james everingham — all within
Совсем юные. Обездоленные. Оставленные одни во всем мире со своими неосуществимыми мечтами. Джено хотелось всегда стать писателем, чтобы рассказывать истории, от которых завораживает дух. Джемину мечталось в детстве о том, что однажды он станет певцом, и будет своим голосом исцелять чужие раны: сердечные, душевные, физические. Но пока Джемину достаточно того, что он хотя бы может исцелять раны Джено, пока тот измученно вздыхает и слегка шипит от болючей мази; или когда тот редко-редко берет свою гитару и по струнам проводит своими жилистыми пальцами, и тогда у него вырывается из груди песня: незамысловатая и совсем простая — из детства, наверное. И теперь им приходится учиться жить заново: без терзающей боли и саднящей безнадежности. Джено винит себя в том, что Джемин живет такой жизнью. Джемин винит себя, что не остановил Джено раньше. Но говорить ни тот, ни другой об этом друг другу не собираются. Слова не нужны. Точно не в их случае — слова такие раны не лечат. Джемин смотрит в окно поезда и видит одну за другой пролетающие мигом картинки: небольшие леса, широкие, безграничные поля и маленькие тихонькие городки. Может быть, он с Джено мог бы жить в одном из таких. А ведь это так просто — встать на любой станции, вдохнуть полной грудью воздух и пойти навстречу новому. Тому, что неизвестно. Тому, от чего в жилах кровь стынет. Тому, благодаря чему вновь хочется жить. Они так и делают — выходят на опустевшей станции с парой чемоданов, рюкзаками за плечами и с сердцами, перемотанными вдоль и поперек бинтами. — Думаешь, мы делаем все правильно? Джемину хотелось бы ответить радостно: «Да», — и улыбнуться, встречая новое неизведанное будущее. Но. Выходит лишь односложное и немного неуверенное: — Надеюсь. Остаток дня они ищут дом джеминового друга из приюта — Донхека. Блуждают по серым однообразным улочкам небольшого городка, молчат и изредка посматривают на хмурое небо, готовое в любой момент расплакаться. Именно так и происходит спустя несколько минут, когда Джемин и Джено оказываются посреди пустой улицы, где невозможно скрыться от проливного дождя. Необычно холодного для августа. Непривычно сильного для лета. Непривычно печального для Джемина. Спрятаться получается лишь в одном из тихих и мрачноватых подъездов, который по счастливой случайности оказался открытым. Промокшие до последней нитки, близко, чтобы согреться. Джемин в телефоне по карте проверяет, куда им идти. И по счастливой случайности — в соседний квартал. Когда ливень чуть стихает, Джемин решает идти дальше: тянет Джено за руку, слегка того этим обескураживая, и вот они вновь под дождем. Целованные прохладными каплями. Побитые грозой. ; — Привет, Донхек, — звучит от Джемина смущенно, когда дверь квартиры открывается, и на пороге оказывается юноша с рыжевато-медными волосами и кожей, которая точно была исцелована солнцем. Тот сначала с секунду стоит в ступоре, а затем летит обнимать Джемина, к телу которого прилипла мокрая, как тряпка, футболка и шорты. У которого в кедах — моря и океаны. У которого в тот же миг на лице появляется еле заметная улыбка. — Привет, — радостно в джеминово плечо, не разрывая крепких объятий. — Я так давно тебя не видел. Я соскучился. У Джемина на лице сразу появляется какая-то легкость. — Я тоже, я тоже, — тихо повторяет, будто маленького ребенка успокаивает. Джено почему-то становится тепло. ; Джемин остается с Хеком один на один, пока Джено ушел принять душ. Донхек копошится на небольшой кухоньке: кипятит чайник, заваривает ромашковый чай, достает разноцветные чашки с разными рисунками — котиками да собачками. Джемин, прячась от холода, укутывается в любезно предоставленную Донхеком худи и еле заметно дрожит. Тут, конечно, тесновато, но уютно. Уютно так, будто приехал в гости к бабушке, которую давно не видел; и она угощает ароматными пирожками с повидлом и свежим соком. Но вместо сока Хек ставит перед Джемином чашку, из которой поднимается эфемерными струйками пар. Ему достается чашка с собачками. Донхек же остается опираться о подоконник, боясь спросить что-либо лишнее или неуместное. Потому что как бы близки вы они некогда не были, время всех меняет, время безжалостно рушит любые связи, любые чувства. Донхековы чувства иногда яркими вспышками пробиваются, но тот вырывает их в тот же момент с корнем. Ибо они как зараза, сорняк, которому лишь раз позволь прорасти — и уже не избавишься никогда. В этот момент приходит Джено в своей привычно растянутой футболке на размер больше нужного с влажными растрепанными волосами и синяками-ранами-шрамами тут и там на коже. Кажется, что по всем этим кровоподтекам, царапинам и ссадинам можно было составлять карты. Карты воспоминаний. Карты о боли. Карты о заботе и нежности. Хек наливает для него чаю тоже. Комнату вновь заполняет приятный успокаивающий аромат. Почему-то Джемину кажется, что вместе с Джено он совершает некую невероятную авантюру, а Донхек невольно стал их соучастником. А теперь они подпольно планируют чуть ли не государственный переворот — настоящую революцию с огнями, флагами и кровью. Но на деле — лишь потеряно смотрят себе под ноги. Без возвышенных идеалов и недостижимых облачных замков. Одни только приземленные надежды, которые хлебными крошками рассыпаны на влажной после дождя земле. Хеку, словно бы наконец-то набравшись смелости, спрашивает с неподдельным интересом: — И что вы собираетесь делать дальше? Джемин отвечает сразу, даже не задумываясь, будто бы этот вопрос он задавал себе тысячи раз и отвечал на него же не меньше: — Жить. Донхек взгляд отводит куда-то в сторону и улыбается очень тепло, будто вспомнил давнишнее дорогое воспоминание, от которого в душе разливается что-то сладкое, от чего сердце сжимается больно-больно, совершая резкие быстрые удары. Джемин делает вид, что не замечает чужой реакции; но на деле — самым краем глаза следит и сам улыбается призрачно. Самыми уголками губ, прислоняясь ими к теплой чашке. А затем вновь прячет эту улыбку куда-то далеко. ;cho seungyoun — when we were young (adele cover)
Все, кто когда-либо общаются с Джемином, невольно в него влюбляются. Это априорный закон, аксиома, константа, согласно которой существует весь мир. И этого закона избежать никто не в силах. Это видно по Донхеку. Это видно по искоркам в его глазах. Видно по улыбкам. Слышно по словам. Чувствуется в немых жестах. Он — прямое доказательство, точная формула, передающая суть мироздания. Любить иногда очень больно. Намного больнее, чем получать кулаками под ребра; намного серьезнее, чем ломать кости; намного страшнее синяков, ссадин, царапин и ноющей боли. Любовь — самая большая боль, проклятие, которое снять уже не получится никогда. Она — эта любовь — оставляет неизгладимый след: в душе и сердце. — Оберегай его, — произносит Хек, когда тот остается с Джено один на один в небольшой гостиной, пока Джемин пропал в ванной. Джено смотрит на Донхека, который хмуро глядит в окно на такое же хмурое небо. И не может понять. Не может понять, почему с любовью так сложно. — Я стараюсь, — отвечает, наконец, он тихо и спокойно, будто это и было его единственной задачей всю бессмысленно прожитую жизнь. По все видимости причина, по которой его мир все еще вращается, — это Джемин. Джемин целиком и полностью: каждым действием, движением, словом и мыслью. Страшно признавать, но Джено всегда считал, что Джемин это тот тип человека, который в юношестве — безбашенный, а с возрастом становится настоящим семьянином, идеальным мужем и отцом. Джено до сих пор так считает. И каждый день боится того момента, когда тот покинет его, когда молодость эта закончится. А когда она вообще заканчивается? Потому что без Джемина Джено уже разучился жить: нормально функционировать и совершать какие-либо действия. Пропади тот лишь на день, и он завянет, как забытый на подоконнике цветок, оставленный без воды и света. ; За окном все еще льет нескончаемый августовский дождь. — Ты до сих пор ее хранишь? — Джемин берет в руки с полки небольшую фотографию, заломленную тут и там, уже выцветшую от времени и слишком частых прикосновений. — Да, — у Донхека выходит односложно и почти что радостно, если бы только не. Если бы только он не чувствовал того, что чувствует. И ему страшно от того, что эти эмоции, эти воспоминания вновь неминуемо настигают. Он их пытается запечатать, скрыть глубоко в себе — там, где Джемин не увидит. Где-то за улыбкой и шутками. Но они режут, кромсают, разрывают. Хеку хочется кричать, разбивать, ломать и бесконечно долго рыдать. Но он держит все в себе, потому что уже достаточно этого всего. Достаточно прошлого. — Ты всегда был чем-то особенным, — тихо произносит Донхек, пока Джемин рассматривает в руках фотографию, где они вдвоем, — как родной дом, которого у меня никогда не было. Джемин отрывается от снимка и переводит немного удивленный взгляд на Хека, застывшего напротив. У него откровение — в словах, на лице и в душе. В какой-то момент Джемину кажется, что этот противный дождь, который хлещет за окном, забрался в комнату и теперь беспрестанно льет и льет. И ясно остается лишь над донхековой золотистой макушкой. Они вдвоем застывают недвижимые в своем патетическом молчании. И Хеку мерещится словно бы это все — не большем, чем сцена из меланхоличного фильма, снятая нарочито драматично. Но она реальная, потому что Джемин — это все тот же Джемин, который год, два, три, пять назад. Все тот же особенный. Все тот же, которому хотелось доверить свою жизнь и свое сердце. — А ты всегда был солнцем, которого я так боялся, — звучит робко в ответ. В этот миг, кажется, комната заливается золотистым светом, который в тот же миг угасает подобно вспышке. У Донхека на лице горькая улыбка. И ямочки на щеках. И веснушки. И эта ничем нескрываемая печаль, отпечатавшаяся у него под кожей. — Знаешь, у меня уже это прошло. Мне уже даже не больно. Время лечит. И Хек врет — слишком просто понять. Потому что понимать они научились друг друга лет с девяти, когда не смогли поделить игрушку; потом — когда вместе сбежали из приюта, и после — когда их отчитывали за все проступки; а позже — когда неловко поцеловались после пары бутылок пива и горькой-горькой сигареты на двоих за углом школы. И каждый раз как впервой. — Я научился жить по-другому, — произносит, когда голос перестает дрожать, а слезы — предательски течь из глаз. И он вновь улыбается, и улыбка эта — самая яркая, которую Джемин видел от него за целую жизнь, потому что в ней жизнь такая, что без прикрас. Донхек храбрый. Донхек сильный. Намного сильнее Джемина, намного сильнее Джено, потому что живет. Живет сквозь слезы, застывшие сейчас у него в самых уголках, которые он стыдливо прячет от Джемина, отворачиваясь. Вытирает их рукавом своей фланелевой рубашки и еле слышно обрывисто вздыхает. Тому хотелось бы сейчас произнести что-то вроде: «Время и правда лечит». Но: «Нет, Хек, время не лечит». Джемину неистово сильно хочется Донхека сейчас обнять и крепко прижать к себе, чтобы успокоить. Но он не хочет давать ложных надежд, не хочет вновь причинять боль, которую уже и так причинил ему неисчислимое количество раз прежде: словами, прикосновениями, поцелуями, мечтами, которым не суждено сбыться. Джемину не хочется быть жестоким, потому что любит Донхека. Но любит иначе от того. Поэтому отвечает привычно заботливо полушепотом низко: — Пожалуйста, живи настоящим. Донхек кинематографично поднимает в ответ на джеминовы слова взгляд и хочет рассмеяться. Нет, не истерично. Просто от той любви, что у него где-то в сердце и всюду по телу, от того счастья и несчастья, что у него крови, от тех воспоминаний, что теплятся на подкорке сознания поблекшими полароидными снимками. Донхеку каким-то волшебным образом сразу становится как-то легче на душе. Может, на сердце все так же взрываются тысячи снарядов, но они отходят на второй план. Боль в сердце со временем проходит — отпускает — и забывается, лишь иногда напоминая о себе ноющими шрамами. Донхек Джемина учится отпускать. Потому что некоторым вещам не суждено быть вместе. Даже если кто-то этого очень сильно не хочет признавать. И в этом самая страшная суть этого мира: не все человеческие желания становятся явью. И, по всей видимости, донхековым — тоже — не суждено. — Я пытаюсь, — все еще с улыбкой и поблескивающими слезами, которые похожи на те, которые сейчас проливают небеса. — Поверь, я очень стараюсь. Отпускать прошлое страшно, и Джемин это знает не понаслышке. Хек, наверное, нуждался все это время в хоть каких-то словах от Джемина, чтобы эти прежние мечты, надежды, желания не расцветали изнутри пышными бутонами и не рвали ему мучительно плоть, не терзали внутренности. За окном дождь постепенно утихает. ; Джемин вспоминает свою прежнюю жизнь так, будто бы это было вообще не про него. Будто бы этого никогда не случалось, а сам он оказался лишь в затянувшемся сне. Все эти донхековы поцелуи, все выкуренные сигареты, все дни, проведенные в холодных стенах приюта, которые грели лишь благодаря Хеку. Мир продолжал вертеться тогда лишь благодаря ему, и Джемин этого не понимал. А когда понял, уже успел остыть. И от этого паршиво на душе настолько, что хочется сорвать с себя кожу, перестать быть этим Джемином, который причиняет боль. Но приходится, потому что иначе — ложные надежды — ранят еще больше, бьют под дых в самый неожиданный момент и обрывают крылья: тогда летишь вниз и разбиваешься насмерть о жестокую реальность подобно Икару, обжегшись о слишком горячее недостижимое солнце. Джемин вспоминает жар, о который обжигался не раз. Вспоминает спонтанные поцелуи туманным вечером. Вспоминает бессонные ночи рядом с ярким солнцем. Вспоминает нежеланное расставание с привычным теплом. И понимает, что это все — лишь выдумка, история, которой не суждено было случиться. Провальный сценарий. Потому что Джемину не место возле солнца. ;asami tachibana — after the rain
Джемину нравится дышать свежестью, которую после себя призрачным следом оставляет дождь. Она оседает каплями на листве и лавках во дворе, сияющими жемчугами на стеклах окон, ровными лужами на сером асфальте. Джемин свежесть эту вдыхает полной грудью — чувствует ее каждой клеточкой тела. Она пахнет чем-то необъяснимо легким и приятным. Пахнет новым началом. Джемину тяжеловато иногда видеть после дождей светлое небо и радугу; потому что после затяжного сезона дождей отвыкаешь от того, что быть как-то иначе вообще может. Но сейчас он видит. Видит самыми яркими красками, как из-за облаков прорезаются кусочки грейпфрутового неба, и золотистые лучи закатного солнца пронзаются сквозь пушистые тучи, словно россыпь мелких цитринов. Капли, оставшиеся тут и там, блестят подобно неограненным алмазам, превращая августовский вечер в застывшую на миг сказку. Джемин сидит на скрипучей качели во дворе, лишь изредка покачиваясь. Рядышком — на соседней качели — Джено. Они выжидают сами не знают чего: смотрят бесцельно куда-то в небо, где скоро на бежевато-розовом полотне зажгутся звезды, будто бы оттуда с секунды на секунду прилетит гигантский метеорит и навсегда сотрет их маленький мир. Но все равно преданно ждут, как и всю целую жизнь прежде и даже чуточку дольше. — Почему ты это делаешь? — Джено этот вопрос интересует давно. — Что именно? — Джемин покачивается все так же мирно на качелях, рассматривая постепенно загорающиеся окна многоэтажки. Джено на секунду замолкает, потому что тот точно знает «что»; а потом вновь: — Все это ради меня? Джемин молчит. Джено знает, что Джемин, когда думает, становится молчаливым. Когда что-то переосмысливает, становится совсем другим человеком. Он боится выводов, к которым тот может прийти. Боится как смертельной казни. — Да, — слова разлетаются по теплому августовскому ветру, — ради тебя. Джемину хочется делать что-то ради других. Джемину хочется дарить любовь. Джено смотрит себе под ноги, зарывается носками кроссовок в песок и не знает, что ответить. Их разговоры — детский лепет. Джемину хочется в этот момент потормошить темную макушку Джено, потрепать угольные пряди, как ребенку. Но почему-то не осмеливается. Почему-то. Джемин далеко не самый смелый. Но с Джено становится куда смелее. И сильнее. А еще забывает о том, что мир может быть жутко страшным. Напоминанием остаются лишь бинты да пластыри, изредка — шрамы. Но Джемину они видятся родимыми пятнами, небесными родинками, созвездиями, рассекающими кожу вдоль и поперек. Но Джемину все равно страшно. Страшно вспоминать обрывчатые болезненные вздохи, кровоточащие раны, серо-бурые синяки. Джемин больше всего в мире боится смерти, которая иногда подползает слишком близко и дышит с ним совсем рядышком. Но сам не боится смотреть ей прямо в глаза. Страшно Джемину за Джено. Потому что ему еще рано. Потому что он не заслужил прожить вот такую жизнь. Потому что Джемину хочется исправить этот дурацкий маленький серый мир, в котором они живут. Разрушить эти стены — давящие и душащие — и построить что-то новое и прекрасное. Новое и прекрасное. Новое и прекрасное. Новое и прекрасное. И пускай оно будет чем-угодно; главное — чтобы с Джено рядышком. Потому что он — единственный, кто заслуживает солнца. И Джемин ради него этим самым солнцем готов стать. Джено засматривается на сбитые коленки Джемина, которые выглядывают из-под коротких шорт, и выдыхает. Все еще ждет хоть чего-то. Но это «что-то» так и не происходит. Не происходит куда больше чем час или два. Наверное, уже целую вечность. — Давай будем жить по-другому, ладно? Джеминов голос теряется где-то во взбитых сливках — облаках; слова сливаются в одну мелодию со звенящими и сверкающими золотом в последних лучах солнца каплями дождя, которые лениво стекают по качелям; фраза становится частичкой Джено — в его избитом сердце, перевязанном тысячей бинтов. Он кидает в ответ непонимающий взгляд и ждет ответной реакции, но получает лишь измученный взгляд и мягкую улыбку, которая такой выходит лишь у одного единственного Джемина в мире. Тот протягивает мизинчик, словно ребенок, сидящему на соседней качели Джено. Он смотрит сначала по-ребячески испуганно, а потом улыбается и даже пускает смешок. Джемин наигранно хмурится и ждет, все еще удерживая свою ладонь, и Джено протягивает свой мизинец в ответ. Они вдвоем их крепко-крепко сцепляют. Клянутся. — Ладно. — Обещаешь? — Джемин смотрит на него с детским подозрением и непривычными искорками в глазах, не отрывая взгляда. —Обещаю. Уголки губ джеминовы приподнимаются вновь, и он прячет взгляд от Джено — снова. Смотрит куда-то за горизонт, откуда золотом разливается вечернее солнце — один из последних летних закатов, который Джемину хочется запомнить до конца своей жизни. Будто бы это конец старой главы и начало новой. Пролог к истории куда более радостной и счастливой, чем та, что была прежде. Джемину хотелось бы, чтобы в этом воспоминании остались они вдвоем, качели и этот августовский плавящийся вечер. Джено бы протянул свою ладонь навстречу лицу Джемина, чтобы легко повернуть его взгляд к себе, рассмотреть в деталях, как полотно Тициана. Джемину бы хотел того же: чтобы Джено его прикоснулся, чтобы взглядом приковал к себе безо всяких раздумий. Потому что так надо, а не потому так хочется. Потому что это сейчас нужно, как поворотный момент в сюжетной линии, без которого история дальше двигаться не может. Джеминова история двигаться дальше без Джено не может. И, к счастью, Джено касается. И тотчас же убивает наповал — только на этот раз наконец-то отнюдь не кулаками, а искусанными губами. Он касается — хотя не должен. Он целует — хотя не должен тоже. Делает это лишь потому, что нуждается. Нуждается в Джемине так же сильно, как и сам Джемин в Джено, будто бы вся их жизнь перевязана накрепко красной нитью. И отпускать Джемина он не собирается ни за что. А потому всеми своими неловкими действиями дарит нежность Джемину: смазано целует губы, боязливо касается шеи и зарывается пальцами в волосы, отросшие на затылке. Все это у него происходит бездумно, на каком-то подсознательном уровне, будто бы все это ему снилось тысячи раз, но все эти воспоминания остались лишь каким-то размытыми миражами — слишком мутным, чтобы хоть что-нибудь разобрать. Джемину всегда было интересно, каковы они на вкус — губы Джено. Оказываются они именно такими, какими он их себе и представлял, — солоноватыми от незаживающих ран и одновременно сладкими. В них тяжело дышать, но дышится легче. Намного-намного легче, чем когда-либо до этого момента. Будто бы всю жизнь он пытался выплыть из-под толщи воды и теперь наконец вдыхает воздух полной грудью. И дышит. Можно ли это назвать любовью? Джемин пока что слишком боится делать какие-то выводы. Не хочет думать наперед. Пока что — это просто привязанность, поцелуй, забота и ничего более. Ему хочется остаться хоть ненадолго в этом «пока что». Наконец-то остановиться от вечного бега и просто наслаждаться моментом. Жить, как они обещали, — по-другому. И впервые у него это получается после одышки и смущенной улыбки Джено, когда солнце отражается в его бездонных глазах постепенно загорающимися звездами. Он застывает, рассматривая все детали, которые изучил наизусть прежде. Снова быстро целует Джено в щеку и вновь по-ребячески хихикает. Вскакивает с качели и танцует под слышную только ему и Джено мелодию этого вечера. И просто живет. Без сожалений и задних мыслей. Живет так, как ему хочется. В этот раз судьба к Джемину благосклонна, потому с ним рядом Джено, который накидывает на джеминовы плечи джинсовку и аккуратно того обнимает. Неуклюже, как плюшевый мишка, и целует в висок от всей скопившейся любви внутри, которой прежде не давал воли. Или просто не понимал, что она там — внутри — вообще есть. Они вдвоем под звездами — небесными светлячками. Джемин крепко держится за Джено во всех возможных смыслах: ладонями, душой, сердцем, взглядом — и в нем находит звезды намного прекраснее и ближе, чем те, что там вдалеке. Джемину кажется, что последние дни августа всегда самые яркие. И эти — не исключение.