* * *
Питер захлебывался кровью. Она невежливо пузырилась в горле. Все земные дела, связанные с неудачной жизнью, нелепой повторной смертью, горечью ошибок и раскаянием, ужались в растерянную двухминутку ненависти. Вслед — давно обещанный покой, тот, загробный, не доставшийся сразу после выстрела в лоб по приказу злобной пародии на серафима. Он хотел бы хорошо это помнить? В деталях? Накатило безразличие. Щёлкнул дверной замок. Нужно бы помолиться, чтоб в апартаменты вернулся именно Хэлл. И нужно обязательно съязвить, что ж он для возвращения не воспользовался героически разбитым окном и одолженным у швейцарских пожарных батутом… Но кровь. Долбаная кровь. Он чувствовал ее в носу, в ушах, в мозгах, везде, она заполонила голову и добиралась до глаз, а зрение и так накрылось противной влажной дымкой. — Это я сделал? — досадливо вопросил инженер, сразу оценив сорванную и изломанную оконную раму, качавшуюся над улицей на одной петле и последнем честном слове. — Мало было трижды покоцанной тумбочки… — он захрустел кроссовками по стеклянному крошеву, пересекая комнату и приближаясь к кровати. — Висельник, ты там дышишь? Питер слабо задвигал руками. Подушку у его рта украшало бордовое пятно причудливо неправильной формы. Хэлл бессвязно выругался на хозяев, забывших позаботиться о раненом, пока их игрушка бездушной машиной носилась по городу, мало чем отличаясь от чемодана, который приволокла трофеем. — Я в аптеку, green man¹. Ограблю по максимуму и быстро, туда-сюда-обратно, держись. Держаться было не за что, даже сгрести одеяло в складки не хватало сил. Музыкант часто поморгал, избавляясь от непроизвольно омывающих глаза слёз. Ему не плохо, уже почти не больно и он рад бы умереть — в третий раз и окончательно. Лучше умереть, чем спасать мир для Демона. Или спасать Демона — ради спасения мира?.. Тьфу, он запутался. Пусть пропадают пропадом, все вместе. Его действительно охватило безразличие. И во второй раз щелчок замка он не услышал, уйдя в своеобразную кровавую нирвану. — Нет, здоровяк, это не ты, это мистер Смерть тебя баюкает, коварный господин, но я обойдусь с тобой куда как коварнее, — Хэлл зубами сорвал защитный колпачок с иглы, выплюнул, встряхнул и перевернул шприц — всё как надо и молниеносно, с бездумным профессионализмом. Примерился в самую широкую аппетитную вену, пульсировавшую на испачканной шее Питера, и вкатил в неё сумасшедший коктейль из эпинефрина, дофамина, окситоцина и аспарагиновой кислоты. Потом занялся оказанием менее травматической помощи, точнее, дождался ее на открытом сквозняке. А Питер решил, что его слезящимся глазам мерещатся эти широченные крылья — чёрные, похоронные. — Сеньор Альварес? Извините, я думал… — Что прилетит серафим? И вот он я. Ангел пообещал срочного курьера? И снова, знакомьтесь, я. Ваша посылка, — Эльвэ по такому редкому случаю даже разгладил вечно нахмуренный лоб, — и инструкция. К ногам инженера упал короткий картонный тубус, заклеенный посередине прозрачным скотчем и сверху вдобавок перевязанный шерстяной ниткой. Хэлл поднял презент без полагающегося в его ситуации энтузиазма. И не утерпел: — А Дэз? Где Дэз? — Без понятия, мастер. Я не сторож буйному напарнику своему. — Но он же… — мастер испугался вещей, о которых так непринужденно болтал его язык, и приглушил себя до шепота, — умирал. И вы как раз сторожили его. И его медленно воскресающую буйность. — Кто-то помог ему хорошенько встряхнуться и окрепнуть раньше самых ранних оптимистично назначенных сроков. И он сбежал, как обычно — не сказав куда и зачем. Ты готов услышать инструкцию, мастер? — Ну… да. А она разве не в тубусе? — Я передаю её устно. А в посылке — суть посылка. Кровь бога. Трёх божеств. — Да. Да… ладно. Я слушаю. Я готов. Хэлл абсолютно не был готов. И абсолютно не подозревал, что за новое, любопытное и смертоносное знание ему зальют с шипением под твердый золотой лоб. Зальют буквально. И шипение тоже было буквальным — уж так неблагозвучен и груб оказался архаичный язык, когда-то давно впервые услышанный Евой под Древом её Желаний.* * *
«А всё же я типичный человек. То недоволен качеством своей жизни, то недоволен самим фактом, что она у меня есть». Питер выпрямился на кровати. Не встал, не сел, но его тело наконец приняло удобную вытянутую позу по диагонали матраса, насладилось покоем здоровья, а не плотной ватой наркотической комы. В груди не давило, прежнее смещение треснувших костей не ощущалось, нигде вообще ничего не болело, а ведь должно было болеть… в его-то возрасте. Слишком темно. И тихо. Недолго, но достаточно, чтобы он сначала привык, сжился с этой тишиной, понравился ей, а она — ему… И тем неприятнее вздрогнуть, когда голову прошивает бормотание, жуткое, еле балансирующее на грани между безумием и фанатичным экстазом: — Я слышу формулы. В тесноте моих кристаллических решеток. Они зашиты и тихо шепчутся. Насмехаются. Я не могу записать, буквы знакомы, буквы родны мне, буквы и точки, дуги и перечеркивающие штрихи, они пылают на маленьких кострах и меняют очертания, плавятся и переворачиваются. И смысл тоже меняется. Переворачивается. Не простой, не плоский. Мне их не вытащить, не потянуть и не вытащить, они часть меня, как стены и потолок — для комнаты. Но должен быть способ… «Мастер даже в трансе не может посидеть спокойно, заткнувшись». Ну хоть темнота не изменила ему. Питер, неохотно переваривая услышанное, наслаждался одинаковой картинкой чёрного-чёрного провала, что с закрытыми, что с открытыми глазами. И вздрогнул пуще прежнего, когда оратор возобновил безумную речь, а его монотонный голос стал громче, подобрался ближе: — У меня есть золото. Мне дали золото. Я похитил золото. Для репликации. Оно опасно. Оно недружелюбно. Оно разрушит меня. Если не действовать быстро. Я запущу в себя цепочки радиоактивных молекул. Болезнью и заражением. Они скопируют старые древнючие формулы, отразят в себе, в трёхмерном зеркале. Они накопятся и выстроятся в нужном порядке — надеюсь, прежде чем я закончусь как инженер и форма орущей на подчинённых жизни. Но я всё ещё не понимаю, для чего… Кровать умоляла его не вставать, всячески уговаривала, не отпускала. Ноги некоторое время заменяли нелепые мягкие протезы, по ощущениям — пластилиновые и только притворявшиеся нормальными ногами. Ударившись сначала о пуфик, а потом о ночной столик, зазвеневший стеклом бутылок, стаканов и еще чего-то тонкостенного медицинского, Питер наконец всерьёз захотел узнать и воскликнул: — Почему здесь так кромешно адски жопошно темно?! Инженер знакомо захрустел резиновыми подошвами кроссовок по битому оконному стеклу. Как будто отошел, сделал круг, вернулся. По спине музыканта горячим ручейком побежала дрожь: детского размера ладони схватили его, обняли за ноги. Страх в предвиденье правдивого ответа на мгновение заложил уши. — Хотел бы сказать, висельник, что ты исполнил завет всех известных мне мессий, гениев и пророков, но и тут поджидает дурацкий подвох. Ибо никакой ты не мессия. Хоть и здорово помогаешь истинному такому молодчику. — Хэлл, я тебя сейчас морским узлом завяжу и обмотаю твоими же подтяж… — Ты ослеп, green man. Ослеп так, будто никогда глаз не имел. Поэтому даже яркий свет не различаешь. Временно, не паникуй. Побочка плохо очищенного божественного лекарства, — и он добавил громче, будто оправдываясь: — Могло быть и хуже! А я сейчас оттолкну тебя и снова превращусь в железного идиота. К сожалению. — Почему? В смысле… что значит «железного»? — С тобой говорит моя корневая программа, начальный протокол. Я пробиваюсь сквозь неё еле-еле и отдельными кусками. Она не объясняет, а отдаёт прямые приказы. В то остальное время, когда не называю тебя менестрелем, гринмэном или висельником, я понятия не имею, о чём говорю. Я не знаю ничего, потому что это — знание моей создательницы. — Ладно. Ничего не понятно, но ладно, это подождет. Программа может ввести меня в курс дела? Ты был как под мухой, грозно и комично вещал о золоте и каких-то труднопереводимых формулах. — Не я то был. Но лучше сейчас я сам, пока грабли не разжались и я не отпустил твои хорошенькие штанины. Рассказываю. Всё как в сказке: на отшибе Цюриха есть нелегальные склады, а на складах — краденый или конфискованный товар. Корпорация весьма оригинально придумала хранить и прятать среди чужого барахла запрещенные вещества. Свои особые цацки — среди чужих. Не подумай, не наркота какая-то ленивая, я ж сам варкой морфина-героина заведую, и хоть бы кто замечание сделал. ТЕ вещи — по-настоящему находятся под запретом… Питер слушал напряженно и неулыбчиво, в четыре уха. Полная слепота крайне способствовала резкому обострению его слуха, внимательности, тревожности и других положительных качеств. Лекция обрушилась не из лёгких. И совсем не похожая на сказку. «Если только сказку из страшного сна биохимика и физика-ядерщика». Стил мрачно трогал своё лицо: совершенно целые веки на пустых незрячих глазах, плохо выбритые накануне щёки, немного колючие ресницы, недовольно поджатые губы. Хэлл наскоро починил окно подручными средствами и сидел рядом, клацая в ноутбуке. Чемодан с чужеродным металлом лежал на полу под тумбочкой. Неизвестно, который набегал час. И как долго уже Демон с Лиамом ждут их в лобби отеля. На самом деле инженера не было рядом два часа и тринадцать минут. Равно как и чемодана под тумбочкой. «Я просто стараюсь убедить себя в поправимости ошибок. Если мы одну такую страшную уже совершили».* * *
За два часа и тринадцать минут до
— Понял, принял, отстань с сочувствием. Мои глаза — как обычные глаза, нервов нет, с болью больше не знакомы, закрыли тему. Ты можешь изучить украденное золото? — С целью? Нам не хватит времени. Я же в любой миг могу отвалиться, и всё, корневая программа, например, тупо раскроила тубус пополам… — Хотя бы базовый анализ! Хэлл! Оно фонит, я отсюда чувствую. Ты так сильно хочешь опять меня угробить? — Святые лептоны. Хорошо, подожди. Музыкант поворачивал голову на максимально доступный с кровати угол. То влево, то вправо. Старался угадать, что происходит. Хэлл возился с карманами, швырялся инструментами и миниатюрными коробочками, ворчал «почему нельзя просто последовать выданным инструкциям, к чему ненужные опыты, зачем ты меня лишний раз мучаешь…», потом вывалил что-то крайне тяжёлое на стол в гостиной. Выругался в своей манере, свято-микрочастичной. — Это не золото. То есть… — Хэлл подобрался. Застегнул на «молнии» пару опустошенных карманов. — Ты не поймёшь детали. — Проверь меня. Я не такой уж профан. — Этот металл выглядит как золото — мягкий, красивый, блестящий, зеленовато-жёлтый на миллиметровом срезе. Но у него атомная масса плутония. Что хотя бы делает неудивительным тот факт, что он чрезвычайно радиоактивный. Я уверен, что держу в руках золото. Токсичное нездешнее золото. Всё отдал бы за то, чтобы узнать, как оно сюда попало. Его добыли из чужого мира. Трижды украли. Оно медленно теряет в весе, испуская нейтроны, которые в наших условиях ему лишние и мешают стабильности. Но до того, как куски золотого плутония превратятся в обычное одомашненное золото, я его использую. Хотя по-прежнему не врубаюсь как… — А я врубился. То есть я так думаю. Я твой карманный детектив, я оправдываю затраченные на меня божественные вложения. То есть вливания, — Питер позволил себе снова чёрно шутить. — Это дверь, Хэлл. Золото проведет тебя к себе домой — в место, где для него в порядке вещей весить как бруску плутония. Тебе там будет плохо, верно? — Верно. С такими параметрами я буду там алюминиевым. Если не хуже. Из-за ослабленного ядерного взаимодействия изотопы моего тела поведут себя… как засранцы. Не договорятся. Разойдутся. Наверное. Не хочу пугать тебя зря. — Смелее. Ты взорвешься? — Наоборот. Я буду слишком хилым. Нестабильным. Недостаточным. Я распадусь. Я могу просто исчезнуть. — Но ведь далеко не сразу, верно? Я как-то читал о подобной ситуации в детстве. Это медленное столкновение, не взрыв, а диффузия. Ты привнесешь туда законы нашего мира, Хэлл. Некоторое время они будут оберегать тебя. В конце концов, может, ты пробудешь там всего пару минут. — Пара минут для меня — отлично, прекрасно. Но если для вас всех я застряну в чужеземье на двадцать восемь лет? — На двадцать девять. Не закрывай портал. Я буду тебя там… — «видеть. Будь я проклят. Глаз не спущу, а как же». Питер невесело попытался выкрутиться: — Хм, да, еще рано шутить об этом. Но я буду тебя там слышать, обонять, как-то ещё засеку, никуда не отпущу, контакт не разорву, делай что хочешь, но чувствуй это, чувствуй меня, дурака поблизости. Я обещаю не потерять сознание. В восторге или в ужасе. — Ничего себе ты разогнался, висельник. Я вовсе не уверен, что вытащу формулу в правильной последовательности символов. Что начерчу долбаную дверь зажатым в пригоршни золотом — и она как по волшебству откроется. А открывшись — что не перемелет меня в мелкую пыль за одну лишь попытку переступить сверхдальний порог. И даже если не перемелет, не факт, что я не облажаюсь на переговорах с аборигенами на той стороне. Что не устрою очередной нечаянный разгром и… — Хэлл! Я ненавижу Демона, так что не заставляй меня говорить, что ты обязан его спасти! Всех нас спасти! Сегодня ты не ученый, а тряпка, ноющая тряпка, и знаешь, это хуже, в сто раз хуже, чем безмозглая машина, злая и безмозглая! Ну и пусть! Зато немая! И целеустремленная! Делай, что тебе приказали, долой сомнения! — Это было — больно. Спасибо. «А дальше наступило худшее. Не тишина и темнота, как прежде. Тишина, темнота и жар. Я на казни в пекле. В петле — металл, разогреваемый и растапливаемый мгновенно, точечным взрывом изнутри. Я и хотел, и боялся почувствовать на себе испаряющиеся брызги золота. Его золота. Неправдоподобно родные куски плоти, словно оторванные руки и ноги, вывалившаяся печень и кишки. Страшно? Пострашнело, когда сквозняк победил… и из окна повеяло ночным холодом. И сколько я так сижу? Ну сколько? Не шевелюсь. Нельзя. Потому что как только пошевелюсь, признав себя живым, разумным, дышащим, снедаемым страхом — одиночество и поражение станут реальностью».* * *
У Хэллиорнакса, мать честная, Тэйта имелось в запасе меньше, чем названные две минуты, чтобы бросить всё и убежать, изменить ход этой истории. Тьма в центре портала понемногу разреживалась, пропуская чужой свет, а затем и воздух, цвета, звуки и запахи соседствующего мира. Мастер-часовщик смотрел в дурмане и оцепенении, не понимая, откуда в нём взялись и дурман, и оцепенение. Ведь он в своё время был накоротке с самим дьяволом… Портал полностью обрёл прозрачность в сияющем золотом овале, как диковинное старинное зеркало в дорогой оправе с вензелями. И через зеркало прошел другой мастер — тоже Хэллиорнакс. И даже, адроны свидетели, Тэйт. И вполне похожий на остолбеневшего. Но не как две капли воды: дреды на голове пришельца завидно сверкали — не волосы, а пучки тончайшей проволоки; и глаза не имели белков — монохромно яркие, сплошь оранжевые. Мастер-часовщик неосознанно начал нащупывать через ткань рабочей рубашки место, где в его бренном теле чисто предположительно тикало сердце. Тикало быстро и всё быстрее. Мастер-инженер сердцем или почками в анатомически правильных локациях не разжился. Однако и его вогнало в некоторый озадаченный столбняк-тупняк. Особенно сложно было определиться, приятен ему такой странный сюрприз после нескольких часов мытарств по складам и задворкам… или всё-таки ну его в качель, высшие силы могли бы и попроще кашу заварить? — Хай, — громко сказал Хэлл в своём стиле, дерзкое золотое детище корпорации. Сказал, очнувшись первым и убедившись, что не забыл в портале что-нибудь из аксессуаров, не зацепился рукавом и прочая. — Клянусь пресвятыми барионами, я в таком же шоке, как и ты. Просто мне некогда рассусоливать. С одной стороны, я понятия не имел, что встречу тут себя, то есть тебя, а с другой: кто, если не я, способен мне помочь? Теперь уже «нам». Послушай, приятель, я влип. Крупно проштрафился. Очень крупно. Но мне подсказали, как пройти в библиотеку и спасти положение. Я трижды прочитал инструкцию. У тебя есть что-то моё. Именно сегодня и сейчас ты создал это — и расстанешься с этим без колебаний. Потому что лишняя деталь твоей мозаики. Потому что недостающий кусок нашей картинки. Внешней. И потому что у нас закончились мозги. Рациональные идеи. Творим безумие по полной. Наша проблема… она ведь больше нашего мира. Шире. Поэтому я уже почти не удивлен, что за решением пришлось ползти наружу. Что скажешь? Швейцарский Хэлл-часовщик безмолвствовал, хотя его выпученные глаза — не оранжевые, а тёмно-янтарные, по-человечески снабженные белками и кровавыми трещинками капилляров — медленно возвращались в орбиты и как будто выражали усталость, лёгкое неудовольствие или даже разочарование. — Стало быть, поэтому я задержался в мастерской на четыре часа. А ведь мог уже быть дома, на шестнадцать метров ниже того места, где сейчас стою. Но вместо приятной беседы за бокалом вина я вытачивал… — он вздохнул и медленно засунул руку в самый глубокий карман. Этих многофункциональных карманов на его синей джинсовой одежде насчитывалось куда меньше, чем у пришлого мастера-ювелира — не более дюжины. Хэлл-американец с любопытством взглянул на предложенный в дар крошечный предмет. — Клепсидра? Назад в античность? У вас это сейчас в моде? Я, конечно, не против… — Коллега, ты явился бог знает откуда, затратив страшно представить какие ресурсы, чтобы позорить меня? Правда больше ничего не видишь? Он правда не видел. Но нащупал. Зубцы. Хэлл-часовщик специализировался на перпетуальных календарях и турбийонах. Сверлить рубины размером с булавочную головку (и меньше) было его рутинным занятием, как и собирать вручную детали, плохо заметные без микроскопа (и с микроскопом частенько тоже). Он преуспел в ювелирном деле, точнее, превзошел своего «коллегу» так, как тому не представлялось в самых тщеславных фантазиях. Но последнюю зубчатую шестерёнку Хэлл вопреки всем тайным швейцарским стандартам вырезал не из хром-титанового сплава, а из камня — розового кварца (но из-за замечательно маленьких размеров и толщины он всё равно казался бесцветным и прозрачным). А еще шестерня должна была иметь форму круга. Но что-то пошло не так. И круг превратился в восьмерку. Ну или в клепсидру с множеством сглаженных углов (или намеков на углы), кривую, бесконечно загибающуюся. У нее отсутствовал и верх, и низ, ее никуда нельзя было поставить, чтоб полюбоваться, она бы упала. Поэтому ее оставалось держать в сейфах, карманах или руках. Вообще-то мастер и тут не ударил лицом в грязь: невероятно сложная деталь, умещавшаяся на кончике пальца, объемная, полая. С классической древнегреческой клепсидрой ее роднила красная масляная жидкость, налитая внутрь полости… как-то. Как? Если не нашлось ни следа от крышки, пробки и проделанного для заливания отверстия. Монолит кварца убеждал, что родился с багровой каплей неизвестной субстанции внутри. Подумав-сравнив ещё немного и не приходя в себя от изумления, американский мастер-инженер возопил: — Да это же лента Мёбиуса! Но как, святой коллайдер, КАК?! — Ты прав, тёзка, — скромно ответил швейцарец. — Это лишний артефакт с моего станка. И я сам не ведал, что творил, пока творил. Ты вряд ли найдёшь часы, в которые получится вставить такую кривую деталь. Такую одномерную, такую… пузатую. — Нет, ты гений! Я не сомневаюсь, что это чудо астроинженерного искусства мне пригодится. Хоть и пока не знаю, каким образом. Но это точно будут не часы, не какие-то там ординарные, дешевые, китайские и поддельные. Спасибо! — Что, и… всё? Стоп, что? Правда на этом всё?! — Хэлл-часовщик с простодушным и в некотором роде глуповатым видом потрогал два холмика золота, затвердевшие там, где ещё на полувздохе назад висел зеркальный портал. Расстроился. И имел все шансы повторно закостенеть, не принимая и отказываясь осмысливать скорое бегство двойника и тёзки, но происшествие его слишком возмутило. — А это типа в благодарность и платой за труды?! Бесценные! Надо бы позвонить Ангелу или Эрику², сообщить, что или внутри, или снаружи моей головы протекает крыша! И второе — хуже! Чтоб его… На пике возмущения он собирался пнуть одну из золотых горок. Одумался в самый последний момент, представив, как ушибет пальцы на своей более чем человеческой ноге, и, не прекращая сокрушенно вздыхать, поплелся снимать с зарядной станции громоздкий спутниковый телефон.