h.e.r. — I’m not okay
Джемину не привыкать видеть избитые в кровь руки, лица; не привыкать и заделывать все эти раны. Почти каждый божий день он наблюдает за этими безумными, дикими и во всей своей красе бессмысленные драками, от которых стынет кровь в жилах. Кто-то здесь сражается на жизнь, обездоленный и позабытый всеми богами мира; кто-то — ради развлечения; другие приходят смотреть или, что еще хуже, делают ставки, кричат, скандируют имена, словно сумасшедшие, словно миром правит жестокость, насилие и смерть. Джемину уже не тошно, как в первый раз, смотреть на окровавленные лица, изуродованные до неузнаваемости, сломанные кости, измученные до лиловых синяков тела. Не страшно совсем. И это его пугает больше всего. Жизнь учит жестокости. И ты к ней привыкаешь. Так же быстро привыкаешь, как и к дешевым сигаретам, лекарствам, которыми пичкают себя бойцы перед раундом, и всякой другой чепухе, которая сначала кажется безумной, а затем становится просто-напросто обыденностью. Как, например, проснуться утром и увидеть под боком Джено, перевязанного бинтами, на котором и места живого нет. Как обрабатывать бережно его раны и колоть обезболивающее и видеть облегчение на его измученном не по годам лице, а затем наблюдать за облегчением на чужом-родном лице. Как до ужаса волноваться за него и радоваться каждому разу, когда тот выходит победителем из драки; смотреть на то, как его веки закрываются, и он проваливается в глубокий сон, где все обязательно прекрасно и безоблачно. У Джемина остался лишь один страх, который он боится озвучить даже в собственной голове. Он опирается о холодную стену и безучастно наблюдает за бойней и молится лишь о том, чтобы следующим был не Джено. Чтобы вышел не он и вновь не разбивал собственные руки, которые Джемину в редкие мгновение очень нравится, — от них тепло и любовь должны исходить, а не жестокие удары. И с каждым таким ударом у Джемина самого дыхание перехватывает, хоть он и подавно в этих драках не участвует. Ему и самому однажды приходилось драться, когда денег не оставалось совсем: даже на обычную еду. Джемина тогда распластали по земле, буквально с ней сровняли, выбили все живое. Кости тогда, будто растрескавшиеся, ныли еще пару недель, а вдыхать воздух и вовсе казалось невыносимым испытанием. Но Джемин этого совсем не боялся. Тогда он и встретил Джено, который выходил его, заботился о нем безвозмездно. Протянул руку помощи, когда после бойни ему все синяки, раны, царапины, порезы обрабатывал бережно. А после Джемин привязался, как бездомный щенок. И теперь иначе не может. Джемин своей привязанностью ему отплачивает долг. Хотя на деле он ведь ничего и не отплачивает, а лишь любит, любит, любит так, как любят впервые, когда еще коленки сбитые, пальцы испачканы в пыли и темно-синем соке голубики, а на губах привкус карамели вперемешку с топленым молоком. И ничего поделать с собой не может. Когда все же из полутьмы выплывает силуэт Джено, у Джемина, как впервые, в горле стает ком, а все тело от нервозности начинает трусить. Ему бы хотелось сейчас быть вместо него там — разбиваться, ломаться, умирать — но никогда больше не позволить Джено вновь почувствовать боль, ощутить вкус крови во рту, а затем и вовсе не чувствовать ничего, будто бы все тело и — самое страшное — даже чувства немеют. Люди вокруг что-то бессвязно вопят, кричат, хохочут, пока бойцы готовятся к сражению. Джено скидывает с себя легкую куртку, обнажая тело, на котором отпечатались сотни шрамов и синяков, тысячи неудач, миллионы потерянных надежд. Сумасшествие. Мир здесь грязный, прогнивший. И, к сожалению, Джемин стал его частью. Может, и поневоле, но все же стал; а выбраться из этой пучины сложно до чертиков. Где-то в глубине души Джемин молится, сам не зная кому, потому что уже не верит ни во что в этом мире: «Пускай с ним все будет хорошо. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Пускай с ним все будет хорошо. Пускай…». Но молится, беспрестанно взывая к кому-то, и вовсе не о собственном благополучии, здоровье, счастье. «У Джено и в этот раз обязательно все будет в порядке — он ведь почти всегда выигрывает», — убеждает себя Джемин, когда тот наносит удар за ударом по противникам. Дышит он тяжело, уворачивается от ударов ловко, бьет точно и хладнокровно, отправляя в нокаут противника за противником. Наконец, финальный раунд на сегодня. Джемин продолжает повторять свою молитву даже тогда, когда от ударов перед глазами застывают картинки неистовой жестокости. Когда на чужой коже остаются следы, моментально наливающиеся свинцовой тяжестью и болью. Когда зажившие раны вновь и вновь расходятся по швам, как зашитые бережно мамой в детстве рубашки. Весь мир превращается в суматошную пеструю картинку, плывущую перед глазами. Только красный, пурпурный, синий, черный, малиновый, лиловый. Краски заката у моря. Краски жестокости. Они застывают звуками ударов плоти о плоть, неразборчивых выкриков и немой молитвы. — Вставай, продолжай драться! — кричит кто-то, словно сквозь помехи, вырывая Джемина из миража. У него воздух к легким перестает поступать. Джено с сбивают ног. А Джемину хочется подбежать и спасти его от неминуемой участи. Но не может никак. И эта беспомощность убивает вновь и вновь, застревая засохшей кровью под ногтями, оставаясь горьким послевкусием на губах. Джено пытается встать, но противник в тот же миг наскакивает на него и бьет его: удар за ударом, выбивая из него хриплые выдохи, кровь, жизнь, все светлое и детское, что в нем осталось. Он лежит на холодном полу без сил; разбитый, как старая ненужная, давно забытая игрушка. У Джемина сердце сжимается, и вырывается стон, который тонет между громкими криками и возгласами: — Нет, пожалуйста, — на издыхании. — Остановитесь! «Пускай с ним все будет хорошо». Джемин сползает вниз по стене, закрывая глаза плотно ладонями, чтобы больше не видеть, пытаясь отстраниться от происходящего. У него мороз до самых костей. Страх до глубины души. Отчаяние до беззвучных криков. Когда нависающая фигура над Джено замахивается, чтобы нанести очередной удар, наконец –то объявляют: — У нас есть победитель! — оглушительно. И Джемину хочется плакать, кричать, благодарить, ненавидеть, любить. ;taylor swift — it’s nice to have a friend
Он все так же сидит на полу неподвижно, ожидая пока все покинут мрачное помещение. Джено лежит, бессознательно уставившись в одну точку на потолке. У Джемина, кажется, даже слезы на глазах, но он их не замечает. Он бредет по помещению, падая на колени перед Джено. — Пошли домой, — тихо, надрывно, всхлипом. Джено в ответ хрипит и наконец-то переводит взгляд, который Джемин уже сто раз видел, а может, и больше. «Не вини себя». Он пальцами бережно вытирает ему кровь, бегущую струйкой из губы, и пытается улыбнуться. Помогает подняться ослабшему, израненному телу; накидывает на него свою кожанку; несет его отсюда на собственной спине холодным августовским вечером. Джено цепляется за него и тяжело дышит в шею. — Ты не обязан это делать. — А разве я могу иначе? Вопрос повисает скорее утверждением, и Джено не может подобрать правильных слов — просто продолжает молчать. Утыкается Джемина в шею, дышит глубоко, хрипло, а затем и вовсе засыпает прямо у него на спине. Джено в глубине души еще совсем подросток с детскими наивными мечтами. Но на нем уже давно отпечаталось что-то такое взрослое не по годам. Ему стать пришлось стать старше раньше времени, ведь это было необходимо, чтобы выжить в этом мире. И теперь он тонет в этой грязи без шанса на спасение. А если Джено тонет в этом страшном мире, то и Джемин вместе с ним. Джено физически сильный, но ему тоже нужна поддержка, а Джемин без сомнений готов стать этой опорой. Джемин несет его обессилившее тело до дома, все думая и думая о том, что их жизни — это настоящее сумасшествие. Это не тот мир, в котором им хочется жить. Джемину не хочется верить, что все это может продолжаться и дальше. Он часто задается вопросом о том, что с ним случилось бы, потеряв он то, что любит больше всего в мире. А что он вообще-то любит больше всего в мире? Теплые летние дни, приторно сладкие пирожные или собак? Свой день рождения или рождество? А может, те дни, когда Джено не приходится драться, а Джемин не обрабатывает ему раны, и они сидят дома или гуляют по окраинам города? Джемин без всех этих вещей себя представить не может. Но больше всего он представить себя не может без Джено. ; Джемин вздыхает с облегчением, когда вдвоем они оказываются дома. Он укладывает Джено на кровать, все еще тревожно спящего; смотрит на избитое тело: все синяки, кровоподтеки, ранки. Проводит по всем отметинам пальцами, еле касаясь, будто вот в следующий миг все ранения затянутся, а пурпурно-фиолетовые пятна исчезнут. Но магии, как и всегда, не происходит. Джемин берет уже по привычке аптечку, забитую до отвала бинтами, антисептиками, мазями и многим другим, чтобы облегчить Джено из разу в раз боль. Хотел бы он и сам себе боль излечить. Но только душевная боль не лечится обычными мазями-уколами-таблетками. Джемин перевязывает ему окровавленные ладони, руки, обрабатывает тщательно все ранения так аккуратно, чтобы тот и не почувствовал ничего. Укрывает его теплым одеялом и ложится рядом, с самого краешка кровати. И смотрит на его безмятежное лицо, черты которого напоминают, что ему все еще лишь девятнадцать; а потом следом целует невесомо в щеку, как заботливая мать, пытаясь хоть небольшую долю боли забрать себе, облегчить страдания, и старается прогнать из его головы все тревожные мысли. Джемин лечит Джено, а тот разбивается вновь и вновь. Когда Джемину солнечные лучи щекочут изнеженную кожу век, а по телу разливается сладостная слабость, просыпается уже ближе к обеду с припухшими от навернувшихся ночью слез глазами. Приоткрывая веки, он первым делом встречается с чужим-родным взглядом напротив, уставившимся на него. — С днем рождения, — шепчет Джено и пытается улыбнуться, и выходит чертовски плохо, потому что губа разбита. Он лишь самые уголки губ приподнимает в попытке выдавить подобие счастья и радости. Джемин и вовсе забыл, что сегодня у него день рождения. Ему исполняется уже целых девятнадцать лет — и это непомерно много. И, если честно, он даже не думал никогда, что сможет дожить до этого возраста. Но теперь даже жить хочется, даже если больно. В мире Джемина — грязном, прогнившем и темном — появился призрачный лучик света. Миром Джемина с недавних пор правит любовь. И это главный подарок, а иные не нужны. — Спасибо, — улыбается он ответ, улыбается за них двоих, ярко-ярко, ослепляя. — У меня есть подарок, — говорит Джено, морщась. — Только все тело ломит, и я его не достану. Он в верхнем ящике шкафа, под старыми кассетами. Джемин неуверенно лезет по направлениям Джено именно туда, куда он указал, и достает небольшую коробочку с ярко-красной лентой. Садится вновь на краешек кровати и никак не отважится открыть подарок. — Ну же, распаковывай. И Джемин тогда тянет за кончик ленты, которая летит на пол, и открывает коробоку, в котором лежат два блестящих в залитой солнцем комнате серебристых браслета. Джемин никак не может оторвать взгляд от подарка, и на лице сама по себе появляется улыбка. У него почему-то в горле становится ком, и произнести ни слова он не может. Странно так. — Они парные, — говорит Джено. — Я подумал, что тебе понравятся. — Очень. — Я не обязываю тебя его носи- Джемин обрывает его фразу на полуслове, обнимая крепко, но настолько, чтобы не сделать больно. Ли его поглаживает по спине одной рукой, мол успокойся, чего ты тут устроил, как девчонка. Но в тайне ему правда нравится наблюдать за таким Джемином: счастливым, с улыбкой на лице, без грусти и усталости. И потому просто прижимает его крепче, несмотря на ноющую боль. Их небольшую квартиру заливает аромат ромашкового чая и тостов, которые Джемин так любит есть по утрам. Джено с трудом дотаскивает свое тело до стула на кухоньке и усаживается на него, глядя на суетящегося Джемина, на запястье которого теперь красовался серебряный браслет, отсвечивающий солнечными зайчиками по комнате, попадая то и дело под лучи солнца. Джено такой же вертит у себя на руке, даже не обращая внимания на ладони, по привычному перемотанные запачканным кровью бинтом. Джемин садится за стол напротив и хрустит тостом с любимым малиновым джемом. Джено пьет чай, сначала обжигаясь от того, какой он горячий. Так сразу и не подумаешь, что вот эти самые двое так глубоко погрязли во мраке. — Разве нам правда нужно так жить? — спрашивает Джемин, не уточняя «как» именно, потому что они вдвоем прекрасно знают. — Мы обязательно прорвемся. И тот же самый ответ из разу в раз, как обещание, которое никогда не исполнится. Потому что им никогда не выбраться из этого порочного круга, в котором они застряли: подработки в крохотном магазинчике, драки вечерами, раны, синяки, бесконечные лекарства и безнадежность, которую они так старательно пытаются скрыть за безоблачными надеждами и мечтами, парными браслетами, полупрозрачными занавесками на кухне и бинтами на руках, запястьях, ладонях, сердцах. Джемину не хочется портить этот день ссорами или чем-то иным, но больше не может никак сдерживать в себе слова, мысли, гложущие ему душу изо дня в день. — Нужно остановиться, — говорит с жуткой тоской в голосе. — Пока еще не стало поздно. Под этим чертовым «поздно» Джемин боится даже представить нечто более ужасное, чем просто кровь, синяки, сломанные кости. Что если просто все в один миг прекратится? Их еще совсем короткая история окончится, оборвется на недописанной строке, незаконченной главе. Джемин этого допустить никак не может. Потому что сам Джемин станет не Джемином, а кем-то совсем другим, незнакомым, если вдруг Джено не станет рядом. Быть может, окажись они в другом мире, где бы им не пришлось обездолено блуждать в этом большой и страшной Вселенной, то все было бы совсем по-другому. Может, Джено не приходилось бы разбивать кулаки о чужие лица, а Джемин не обрабатывал бы чужие кровоточащие раны. У них бы не было маленькой квартиры на окраине города. Не было бы страшного, уродливого мира. Не было бы друг друга. Наверное, так было бы даже лучше, потому что джеминовы душа и сердце были бы в полном порядке. — Как мы будем платить за квартиру? А отдавать все долги? Нас же просто убьют — ты же знаешь с кем мы связались. — Разберемся как-нибудь. Джемин уверен, что они обязательно разберутся, а иначе и быть не может. Джено на своей руке рассматривается браслет, крутит его, завороженный переливающимися бликами на серебристой поверхности. Если честно, то Джено уже не уверен ни в чем. Он в любой момент готов сдаться и сломаться, разбиться, как старая фарфоровая чашка из бабушкиного сервиза. И разбиться на столь мелкие осколки, что больше никак не собрать их вместе. И единственное, что удерживает его от падения, — бережные джеминовы ладони. — Как ты думаешь, каково мне каждый раз смотреть и молиться, чтобы ты остался жив? — вырывается у Джемина августовским ветерком, горьким, печальным, напоминающим о скором конце теплого, временами жаркого, лета. У Джено что-то екает в груди, и он осмеливается поднять взгляд на Джемина, у которого в глазах застыла печаль сотен неисчислимых далеких звезд. В них — мольба, просьба, предложение. У Джено кружится голова: ему больно смотреть на того, кто ему залечивает раны не только физические, но и те которые заживают долго-долго — где-то под сердцем, искусно спрятанные под ребрами. Джено рассматривает свои замотанные бинтами ладони. Прикасается к местам, где сквозь белесую ткань пробиваются ярко-алые следы крови, и не чувствует абсолютно ничего. Лишь полнейшую пустоту, от которой по телу пробегается мелкая дрожь. Он и сам не помнит, когда перестал чувствовать. Лучи солнца, проникающие сквозь тонкие занавески, сияют на ресницах Джемина, в его потускнелых глазах, на искусанных губах, играют и танцуют в его растрепанных волосах. До Джено лучи не долетают, отражаются на периферии и никогда не достигают его кожи. — Если ты дорожишь мной, то, пожалуйста, прекрати. Если не боишься за себя, подумай о том, что станет со мной, — почти кричит Джемин, оглушая, заставляя целый мир разом встрепенуться и застыть в этом мгновении; и под конец уже почти шепчет из-за накатывающих на веки слез и подступающего в горле кома. Джемин эти призрачные слезы давит в себе, не позволяет им выйти наружу. Он душится ими, задыхается. В комнате повисает звонкая тишина. У Джено же на кончике языка повисают мириады невысказанных фраз, слов, благодарностей, признаний, которым так и не нашлось места в их разговорах, рассуждениях, спорах. Он, как немой, пытается их прокричать, но замирает, лишь открыв рот. Потому что шанса быть услышанным нет. — Я не хочу тебя потерять, — звучит, как признание. И тут Джемин под «потерять» понимает: «Я тебя люблю и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Лучше я сам буду лежать избитый до полусмерти на ледяном полу, буду истекать кровью и любовью к тебе, чем стану вновь наблюдать за очередной твоей дракой». И разом все то, что таилось в груди непонятным грузом, вылетает наружу словами терпкими, как вино, испитое впервые. Они вдвоем застывают, боясь потревожить то, что поселилось здесь и сейчас, в их крохотной квартире, на кухоньке, где пахнет ромашковым чаем, потерянным детством и большой надеждой. У Джемина — любовь, дрожащая росой на ресницах; у Джено — мысли, которым никогда не найти свою форму в словах. Поэтому он плывет, хромая, вдоль стола к Джемину, падает перед ним на колени и берет его руку, прижимает ее к своей щеке, льнет к ней и хочет кричать от сдерживаемых чужих всхлипов. Хочет разрушить этот жестокий мир, в котором им словно бы не нашлось места. И целует джеминовы исцарапанные ладони, дарит нежность, которую ему так сложно передать своими словами, потому что ими никогда не описать того, что у него происходит внутри. — Помнишь, как мы всегда мечтали уехать из этого города и никогда не возвращаться? — спрашивает Джемин с еле заметной мечтательной улыбкой, все еще с влажными глазами. Джено угукает, когда Джемин тянется к нему за объятиями, лишь чтобы в лишний раз удостовериться: живой, здоровый, прямо тут — рядом с ним. Перебирает его пряди угольно-черных волос, вдыхает его запах, терпкий, родной, утыкается ему в шею, оставляя соленые капли где-то в ключицах. — Забудем о прошлой жизни. Начнем новую. Совсем другую, непохожую на ту, которой живем сейчас. А о старой будем вспоминать, как о давнем сне, и смеяться от того, насколько нелепым и странным он был, — предлагает Джено, шепча тому на ухо, и чувствует на коже джеминову улыбку. Джено прижимает того к себе ближе, и тогда Джемин слышит стук его сердца, похожий скорее на старенькую песню, которую он привык слушать когда-то давно с родителями в автомобиле. Джемин только мотив помнит, и этот мотив в ударах сердца находит. И вслушивается, пока мелодия не превращается в настоящую песню. «У нас обязательно все получится».