Первый раз в Париже?

— C'est la première fois que vous venez à Paris? Майлз Мейтленд отрывает рассеянный взгляд от поверхности реки и оборачивается. Он без денег, без вещей, без каких-либо связей и дальнейших планов выброшен в реальную жизнь. На него смотрит и улыбается молодой мужчина. Художник, так думает Майлз. Стереотипный: с беретом на голове, слегка экстравагантной одежде, бумажным пакетом с длинным хрустящим багетом и безбожно перепачканными в краске пальцами. — Я вас не понимаю, простите, — Майлз грустно улыбается и вновь отворачивается. Если бы они встретились в Англии месяц назад, то Мейтленд обратил бы внимание на то, как невинно мил, красив и привлекателен молодой человек, прижимающий к себе багет в бумажном пакете. Но человек не спешит уходить. Он мнется, словно пытаясь собраться с мыслями, и неожиданно говорит: — Я спросил, первый ли раз вы в Париже? — говорит на чистом английском. Может быть, даже с легким шотландским акцентом и слабым дефектом, навеянным постоянной французской речью. — Вы англичанин! — Майлз сам не понимает, рад он этому или нет, но вновь оборачивается к незнакомцу. — Слишком давно живу во Франции, чтобы называться англичанином, c'est la vie, — пожимает плечами молодой человек. — Я рад, что вы говорите на английском. Иногда хочется услышать родную речь. Вы ведь первый раз в Париже. И приехали недавно. Но вы выглядите таким подавленным и грустным в этот прекрасный день. Я не мог пройти мимо вас, простите меня. Слова быстрым ручейком полились с губ незнакомца. Растерянный Майлз едва поспевал улавливать их. — Я был в Париже, когда мне было слишком мало лет, чтобы запомнить его хорошенько, — отвечает он и снова отворачивается. День действительно неплох: солнце сияет, тепло, в Париже, должно быть, красиво сейчас. Но для Мейтленда день, когда он потерял дом, друзей и человека, которого, как он считал, любил, нельзя было назвать ни прекрасным, ни даже неплохим. Майлз больше не мог даже плакать — он лишь чувствовал опустошающую грусть. Незнакомец ничего не ответил. Он переложил пакет с багетом в другую руку и вновь замолчал, хмуря брови. — Простите меня, но мне кажется, что вам нужна помощь. Вы выглядите потерянным, — сказал он наконец. Майлз на это лишь рассмеялся. Отрывисто и жестко. Молодой человек даже опешил и испугался, но не отошел. Лишь крепче перехватил свой пакет. — Вы можете повернуть время вспять? — горько спросил Майлз. — Нет, — ответил незнакомец, — Но я знаю, что время лечит. Вам только нужно отпустить то, что вас так съедает. — Не ваше дело, — Майлз сщурился. — Хотя, если вам так интересно, я потерял все. Абсолютно все. За один день. Времени придется долго попотеть, прежде чем я это забуду. Он огрызнулся, коротко зыркнув на незнакомца. Надеялся, что у того хватит ума или тактичности уйти. Но человек с багетом все еще стоял и нерешительно мялся. — У вас не получится это забыть. Вам нужно это только принять, — незнакомец странно тепло улыбнулся своим мыслям и неосознанно погладил себя по лацкану пальто. — А вы нашли, где будете жить? — Что? — Вы только приехали. И, судя по всему, собираетесь остаться в Париже не на один день. Вам нужно где-то ночевать. Вы знаете где? — Вам-то какое дело? — вздохнул Майлз. Конечно, он не нашел. Он потратил много денег на переезд, и вряд ли оставшейся суммы хватит, чтобы снимать долгое время хотя бы какую-нибудь квартирку. А из его вещей не было ничего особо ценного. В его саквояже была лишь тетрадка, карандаш, несколько пар солнцезащитных очков, оставшиеся деньги, карнавальные клипсы, коробочка с косметикой, кокаин и документы. Мейтленд даже не смог дойти домой, чтобы взять что-нибудь из вещей. Он мог бы попросить прислать что-нибудь Адама или Агату… Ох, бедняжка Агги. А Майлзу теперь нельзя будет даже проведать её. И все из-за… Черт. Майлз шумно втянул носом воздух, приказывая себе успокоиться. Конечно, он не идиот, чтобы наивно полагать, будто полицейские случайно нашли его письма в квартире у Тигра. Но зачем было поступать так с ним?.. — Я мог бы вам помочь, — Мейтленда из мыслей вырвал осторожный голос незнакомца с багетом. Ах, он ещё здесь? — В моей квартире пустует комната на первом этаже. Я мог бы сдать ее вам. — У меня не так много денег, — признался Майлз. — Недорого! — сразу воскликнул незнакомец и едва не выронил свой багет. — Первый месяц вообще можете жить бесплатно и заплатить потом, когда найдете работу. Это было заманчиво. Целый месяц бесплатно иметь крышу над головой и не беспокоиться о том, что завтра снова нужно будет пуститься в бега. Наивный художник. Он ведь даже не спросил, как зовут Майлза. Не проверил его документы. А вдруг… — А вдруг я преступник? — озвучивает свои мысли Мейтленд. По сути, на родине он им и был. — А вдруг я исчезну по истечении этого месяца? — Значит мне не повезло с квартирантом? — осторожно предположил человек с багетом и улыбнулся. — Тем более, эта комната пустует уже много лет. Майлз задумался. Что ему было терять? Он и так лишился всего. Но нельзя было игнорировать невероятное везение — встретить в Париже англичанина, который сразу же предложит недорогую комнату. — Я согласен, — кивнул Мейтленд, и человек с багетом засиял. Нужно было начинать жизнь заново. И написать Адаму и матери. — Как вас зовут? — Барри. Барри Освальд, — молодой человек высвободил руку из-под пакета и протянул вперед. — Майлз, — Мейтленд пожал протянутую ладонь. — Ме… лтон. Мелтон. Он кивнул, будто пытаясь придать больший вес своим словам. Новости о том, что сын самой леди Мейтленд подался в бега от преследования за гомосексуальность, могли добраться и до Франции. Ни к чему было рисковать. И ночью придется подделывать собственный паспорт. Такой навык Майлз уже имел. — Мелтон? — переспорил Барри с долей досады в голосе. На немой вопрос Майлза он лишь улыбнулся и вздохнул, — Я был уверен, что видел вас где-то раньше, но эта фамилия мне незнакома. Обознался. — Уверяю вас, — Мейтленд растянул губы в улыбке и чуть прикрыл глаза. Ему предстояло начать жизнь с чистого листа. Но в то же время он не переставал быть Майлзом. Пусть даже без макияжа, мехов, перьев и карнавальных костюмов. — Я такой один. *** Квартира Барри была небольшой. Из трех этажей в доме она находилась на последнем. Из комнаты, совмещающей гостиную и столовую и соединённую с кухней широкой аркой, вела лесенка с тонкими перекладинами на чердак, где Барри устроил себе спальню. Помещение было маленьким, с низким потолком, зато через окошко можно было увидеть вдалеке Эйфелеву башню и вылезти на крышу. Из окна Майлза виднелось лишь здание напротив. Зато его комната была сравнительно больше чердачка Барри. Она раньше принадлежала его тетушке, как и квартира. Освальд после ее смерти оставил комнату как есть, ничего в ней не меняя. В туалетном столике даже сохранилась в запыленной коробочке старая косметика, а в гардеробе — одежда. Майлз не смог удержаться и провел рукой по меховому воротнику висящей на вешалке шубы. По наводке Барри ему даже удалось найти работу в издательстве, которое выпускало раз в две недели пару листов англоязычной газеты (как Адам, честное слово). Там требовалось лишь знание английского языка, букв и желание работать три дня из семи за копейки. Майлзу, который не работал ни разу в жизни, трёх дней хватало. Зарплаты тоже. Спешить на вечеринки он не решался, а тех денег, которые он получал, было достаточно, чтобы оплачивать комнату и покупать еду. Недоставало нарядов и просто разнообразия одежды, но Майлз отводил душу, просто роясь в шкафу тетушки Освальда. С Барри они практически не виделись. Художник пропадал либо на своем чердаке, либо на пленэрах, либо на работе. Он писал портреты у клиентов на дому или на открытом воздухе. Заработок был непостоянным, но Барри хватало на то, чтобы не голодать и покупать постоянно кончающиеся краски. И немудрено: вся мебель в гостиной, кухне, ванной и узкой прихожей была расписана сказочными цветами, листьями, птицами и зверями. Отовсюду виднелись края холстов, рам, фанерок, до которых смог добраться Освальд со своими кисточками. Реже встречались фотографии французских пейзажей. Но Майлз никогда раньше не чувствовал себя таким одиноким. Он еще больше пристрастился к курению, и теперь подоконник в его комнате весь пропах и прожжен сигаретами. Он иногда смотрит вниз с этого подоконника и думает, что третий этаж — слишком низко. Но сразу же трясет головой, выгоняя эту мысль. Он слишком упрямый, чтобы сдаться перед сложностями. Но Майлз все же не был железным и иногда по ночам плакал. Он приехал в незнакомую страну, не зная языка и не имея возможности связаться с друзьями. Но он не позволял себе топить свою тоску в алкоголе. Только раз в неделю, один стаканчик. Зато Майлз исправно ходил трижды в неделю в издательство, а остальное время проводил на прогулках или наедине с новой гардеробной. Он запирал дверь и наряжался, как ему вздумывалось. По размеру не подходила только обувь — туфли на каблуках не налезали на его ногу. Зато плотные чулки не просто были как раз — смотрелись потрясающе. Мейтленд несколько раз порывался написать матери или кому-то из друзей, но постоянно останавливался — боялся, что его письмо опять попадет не в те руки, и придется бежать еще и отсюда. Однако одно письмо он все же отправил. Тигру. С одним словом «Сволочь» без подписи и обратного адреса. Как ни странно, после этого письма появилось ощущение невероятной легкости, будто с плеч сняли тяжелую ношу. В этот день Майлз вернулся в квартиру в превосходном настроении с бутылкой недорогого вина. Это первый день за месяц, когда он действительно хорошо себя чувствовал. И это вино он купил на заработанные собственным трудом деньги. Пританцовывая, он зашел в гостиную, где Барри сосредоточенно, чуть высунув кончик языка, нарезал газеты на полосочки. — Я затылком вижу, как вы светитесь, мистер Мелтон, — засмеялся Барри. — Я безмерно рад вашему прекрасному настроению. Случилось что-то хорошее? — Ах, мистер Освальд, мистер Освальд! — пропел Майлз, на несколько секунд забывшись, провел тыльной стороной руки по щеке Барри и взлохматил его волосы. — Я высказал одному человеку все, что о нем думаю. Такое прекрасное чувство! — Счастлив за вас, — улыбнулся Барри, немного растерянный действиями Майлза. — В таком случае не откажитесь выпить со мной, мой милый? — Майлз поставил бутылку рядом с кипой еще целых газет. — С радостью! Мейтленд пробежал глазами по гостиной: — А у вас есть граммофон? И пластинки? Хочется поставить музыку. Все мои любимые пластинки остались в Лондоне… — Конечно, — Барри подскочил, едва не уронив кипу газет, — Достаньте, пожалуйста, пару пледов из комода у окна, — и скрылся на лесенке на чердак. Майлз в недоумении посмотрел ему вслед, но пледы все же достал. Барри втащил их на свой чердак и потребовал бутылку с вином. — Но у меня нет нужной посуды, — вихрастая макушка показалась над лесенкой. Барри виновато улыбнулся и снова скрылся на чердаке. *** Барри, жутко смущаясь, провел Майлза на крышу через свое окно. Граммофон играл на чердаке, разнося музыку на улицу. Два молодых человека, завернувшись в пледы от зябкой вечерней прохлады, распивали на двоих одну бутылку прямо из горла. — Я часто прихожу сюда писать закаты, — прошептал Барри, когда тонкая полоска у горизонта начала окрашиваться в розовый. — Думаю, они замечательные, — так же шепотом ответил Майлз и вдруг почувствовал, как захмелевший Освальд привалился к его плечу. Мейтленд только усмехнулся. Барри потрясающе мило раскраснелся и расфокусированным взглядом смотрел на отливающую алым Эйфелеву башню. Небо все больше розовело, облака наливались малиновым. — Знаете, когда я встретил вас там… У Сены, — немного заплетающимся языком проговорил Барри. — Я подумал, что вы мне знакомы. Что мы встречались раньше… Вы просто кого-то мне напоминаете… Но фамилию Мелтон я слышал впервые. — А я уж думал, что вы тащите в свою квартиру первого попавшегося симпатичного мужчину, — беззлобно фыркнул Майлз, не отрывая взгляд от постепенно заходящего за крыши домов солнца. Барри издал звук, отдаленно напоминающий хихиканье. Майлз подумал, что им придется ночевать на крыше — обратно через окно пьяноватый художник мог не пробраться. Но Барри смог. Сначала едва не упав с подоконника на улицу, а потом — на пол чердачка. Майлз пролез следом с пустой бутылкой и пледами. Было уже поздно, стало темно и зажглись звезды. Мейтленд бы долго на них смотрел, если бы не почувствовал, как давление со стороны Барри усиливается — Освальд, сильнее заваливаясь на его плечо, засыпал. Пришлось спускаться. — Мне так стыдно, — пожаловался Барри, когда Майлз включил лампу на тумбочке и усадил его на кровать. — Я так ужасно веду себя сейчас, наверное… А вы словно и не пили вовсе. — Ах, дорогуша, раньше я любил вечеринки, где шампанское лилось рекой, музыка не смолкала. Бывал буквально на каждой и напивался там с моими друзьями. О… Что за времена это были. Нескончаемое веселье, вечный праздник, — Майлз поймал себя на мысли, что улыбается, хотя его голос звучит грустно. Но вряд ли Барри его слышал — прямо в одежде, завалившись на бок, он спал. Майлз потом долго лежал в собственной постели и смотрел куда-то перед собой. Он понимал, что все еще любил хорошо выпить, экстравагантно одеться, накраситься, понюхать кокаин, потанцевать под хорошую музыку, но ему совершенно не хотелось устраивать или идти на вечеринки. Видит бог, или кто там может увидеть, Майлзу казалось иногда, что в Лондоне остались не только его друзья и семья, но и часть его самого. Часть привычек, интересов. И, конечно, он скучал. Безумно скучал. Он сам не знал раньше, что может чувствовать что-то подобное. Но несмотря на все успехи во Франции, новую, более ответственную жизнь, жизнь самостоятельную, его тянуло обратно. И эта тяга тяжело и глухо отдавалась где-то в груди.