Us

Daddy found out How you turned out, how you turned out. If mama knew now, How you turned out, you too wild

      У Нейта Джейкобса нулевая толерантность к чужим проблемам и бестолковой херне, до безобразия очаровательная ухмылка и странный рефлекс, заложенный в нем с детства, − дёргаться, готовясь ударить в ответ, если вдруг подходят со спины, он приучен быть начеку и никогда даже в порядке исключения не расслабляться и не отпускать хватку. У него только два оправдания для сниженного градуса взвинченности, названной Кэлом, который старательно взращивал в младшем сыне готового чемпиона, какой-то там «спортивной злостью», под чем подразумевается что угодно, кроме приступов тупой животной агрессии.       Оправдание один − опьянение, наступающее для кого-то, кто на сушке одиннадцать месяцев в году и кто на завтрак, обед и ужин давится куриной грудкой, а за десерт считает ведро шоколадного протеина в порошке (правда, эта не единственная пыль, доступная золотому мальчику Нейту, боже, храни парнишку Феса), намного быстрее, а если на пустой желудок, то и вовсе за первые два шота. Оправдание два – Мэдди Перес, прижимающая его к груди, латина-версия любой скорбной дамочки со средневековых полотен с акриловыми ногтями, царапающими ему спину сразу после шумного примирения.       У Нейта Джейкобса золотая подушка с самого рождения и полный набор будущего повелителя мира, отнявшего все у своего старшего брата, признанного слишком бесполезным и слабым, чтобы оспорить право наследования и первенства. Нейт Джейкобс − альфа, бета и омега в одном лице. Он с шестого класса знает, чего хочет и где окажется, а ещё какая женщина ему нужна, чтобы не попасть в идиотское клише, в котором капитан футбольной команды снюхивается с блондинистой цыпочкой, вышедшей из семьи сомнительного среднего класса с ипотекой на дом и перспективой неподъемного образовательного кредита для одного из оравы просящих детей. Семьи, поощряющей единственную симпатичную дочурку прокалывать презервативы, чтобы наверняка забить место под солнцем и присосаться к крепкой шее младшего Джейкобса, кровоточащего жидкой поталью, за пару месяцев до выпускного.       У Нейта Джейкобса приступы (ауто)агрессии случаются чаще, чем Мэдди ходит на маникюр, и когда его накрывает в неподходящих для этого местах, он тяжело-тяжело дышит и раздувает ноздри, густо краснея высеченным в мраморе лицом. И если Мэдди, принимающей (принимавшей; Нейту следует привыкнуть к прошедшему времени − рядом её больше нет, а значит, и говорить нечего) его всяким, буквально любым в уродстве гнева, хватает смелости пихнуть в ответ, дать отпор, ему отбивает мозги напрочь. Их зажевывает в процессе как плёнку старых кассет: потом видеохроники не собрать − только выбросить глянцевым ворохом деформированной ленты. Они умудряются закрутить все обратно, к точке старта, будто ничего не происходит с Нейтом, и ему не страшно быть самим собой и он не боится однажды приложить Мэдди затылком так, что в маленьком ладном черепе останется вмятина.       Ему снится, как она, разбушевавшаяся яростной фурией, знающей себе цену, просто перегибает палку, ударяет по лицу или что-то такое, а Нейт, не позволяющий никому, кроме отца, подобного, так расходится по швам, что впадает в беспамятство, толкает ее к шкафу их номера в мотеле и, намеренно или не очень, не рассчитывает силу. Он же обнаруживает Перес цепляющейся за жизнь уже на затертом ковролине в сомнительного рода пятнах. Так реально, осязаемо: вязкая лужица крови, растекающаяся от тёмного затылка, тяжело вздымающийся оголенный живот под врезавшейся резинкой топика, грудной хрип и удивлённо распахнутые глаза, медленно затягивающиеся стеклянной бессознательностью под опахалами длиннющих пластиковых ресниц − жизнь утекает вдох за вдохом, а тепло тела Мэдди на его руках размывается вместе с ней.       У Нейта Джейкобса на трезвую голову по ночам одни кошмары, держащие до победного, пока он, ощущающий панически участившийся пульс в ушах, висках и горле, не накрывает лицо обеими ладонями по пробуждению, не пытается прогнать от себя все эти образы прочь, унять тревогу и, не придавая никакого значения пугающей частоте повтора таких вот изматывающих ночей, не просыпается окончательно в пятом часу, еще до рассвета. В такое время даже Кэл, живший по расписанию локального биоробота, у которого расписан весь день с пяти утра до одиннадцати, не сунется на пробежку, однако Нейт идет дальше. Когда он, мокрый, взмыленный и растрепанный, с первыми блеклыми лучами солнца вваливается через западное крыльцо на кухню, чтобы жадно приложиться прямо к крану, пугливо дергается всем телом и разбрызгивает воду, застигнутый врасплох, а после встречается взглядом с только проснувшимся отцом, который каждое утро неизменно в шесть пьет свой американо в полном одиночестве на своем собственном удобном стуле и листает свежую газету, то в пока еще кристально чистых мыслях и пустой голове, освобожденной в простой механике физической нагрузки, концентрируется опасная мысль: Нейт боится вопросов со стороны отца. Абсолютно любых намеков, указывающих на его девиантность в пределах этой семьи. Кэл, отставив крошечную кофейную чашку, прочищает горло и смотрит на младшего сына с подозрением, ожидая объяснений: откуда такое рвение и, главное, кто в здравом уме заряжается на пробежку еще ночью?       − Набираю форму, − отвечает Нейт, и это чистая правда двенадцать месяцев в году, сколько бы он ни весил и как бы хорошо ни бегал, потому что Кэл никогда не бывает доволен. Отец, хмыкнув вместо какого-либо вразумительного ответа, утвердительно кивает и, не удостоив сына и взглядом, медленно открывает свою газету во весь разворот.       «Лучше, быстрее, сильнее», − про себя повторяет Нейт, так часто, что почти и не понимает, о чем идет речь, и исчезает из зоны досягаемости Кэла, сердце, как и по пробуждению, колотится в груди как оголтелое, под ребрами слева на секунду простреливает болью, и это вовсе не от неадекватной кардионагрузки. Просто у Нейта Джейкобса нулевая толерантность к самому себе.