чуя берет в руки свои тетради, но замирает все же, видя, что что-то не так.  – Ты хочешь вынудить меня? Смерть? Это то, к чему я должен прийти? К этому ты хочешь меня подвести.  – О боже, прекрати, – Чуя хочет его обойти, и его хватают за плечи, но он тут же высвобождается из хватки – так, будто это кто-то посторонний и неприятный прикоснулся. – У тебя там, что, ни достоинства, ни гордости не осталось? Совсем уже сдурел?! Отойди! Твои капризы еще отвратительнее, чем у Дазая!  – Замолчи, Чуя!  – С радостью! Только когда ты угомонишься!  – Хотя бы не говори при мне об этом человеке!  – Если не хочешь его знать, то в таком случае тебе и меня лучше не видеть, – Чуя повторно отпихивает его от себя – локтем в грудь получить больно, и Артюр ощущает, будто вместе с воздухом внутри всколыхнулась еще и злоба. – Потому что все! Как бы ты того ни хотел, но вот, – Чуя отшвырнул свои несчастные тетрадки на стол и сдавил себе горло рукой, – но он здесь, давит на меня, и здесь, – его рука теперь уже прижата к грудной клетке, – и даже он сам всеми своими выходками не дает мне реальной причины передумать, не говоря уже о совести и прочей херне, что вместе с тобой заебывает меня, но, блядь, услышь уже, что все, Рандо-сан! Все! Я не поеду никуда с тобой! Даже если его рядом не будет! Так невозможно, и даже не пытайся разыграть передо мной драму, я ни за что не поверю, что ты способен себе причинить какой-то вред, потому что куда приятнее тебе будет упиваться собственными страданиями, скажешь не так? – Чуя никогда так на него не кричал, и плевать ему было, что их могут услышать, и он явно хотел еще много чего сказать, но сомкнул зубы, и выражение его лица – почти готов разрыдаться от бессилия, но он как раз-таки способен устоять перед такими слабостями, и он несомненно принял решение, которое связало его чувствами, пусть Артюр и отказывается в них верить.  Не желая продолжать ссору, Чуя отмахивается от его попыток что-то сказать и торопится дособирать свои вещи.  Не зная, куда себя деть от такого отношения, Артюр шарит глазами по немногочисленным предметам, и глаз цепляет лежащая на столе сумка Чуи. Некое подобие чемоданчика, не сказать, что дико дорогая вещь, но качественная, он сам ее ему подарил, купив во все том же Марудзене. Чуя оставил ее открытой, намереваясь, видимо, туда что-то убрать, но внутри почти ничего нет: блокнот, деньги, да какая-то потрепанная книга. Артюр вынимает ее, не боясь, что это будет замечено, и мельком просматривает. Что-то подсказывает ему, что вещь эта к Чуе отношения не имеет и принадлежит кому-то другому… Раньше Чуя таскал его, Артюра, книги, и… Как же так – вся жизнь превратилась в «раньше»…  Отвратительная реальность. В которой стоит эта привычная дрожащая от пения цикад и далеких звуков порта жара, что бережет в себе воспоминания о бессмысленной любви, что лелеялась все эти годы в надежде. Артюр впервые захотел помолиться. Встать на колени и представить, что Бог способен его услышать сквозь плотную завесу его грехов, но не получается, потому что такое Создатель едва ли подумает вершить. Он на стороне тех, других, кому все достается. Всё вранье. Всё ненависть и одиночество. Вот весь конец.  И эта любовь. Огромная. Все еще больше всех этих болезненных содроганий, что зовут чувствами, и она уже отдает мертвечиной, живой мертвец, всем отвратная, кроме того, в ком засела прочно.  В черных водах лежит безмерное сердце. Бьется зазря ради того, кто сейчас развернулся спиной. Слезно просить, слезами бить по струнам, что дрожат, но не из-за его слез, им все равно ведь не верят. Безмерно-безмерно-безмерно. Безмерно одиночество, и бессмысленна смерть – в ней даже страдать по любимому нельзя, а Чуя прав – Артюр не способен дать себе потерять эти чувства. Он прав, что не поверил, но обидно из-за этого дико.  Hélas!  История должна закончиться, гаснет прямо здесь – умирает под движущимися вместе с солнцем тенями. Стихают звуки: шепоты, что вырываются из уст, шорохи, что рождаются, когда тела скользят по простыням, затихает весь мир: расщепляется и становится ничем звук тысячи цикад, и словно высохли – океаны перестают шуметь, в городе – ни души, все испарилось. Все будто бы ряжено в красивый траур, красивый для тех, кто ощущает в этом всем лишь романтику, но не боль от потери. Это такое знакомое чувство, и оно нарастает, глуша все вокруг.  Артюр быстро подходит к Чуе в тот момент, когда тот напоследок шарит по полкам, проверяя, не осталось ли там чего его, и в тот момент Чуя все еще верил ему, ведь даже не подозревал – и так легко, с одного резкого движения, не желая навредить, лишь… Чуть замедлить движение вокруг себя, что создавал именно Чуя. Слишком неожиданно, оттого, наверное, и легко, но, когда у Чуи подкашиваются ноги и он падает, падает и нелегкий предмет из рук – Артюр просто стоит над своим возлюбленным, словно удивленный тому, как вся уверенность за доли секунд решила попрощаться с ним, и со стороны он выглядит таким глупым сейчас. Смотрит на неподвижного Чую и зачем-то уверяет себя, что он ничего не сделал, но так должно быть.  Чуть опомнившись, упал рядом с ним на колени. Конечно же жив! Просто без сознания! Он ощупывает его голову, место удара часами, что до этого мирно себе тикали тут, раздражая своим отсчетом, – нет, вовсе он не бил так, чтобы угробить его! Даже сам не понял, как бил, – прощупывает сквозь волосы, дивясь их мягкости, капельку презирая себя за то, что думает о подобном в такой-то миг, но кровь не ощущается на пальцах, и Артюр низко склоняется к самому лицу Чуи, замирая, – легкое дыхание скользнуло по щеке, он так и льнет еще несколько секунд к нему, будто это время поможет решить, что же делать дальше.  Он гладит Чую по голове, а затем, ощущая, как по телу начинает расплываться совсем не вовремя явившаяся слабость, оттаскивает чуть в сторону, чтобы никто, не дай бог, не увидел. Надо переждать. Выгнать всех из дома, а затем привести его в чувство и дать понять, что не может он от него уйти, не уйдет.  Руки дрожат. Нет, всего трясет, на подступе теперь самая настоящая паника и какое-то дурное возбуждение, и он просто пытается победить запоздало-трезвые мысли о том, что не надо было так делать, что это опасно, и главное – Чуя не простит, точно не простит, никогда, и… как тогда его уговорить, перебраться через тот барьер ненависти, что отныне он сам помог возвести? Чуя бы пнул его, если бы был в сознании, потому что это в самом деле отвратительно шмыгать носом, и вообще, с чего вдруг столько слёз последнее время? Себя жалко. Очень жалко, и он целует Чую, используя его как лекарство, а затем, преодолевая головокружение, вызванное ненормальным бегом крови в сосудах, поднимается, хватаясь за мебель.  Подождать. Выгнать всех и потом привести в чувство, убедиться, что Чуя в порядке и смиренно просить прощения, и пусть это будет выглядеть унизительно. Лучше так, чем отправиться отсюда прочь одному. Чуя сам виноват. Не внял тому, что он хотел сказать ему. Даже не попытался, не прислушался. Пусть будет тогда иначе.  Сюда никто не должен войти.  Вытащив ключ из замочной скважины, Артюр еще несколько секунд задумчиво смотрел на естественный древесный рисунок двери, все больше сомневаясь именно в его естественности. Он, будто пытаясь прогнать здравый смысл, который пытался вещать слишком внятно, ударил по поверхности рукой, в которой сжимал ключик, а потом обернулся на юношей, что выносили коробки с вещами Чуи. Припрятав ключик в карман пиджака, он вжался спиной в дверь, словно так пытался скрыть ее от посторонних, и прислушался, как будто ожидал, что сейчас оттуда донесется шум, но с той стороны предсказуемо тихо.  – Мсье Рембо?  Нет, Артюр прекрасно видел, что Мессадье к нему подошел и вот уже с минуту безуспешно пытается привлечь его внимание, но реагировать совершенно не хотелось, да только тот не собирался исчезать.  – После двух, мсье Рембо, – все же говорит Мессадье. – Представитель арендодателя. Должен будет прийти.  Артюр бросает взгляд на часы – чуть меньше получаса до полудня. У него совсем мало времени. Казалось, ему когда-то отвели целую жизнь с Чуей. А потом кто-то разбил капсулу времени, и оно ссыпалось золотым песком, превратившись в пыль.  – Спасибо. Я дождусь. Заканчивайте здесь и позаботьтесь, чтобы посторонние поскорее покинули дом, – Артюр наконец-то смог немного пересилить свою панику и нервную возбудимость и отправился наверх в ванную комнату, чтобы постараться прийти в себя, ему казалось, что тошнота добьет его, хотелось пить и в то же время выплюнуть все внутренности, чтобы не мешали, вскрыться, но до такого он едва ли дойдет. Чуя прав, он не той породы. Руки все еще подрагивают, он ощущал сейчас себя животным, что запуталось в колючей проволоке, которая осталась где-то на полях сражений там дома. Лучше бы это было по-настоящему. Может, отпустило бы.  – Мсье Чуя уже ушел?  Артюр не удостоил его ответом. Пусть думает, что хочет.  Он закрывается на несколько минут в ванной наверху, вода освежает, но его все еще трясет, и Артюр не может взять в толк, что тому причиной: все еще не прошедшее бешенство из-за слов Чуи, бешенство, которому он изо всех сил пытался не поддаться и потому оно нещадно поколачивало, мол, хватит, дай мне прижаться к тебе покрепче и сожрать! Или же… Он был в ужасе от того, что сделал? Но с Чуей все хорошо. Ведь хорошо! И он уже давно понял, до чего способен докатиться.  Надо спуститься вниз и проконтролировать все, прогнать посторонних: Чуя может прийти в себя в любой момент, может даже не помнить, что случилось. Надо будет вызвать ему врача, точно, Артюр позаботиться об этом! Но так сложно взять себя в руки, и он в очередном приступе бросается к своим вещам, вскрывая один из чемоданов. Куда он мог сложить лекарства? Большой карман во внутренней части крышки! Яростно отстегивает ремень, запихивая руку в заполненное пространство на ощупь – пузырек веронала сразу попадается. Он лишь мельком думает, сколько там гран надо до смертельной дозы, но это глупо, и он не рискнет, и ему – просто лишь надо успокоиться.  Всего лишь чуть-чуть времени, чтобы прийти в себя. Главное, не заснуть. Артюр сидит на полу с чемоданом, будто с самым родным существом, когда ощущает, как его внезапно ведет куда-то и будто встряхивает. Он удивлен, ведь принял, как сам посчитал, микроскопичную для таких ощущений дозу. Но попытка подняться проваливается, пол под ногами будто бы сдурел и решил подбросить человека, смевшего на него ступить. Затошнило еще сильнее, и Артюр только и смог, что добраться до двери, но его снова повело, что-то зазвенело, загрохотало, кажется, другой чемодан свалился со стола, но Артюр не обращает внимания, вцепившись в дверь и не понимая, что не так вообще, почему все так трясется дико, не земля же сошла с ума…  Когда до него дошло, что это не его сознание пошатнулось, а все вокруг, он уже пытался выбить плечом дверь, которую заело, едва стены дома пришли в движение. Все тело взмокло, тошнит теперь еще сильнее, на языке горечь, и в ушах трещит так жутко, что кажется, что это прям внутри него кости решили разом треснуть.  Он сам не понял, как смог все же победить эту чертову дверь, но на ногах все равно не устоял, что-то прилетело сверху по затылку, и Артюр, словно ошпаренный, инстинктивно рванул дальше по коридору, умудрившись добраться до лестницы, и там он лишь запомнил чей-то громкий голос и как его накренило, едва он оказался на ступенях, и хвататься за перила было ошибкой. Ударился он больно, да еще и зацепился одеждой за крупный деревянный обломок. Его мутило от удара по голове, хотя он запомнил, как Мессадье пытался помочь ему стащить зацепившийся за торчащий кусок деревяшки пиджак, а потом подхватил под рукой, прижав к себе, и потащил, словно безвольную куклу, на улицу, заставляя перебирать ногами – под теми до сих пор будто бы рывками шаталась земля, а на заднем плане бились мысли, затененные и важные, и лишь одна возмущенно и громче всех верещала о том, что нельзя отключаться, но химия в организме уже творила свое дело.  "Je devrais avoir mon enfer pour la colère, mon enfer pour l'orgueil, – et l'enfer de la caresse; un concert d'enfers."*  Преисподняя, кажется, потянулась к небесам – иначе почему же она решила оттуда, снизу, пойти наверх, и звуки огня – как там, среди сотен злобных чертей. Жарко, очень жарко, и это уже вовсе не жара, это именно жар, что исходит от адского пламени. Надо идти к нему и в нем утонуть за все сразу, в мучениях, как предписано грешникам.  Но разрушенная дорога, посреди которой он себя обнаруживает, хоть и пугает, только едва ли тянет на хотя бы ту, что ведет к вратам в логово Сатаны. Артюр задыхается то ли от пыли, то ли от гари, сам не поймет, и толкает того, кто пытается его тормошить. Перед глазами разрушенные дома, и попытка увидеть в них что-то прежде хорошо знакомое проваливается, в его реальности нет ничего подобного, там все еще живы те картинки кусочка западной культуры на японской земле, а вот это – это что-то совсем уродливое, что-то враждебное.  – Мсье Рембо, нам надо двигаться, сюда может тоже добраться пламя! Мы не можем тут больше отсиживаться! – Мессадье дергал его, пытаясь заставить подняться.  Рембо с трудом соображает, его словно сковывает сном, наверно, лекарство действует так, а ведь он все еще уверен, что не так много принял, и тело жутко тяжелое, и все кричат и где-то долбит по всему живому странный шум, и все в пыли.  – Что происходит? Куда ты меня оттащил? – Артюр ощущает, как голова начинает жутко болеть, если совершать резкие действия, но он хочет оглядеться. Это правда все еще Яматэ? Там, в той стороне, вниз по холму, там же где-то консульство – там все горит?  – Землетрясение, мсье Рембо!  – Я и так вижу, черт, где мы…  – Я смог вывести вас из дома, вас ранило, и мы смогли дойти только сюда, пока вы не потеряли сознание. Больше так не трясло, но сразу появились сообщения об огне! И сейчас пожары усиливаются…  Слово «землетрясение» кажется ему каким-то запоздалым. Правда? Но земля уже как недели трясется под его ногами, как ему казалось. И затем доходит окончательно, но все еще расплывчато:  – Надо домой…  – Мсье Рембо, вероятней всего пламя уже подобралось к особняку, здесь опасно вблизи зданий, надо уйти, иначе мы или задохнемся, или сгорим, или я даже не знаю! Тут столько трупов!  Трупов?  Артюр вырвался из его хватки и попытался собрать все свои силы. Они были на какой-то дороге, замусоренной, вблизи них были в основном одни японцы, которые тоже бежали подальше от участи сгореть живьем, но вдалеке видно все жиреющий от новых жертв на его пути черный дым, и Мессадье прав, надо искать укрытие, да только знать, где оно сейчас может быть; вода, возможно, спасение вблизи водных каналов, но только глупец сейчас рванет в ту сторону – там все заволокло, не говоря уже о разрушениях. Только вот едва ли это сейчас волнует!  – Надо срочно домой! – Артюра все еще мутит, телу больно, а сознанию, которое затуманено агонией и лекарством, еще больнее, потому что через него все яростнее прорывалась самая страшная мысль – Чуя остался в доме!  – Вы совсем спятили?! – Мессадье, спотыкаясь о сидящих на земле людей, которые то ли не знали, куда бежать, то ли были ранены, пытается его перехватить и едва ли не падает. – Какого черта! Мы там уже не пройдем!  – Заткнись! Я не зову тебя с собой! Я вернусь! Чуя остался в доме!  – Да как же! Его не было!  – Был! Он оставался. Ему… – Артюр спотыкается на фразе не из-за того, что пробегающие мимо люди сильно пихают его в спину, потому что он мешает им найти спасение, он просто понятия не имеет, что сказать. – Он остался, я возвращаюсь!  Земля Яматэ – везде – менее чем за минуту изменила очертания. Да, Артюр уверен, что это ад таким образом решил подняться наружу, и все эти пожары – это адское пламя, оно вырывается из-под земли, и оно пришло за ним, и он верит, что это заслуженно, но Чуя! Так не могло получиться! Они ведь только вот был рядом с ним, говорил с ним…  С большим трудом он в буквальном смысле отыскивает путь на улицу, где должен, просто обязан еще стоять особняк, и видно, что вблизи дома уже полыхает, пожарные бригады сюда толком не могли прорваться, и люди своими силами пытались унять страшное пламя. Чем выше по частично сползшему холму, тем лучше видно, что творится внизу. Порт разрушен, там все дымится, страшно оглядываться и страшно смотреть вперед – туда, где дом.  Они с Мессадье добираются все же, у дома удручающий перекошенный вид, и огонь пробует на вкус его второй этаж, соседние уже в пламени. Запах пожаров, однако, лишь больше подгоняет Рембо вперед!  – Господин, вы куда! – это кричит ему какой-то японец, вместе с командой других они пытаются сбить пламя с крыши, чтобы не разошлось окончательно, вода качается из соседнего пруда, но ее катастрофически мало, да только Артюра это не волнует – он без раздумий пробирается в перекошенный особняк, но тут же сгибается, едва вдохнув едкий дым, и кто-то настырно тогда же попытался оттянуть его обратно.  – С ума сошли, господин! – кто эти люди, что так отчаянно стараются его оттащить? Он не реагирует, а пытается прорваться через обломки к все еще запертой и пока что не сгоревшей библиотеке, но хуже его приставучих спасителей только дым, что жжет глаза и горло, выворачивает легкие, и снова подступает тошнота, только еще хуже.  Библиотека! Туда надо как-то попасть, толкает дверь, но заперто. Ключ… Где-то же… Чертов ключ! Куда он его положил, где выронил?! Когда слетел вниз вместе с обломками лестницы? Ключ был в содранном с него пиджаке, но к лестнице и подходить страшно, теперь уже в жизни не найдешь так легко в этом мусоре, а иначе только ломать дверь! Да сил нет. Кости в плече простреливает, и аж губы приходится укусить до крови, чтобы не закричать – не от боли, от отчаяния.  – Мсье Рембо! Уходим! Второй этаж! – Мессадье уворачивается от искр, что сыплются им на головы, и он вскрикивает от жара, но тут же ударяет Рембо по голове, и тот сначала воспринимает это как атаку, но затем, его будто током ударяет, но так огонь, который впился в волосы опаляет шею, и Артюр дергает в страхе головой, сдирая со слетевшей градины занавеси и пытаясь сбить пламя.  Ему уже кажется, что он задыхается не от дыма, а от страха; кто-то еще посторонний пришел ему на помощь, лицо задевает – жуткая боль, но она внезапно унимается на мгновение, оставляя болезненный отпечаток, и он пытается уже просто прорваться в библиотеку, не обращая внимание на то, что его плечи откровенно намекнули не раз на то, что вовсе не приспособлены на то, чтобы ими по нескольку раз за день вышибали двери; наверху что-то падает, кто-то по-японски кричит ему, чтобы вышел уже отсюда, но Артюр не может. Он глотает воздух через раз, понимая, что этого слишком мало, и падает на пол, и не уверен, что кто-то пытается ему помочь, вытащить. Наверно, это Мессадье, потому что ему кричат что-то по-французски, но родной язык внезапно перестал как-то восприниматься, телу больно, и он не хочет, чтобы его еще куда-то тащили – далеко от Чуи. Чуя там все еще, Артюр точно знает, и он никогда не оставит его там, он вскроет эту дверь, даже без ключа, заберет оттуда и будет вечность просить прощения за то, что позволил им дойти до такого, что они не успели уехать, что не был строг и отпустил, что не убил этого Дазая самым извращенным методом, какое бы смогло нарисовать его сознание в приступе ненависти; а Чуе, он скажет ему, попытается извиниться…   Или это блики, или это огненные искры, самые настоящие, лишенные красоты из-за своей смертоносности – и за ними навсегда исчез поворот назад. Задыхающегося, его кто-то посторонний тащит прочь из дома. Дым. Слишком много дыма. Все забирает с собой.  …Дазай-сан прав. Напичкать его тело пулями в приступе ярости – это милосердие. И задыхаясь от истеричных, слез он вполне оценил его жест – не проявлять благородных чувств. И ждал, когда агония ужаса отступит и разум во спасение снова захлопнет все двери.  Артюр боялся шевельнуться, и благо, что было больно, боялся вздохнуть, будто бы это способно было растревожить застывший теперь здесь воздух, а потом провалился в неизбежность того, на что его обрекли, и если уж попытаться быть честным, то… Просто уже поздно.  Теперь у него есть все часы до конца жизни, чтобы говорить о своей вине и попытаться ее осознать. В тишине дома просыпаются призраки. Это не чьи-то неупокоенные души, это человеческие страхи. Все они собираются на пир и без колебаний заглядывают в эту прежде запретную комнату, куда он так боялся войти с момента, когда все закончилось и очевидность стала улыбаться ему все шире, скалясь и обнажая целиком острые зубы. Теперь он здесь, и за ним пришли, и вместе с ними – Артюр отчетливо видит – Верлен стоит среди темных теней. Такой же, как в день перед их расставанием на всю жизнь. Взвинченный, растерзанный чувствами, но с такой смиренной грустью всепонимания смотрящий на него. В те дни своих первых сезонов в Йокогаме, Артюр жил вместе с ним и его женой здесь же в Яматэ, вблизи того самого парка, где уже тогда активно играли в теннис. Иностранцы обычно звали его еще со дней основания The Bluff Gardens. Позже от японцев он порой слышал слово 花やしき, hanayashiki, что примерно могло обозначать обитель цветов, но Артюр смутно вообще помнил хоть что-то из цветочков. Это явно фальшивые его воспоминания, он сейчас придумал себе – лепестки цветов, подхваченные ветром, который разносит их над холмами, и они падают, кажется, словно – словно слезы так падают с небес. И Артюр – там в придуманных воспоминаниях, с разбега взобравшись на холм, врезается игриво в плечо Верлена, смеется своей же детской глупости, и они бредут дальше, где-то мимо этого сада. Почему он решил, что этого не было? Потому что все то, что уплыло в прошлое, не может более быть частью настоящего, особенно теперь…  Эти цветы… Падают сейчас в этой закопченной комнате, и пришедший вместе с призраками Верлен смотрит на него. Почему в ту ночь перед расставанием они не занялись любовью, а молча сидели в комнате, где каждый таращился на свой недопитый бокал чего-то крепкого – кто вспомнит, что это было? Нет, Артюр не был пьян, его воротило уже от алкоголя, от всего, и от Верлена. От его слабостей и от собственных тоже. Наверное, поэтому он сторонился его, но чего-то ждал. Как ждет тот, кто сам прогнал, а потом косит глазами в сторону, ожидая, что пред ним падут ниц.  В его памяти не только те парящие безвольно лепестки. Свежий прохладный ветерок средь гор в районе курортной деревушки Хаконэ. Его друг Ямакава-сан был не прав, выбирая идеальное место для отдыха. Артюр знавал иной рай. С Верленом они были там вдвоем, только вдвоем. Никого больше. Отель Каикатей. Да, он запомнил. Как бы чудесно было там снова оказаться, пережить это подогретое адом лето, в полном покое, наслаждаясь водами источников, что мягко омывали тело, подымая из дремы жизнь. Полное уединение.  Жаль, он так и не успел найти время туда вернуться. Думал ли он туда вернуться в самом деле? Сейчас уже запутался. Наверное, в его организме сказывалась нехватка крови – все запуталось, и он сейчас опять ни во что не верит. Был ли он где-то и почему не был. Но не может же он сейчас себе только воображать то легкое движение горного ветра по голым бедрам, сменяющееся руками, а потом шею целовали губы, потом он ощущал плоть, что горячо касалась его. Перед глазами все еще тот пейзаж, безумная зелень, и он стоит, словно совсем стыд потерял, зацелованный, и смотрит – там снова сияют лепестки цветов. Живых.  Пелена никак не спадет, но сквозь нее легко просматриваются очертания словно бы разграбленной библиотеки, добитой сдуревшей природой. Под взглядом Верлена, который он точно себе выдумал, Артюр тихо повторяет:  – Это просто была шутка. Злая. От обиды.  Чуя не слышит его. И не услышит, не среагирует, сколько взглядом ни зови. Когда пелена пала на глаза, закружились цветы, они сейчас вокруг, на этом грязном полу, убаюкивают, успокаивают – они тоже ведь мертвые, но сберегли в себе капельку, словно это их нектар, сострадания, чтобы отдать тому, кого без мучений убаюкали на вечный сон.  – Я вложил… Вложил ему письмо в документы, зная, что во время путешествия он обязательно станет их просматривать, и увидит это послание от меня. Нет, я не думал его вернуть таким способом. Я просто…Я просто подумал, что он заслуживает этого, ведь он так изводил меня, и я сам изводился от любви. В том письме… Я расписал ему свою смерть после его отъезда. Я написал, что мне было невыносимо от того, что между нами было, и как это закончилось. Мне не нужно было от него извинений и тем более возвращения, потому что меня бы это только сильнее оттолкнуло, но я хотел, чтобы ему напоследок стало больно. Потому что он сам вынудил меня расстаться с ним. Потому что любовь – она все еще… Была. Только в ненависти.  Артюр замолкает, словно ждет ответа и зачем-то думает о том, что слова его звучат не особо разборчиво. Ответа нет. Он вжимает пальцы в пол, думает, что со всей силы, но – совсем слабо. Ответь же…  – Я боялся тебя так же любить. Из любви в ненависть. Из ненависти – в еще более сильную любовь. Почему в моем сердце это именно так трансформировалось? Почему все нелогично свершалось, почему, ты бы сказал, неправильно? Но нас не учат этому. И ты, и я – не умели. Я не виню тебя, хоть ты и не веришь в это. А я сам не хочу верить в твои чувства не ко мне.  В ответ на его излияния – лишь шепоты мертвых цикад, что будто бы заполнили собой дом.  – Моя смерть не была описана в романтичных тонах. Все так, как есть. Без прекрасных цветов зла, без этих сладких предсмертных всхлипов. Простая и глухая ко всему. Я пожелал ему того же, чтобы его жизнь закончилась так же. И… – Артюр от бессилия прикрывает глаза. Он не говорит, это даже на шепот не похоже, это словно просто дыхание вырывается сквозь приоткрытые губы, но мертвые слышат все. – Как убедительно это было. Для всех это большой секрет, но ключ к тайне был всегда у меня – что стало с Верленом. Я сам убил его.  Случайный грех.  Такая вот странная ревность. Соврать кому-то, что от обиды ты убил себя, приняв яд, и проклясть за то, что тот другой, слабее тебя. Я бы в жизни так не попрощался с жизнью. Не потому, что слаб, а потому что не увидел бы финал этой сцены. Его раскаяния, которого я бы не принял, но оно бы лелеяло мою любовь и дальше, питало бы меня… Но он принял такой финал. Глупый. Идиот. Всегда таким был. Я впечатлил его когда-то, и он не смог от меня оторваться. Я снова впечатлил его своей мнимой смертью, но для него с ней закатилось все. Может, я многое на себя беру, и кто знает, что там случилось в пути, что стало с ним, но бог видел, я не верил, что именно так все закончится. Я просто… Я просто не хотел дать уйти ему легко. Он так и не смог сделать выбор в мою сторону, даже когда это стало невыносимо…  Как бы страшно ни было повторить подобный опыт, но любовь снова случилась. Мне будто дали еще раз выйти на свет, и неужели я снова где-то ошибся? Я бы не смог, Чуя, наблюдать откуда-то издалека, представлять тебя здесь в этой все еще теплой осени с кем-то иным, я попытался отпустить, я попытался вернуть, я попытался показать тебе, но ты тоже сделал свой выбор. Возможно, это дар и наказание, что земля решила провалиться под этим сентябрьским небом.  Как бы ты ненавидел меня, наверное, в той же мере, как любил, но не меня, но одно мое желание сбывается – остаться вместе с тобой…  Однажды там, в Хаконэ, когда мы гуляли ранним утром, то встретили нечто странное. Уже совсем далеко ушли от отеля, часто попадались разные местные жители, но они были с нами довольно приветливы, а эта маленькая женщина, вышедшая к нам из чащи, она вела себя почти безумно, чем меня напугала и развеселила одновременно. Верлен объяснил мне тогда, что это местная шаманка, и она пытается отпугнуть от нас злых духов, что населяют здешние горы, а то те ведь вредные, могут и загрызть. Я потом еще не раз видел ее там; однажды поздним вечером мы прогуливались снова вдали от отеля с нашим японским знакомым, с которым Верлен часто общался на тему литературы, вовлекая и меня, только еще постигающего все вокруг. В тот вечер – она не просто отпугивала злых духов, а сказала, что мертвые вокруг ходят, надо быть осторожнее, и она произнесла заклинание, которое вернет их к жизни, полной жизни, когда сердце бьется, когда и радость, и горе – имеют сочный вкус, когда есть, что терять и обретать заново. Никто мне не поверит, но я запомнил это заклинание, эти слова – что вернут всех нас к жизни, тебя со мной, лишь произнести их…  Артюр не видит больше Верлена в этой комнате. Он больше никогда не придет. Его взгляд блуждает, и он силится растянуть губы в улыбке, довольный тем, что заклинание старой шаманки не оказалось глупой сказкой. Как небо – голубые – Чуя закатывает глаза на его вечно влюбленный вид, дарованный ему созерцать, когда они одни. Снова эта усмешка, и Артюр верит, что Чуя не потребует от него раскаяния, потому что Чуя знает, он не хотел. Он спокойно закрывает глаза, едва чувствует его руки на своих щеках и ощущает, как волосы мягко задевают лицо, как в самых лучших его воспоминаниях.  Небо над Йокогамой в самом деле голубое – яркое, оно такое даже за облаками, лишь с сумерками и заходом солнца меняет свою палитру, топясь в более глубоких тонах – как волшебство… А внизу черная расколотая земля, по которой, играя пылью, тихо скользит ветер. Он проносится легко, не встречая препятствий, и с любопытством заглядывает сквозь щели, ища тех, кто выжил. Он проносится через открытую теплому воздуху библиотеку, где падают пепла лепестки. Здесь никого нет, кому бы он мог напомнить о том, что значит ощущать себя живым, чувствовать. Проносится мимо, оставляя мертвых наконец-то в покое.