Шварцвальд

Затянутое облаками небо вечера накрывало грязно-красным куполом. Казалось, что вечно скромный, обреченный на промышленно-трудовую судьбу Дортмунд в канун Рождества оканчательно отрезался от остальной Германии. Этот купол, в прорехах смурно-фиолетовый, окутывал на манер запертой комнаты из романов Кристи. Что-то должно было случиться. Иначе зачем дортмундцы собрались здесь — так вовремя, дружно — и снуют, явно нервничая, по засыпанным хрустким пухом улицам? Судорожно закрывают список подарков, докупая то, что, как всегда, стояло на первом месте, но было отложено на последний момент? Ха, версия следователя-неумехи! Учтём, однако, и её, чтобы было, от чего отталкиваться. Застройка города была низкой, и всё естество, вся глубина Рождества сгустилась на высоте наряженных щедро, с чувством, и переливчатых в гирляндах магазинов. Если ты прошёлся по улицам Дортмунда, и ни один толчок плеча спешащего горожанина не развернул тебя хлестко в противоположную сторону, — друг мой, ты не выходил из дома. Льдисто-сиреневые, пламенно-желтые лампочки гирлянд делали из улиц один огромный камин, укрытый от свистящей над крышами метели и посторонних глаз, суждений, жизней. Жил только Дортмунд, и искрящиеся от снежинок лица жителей додавали рабочему серому городу то, чего он так жаждал, чем он так хотел быть. Рождественские ярмарки едва ли уступали подобным в Кёльне, Мюнхене или самом Берлине. В главный семейный вечер в году многие семьи все же позволяли себе быть ещё не за столом — шёл седьмой час. Дети с визгами и подохрипшим смехом, неконтролируемо вырывавшимся от усталости, снова и снова скатывались с сугробов по бокам от дороги, на которой раскинулись ярмарочные шатры. Пары хихикали у очередного прилавка, подходя к нему уже не в первый раз за вечер, и с умилением кормили друг друга пряниками и цимтштерне. Родители стоически ожидали своих мальшей с аттракционов: радостно вскидывали руки, подбадривая, когда появлялось личико чада. Потом опять принимались сосредоточенно и скрупулезно растирать друг другу руки и дышать в варежки, пока карусель шла на следующий круг. Высокий мужчина в чёрном, как мишень в тире обстрелянном снежинками пальто деловым шагом рассекал праздничное море. Казалось, он являлся самым большим фрегатом, от которого как чёрной магией отводило все неуважительные тычки и детские снежки. Он, по привычке спеша, но успевая вдохнуть рождественский воздух, жить в моменте, шёл к своей цели. Этого мужчину звали Роберт Левандовский, но святому большинству дортмундцев это имя не сказало бы ровным счётом ничего, кроме того, что он явный поляк. Однако именно он владел сорока пятью процентами акций завода "Боруссия" — самого сладкого и желанного, наиболее доходного из всех угольных заводов Дортмунда. Начинал Роберт владельцем ювелирного салона и по сей день продвигал свое дело, имея два крайне востребованных магазина здесь и один в Бонне. Видимо, этот проект был принципиальным — или для души, — потому как от доходов с акций составлял скромную одну десятую. И то, и другое, правда, деньги немалые. Классический ворот полураспахнутого открывал вид на бордовый галстук и белую рубашку. Закончить год вот так, уладив неразбериху в налоговой отчётности, из-за которой Левандовского тряс то бухгалтер, то непосредственно налоговая, — это успех. Вновь удержав всё в своих руках, мужчина чувствовал умиротворение и душевную целостность. Таким он был, таким себе нравился. Снег нападал за воротник и, растаяв, заставил Роберта поморщиться от ледяной струйки, скользнувшей по пояснице. Пожалуй, имело смысл поспешить, иначе к жене с дочкой он доберётся лишь к самой полночи, а это, Левандовский и сам понимал, вовсе не так романтично, как звучит. Ещё один квартал, и он на месте. Две недели назад Цорк, финансовый директор "Боруссии", нахваливал пекарню-кондитерскую, в которой покупал торт на годовщину свадьбы тещи и тестя. Его собственный продавец опоздал на пять минут с обеда, зато обзавелся пирожными для своей подруги. Вчера вот ребёнок на улице всучил брошюрку, обещающую не королевские, но вполне привлекательные скидки в последние два дня до праздника. Однако самое главное, что заставило вечно подтянутого по струнке и озабоченного делами бизнеса Левандовского вообще запомнить всё это, — Цорк упомянул, что ассортимент в кондитерской почти уникальный, нетривиальный и не на среднего покупателя. Всё кричало за то, что последнее наиболее удачное вложение Роберта за этот год продаётся там. Единственное, Левандовский так и не спросил названия, удовлетворившись маршрутом. Почти наверняка что-то в духе "Сладкий мир", "Ванильная радуга" или "Твой каприз" — как у хозяев подобных заведений только не слипалось от сахара в их фантазии. Взметнув снег носком туфли вверх, мужчина остановился напротив нужного магазина. В больших витринах летели в упряжке очаровательные красноносые олени, висели перетяжки огоньково-желтых гирлянд, веточки ели. "Чудесно, притягательно, с духом Рождества. Всё, как надо", — придирчиво, как ревизор, осмотрев витрину, потратив на оценку секунд пять, кивнул себе Роберт. Мягко надавив на ручку, Левандовский нырнул из-под разошедшейся пурги в спасительное тепло. Переступив порог, он едва не задохнулся, хватив сразу разгоряченный и напряженный от обилия ароматов воздух. За спиной исполнительно вздрогнул колокольчик, подвешенный над дверью. Подняв глаза, Роберт легкими движениями смахнул трогательные снежинки, застрявшие на тёмно-шоколадных, плавной волной уложенных волосах и огляделся. Из глубины помещения летела, обольщая и задерживая свои бестелесные ладони на плечах совсем не надолго, переливчатая, звонкая и не лишенная нежности музыка. Звучал какой-то джаз. Кондитерская была заметно просторнее, чем обычно в Дортмунде. Слева на полках до потолка под пластиковыми куполами стояли даже на поверхностный взгляд вызывающе изящные и аппетитные торты. Справа, не лишая пространство некой цельной независимости, уютно расположился угловой диванчик и столик на двоих. Светлое дерево в оформлении было хорошей парой красным стеллажам и шкафам. Широкий, возможно, — на дилетантский взгляд Роберта, — даже дубовый прилавок притягивал внимание естественно и неизбежно, как трон в зале для коронации. За прилавком аккуратно и тесно громоздились — опять же, во всю высоту стены, — полки со стеклянными банками с зефиром, конфетами, печеньем, ирисками и мармеладом, поощрявшими на покупку хотя бы чего-то одного даже стойких, далёких от характеристики "сладкоежка". Левандовский обвел обволакивающе тёплое помещение пекарни, укутанное в по-домашнему тусклый электрический свет, искренне, приятно удивлённым взглядом. С опозданием, из черневшей кладовки между полками со сладостями выступил продавец, похлопывая ладони друг о друга и поднимая белую мучную тучку перед лицом. — Здравствуйте. Рад видеть вас в нашей кондитерской. Роберт, не спеша, повернул голову на голос. Продавец, молодой мужчина лет двадцати пяти, выстрелил гостеприимной улыбкой в ответ. Тёмно-коричневые твидовые брюки, чуть свободно сидящая на стройном, почти худом теле белая рубашка и — даже в первую, пожалуй, очередь, — мягкие золотисто-рыжие волосы делали его органичной частью аккуратно-сказочного, уютного интерьера. — Здравствуйте, — выдержав немотивированную паузу, слегка кивнул Левандовский. Привычка с деловых переговоров, и не самая вредная: дай сказать партнёру, сделай задержку, следи за реакцией. Нередко те кто, тут же тушевался и начинал заговаривать зубы, переходить к делу, потом пытались содрать три шкуры или всучить что-то низкопробное по цене платка, в который сморкался сам Железный Отто. — Чем могу помочь? — продавец обошёл табурет, приставленный к стеллажу, и встал за прилавок, проведя рукой, смахивая остатки муки. — Выбираете что-то к празднику или просто захотелось, для себя? Роберт усмехнулся незамедлительно и громко и сам себе удивился. — Я равнодушен к сладкому, —привыкший, что все домашние тут же пытаются его соблазнить, стоит лишь напомнить об этом, предупреждающе выставил руку вперёд. — Так не бывает, — по-настоящему неверяще улыбнулся мужчина, даже помотав головой. — Вы всего лишь ели не те сладости. — Ну, — посмеиваясь, повёл бровями Роберт. Возможно, непосредственная болтовня со случайными знакомцами не была его сильной стороной, и он правда не собирался никого переубеждать. — Так вы зашли выбрать что-то в подарок? — вернул их разговор в первоначальное русло продавец. — Да, — Левандовский перевёл взгляд на раскинувшийся нескромно, шикарно, как Альпы, арсенал товара позади него. — Расскажите мне, что у вас есть. Парень за прилавком встал в пол-оборота, удерживая контакт с Робертом и поглядывая на щедро заставленные полки. — Ванилькипфель и цимтштерне, если вам хочется старой доброй классики. Несмотря на беспорядок, творящийся сегодня в центре Дортмунда, нам только подвезли всё, свежее и горячее. — Такой спрос? — не удержавшись, переспросил Роберт, прежде чем отказать. — Час поздний, но для покупок в последний момент что надо, — с готовностью отозвался, улыбнувшись, продавец. — Вот и вы за тем же. Чего удивительного? — Меня задержала работа. Такой график, что сам себя предлагает, а ты должен только соглашаться. Молодой человек поймал взгляд Роберта. Молча и прямо улыбнулся ему в глаза понимающими, свежими, елово-коричными, как те цимтштерне. — Сейчас всем приходится много работать. — И молодые не филонят, что похвально, — вежливо-лестно кивнул на него подбородком Левандовский. — Прибыльное дело? Раньше не слышал о вас. Кто хозяин? — Для двух месяцев — вполне, — пожал плечами продавец. И заулыбался широко-широко, запоздало пытаясь запереть эту улыбку в себе. — Это мой магазин. — Надо же, — распахнул глаза Левандовский, впервые за долгие месяцы напряженной работы с самыми разными людьми сконфуженный: в светских беседах он допускал промахи гораздо реже. Положил руку на пояс, а другой обрисовал круг в воздухе, как бы выхватывая собеседника в свой объектив. — Вы выглядите очень... молодо. — Ах, это всё обман зрения, — усмехнулся продавец, слабо махнув рукой. Все охи и смущение Роберта как реакция просто не были ему в новинку. — Я уже довольно старый — тридцать лет. — О, — брови Левандовского скептично взмыли вверх. — Совсем жизнь не кончена в тридцать лет, — видно было, что он имел много что сказать на этот счёт. И Роберт-таки прибавил убеждающе. — Очень продуктивный возраст. Молодой мужчина деликатно поджал губы, но, видно, что-то внутри него возобладало, и он вразрез какому бы то ни было этикету фамильярно взглянул на Роберта из-под светлых ресниц. — Мы ровесники? — Мы... — Левандовский сначала не понял смысл этого вопроса, а потом подавился возмущением. Этот человек намекал, что у него какие-то проблемы с возрастом?!.. — Да, — не додумав даже мысленно саркастичный диалог по теме, сдался слишком легко. Продавец посмотрел на него открыто, улыбчивыми глазами, и Роберту стало до озноба, вопреки пряничному теплу кондитерской, некомфортно и отчего-то жутковато-хорошо. Вообще, он ощутил, что смотрел на него чересчур долго, а парень за прилавком очаровательно позволял ему это. Не скрывая смешливого ожидания в корично-карих. — Ванилькипфер, цимтштерне? — как ангел-хранитель, пришёл на помощь застрявшему где-то Левандовскому, когда молчание последнего стало похоже на беспомощность. Роберт сморгнул, несколько испуганно, какое-то вязкое бессилие. — Или вы успели их купить на нашей ярмарке? — Успел. На мюнхенской ярмарке, — польский делец улыбнулся красиво. — С базарами Дортмунда не сравнить. — Надо же, — на лице расцвела согласная с клиентом во всём улыбка. А Роберт повернулся к левой стене, осмотрел её снизу доверху и вернулся взглядом к продавцу. — Мне не интересны обычные угощения. Мой хороший знакомый отзывался о вас, как о чём-то большем, чем пекарня у дома. Не хотелось бы тащить домой брецели, когда у вас есть такие торты. Порекомендуйте что-нибудь. — Молва идёт вперёди нас, — мужчина поправил фиксатор на левом плече. — Кому делаете подарок? Линия губ Роберта нежно дрогнула, но он сдержал улыбку, как будто она являлась чем-то слишком интимным для постороннего. — Двум главным женщинам в моей жизни. — О, так вы семьянин, — музыка кружила за спиной продавца, долетая мягко и ненавязчиво, а он моргнул, стараясь, казалось, скрыть сильное изумление. — Расскажите, что им нравится, и я подберу идеальный вариант для вас. Левандовский задумался, задержавшись на стеллажах с шеренгами ярких тортов. Продавец терпеливо выжидал эту паузу, а Роберт покалыванием ощущал его взгляд себе в висок. — Мне нужно два торта, — начал постукивать пальцами по прилавку, всё ещё глядя в сторону. — Конечно. Только говорите. — Она... — дробь участилась, а потом Левандовский резко одернул руку и рассмеялся глупо прорвавшемуся нервному тику. Встреча с налоговиками и финальный отчёт акционеров позади, а нервы ещё пошаливают. — Она любит ягоды, фрукты. Сладкое не особо, я бы сказал. — Вы нашли друг друга, — с дружеской радостью в чуть-чуть глухом, непоставленном голосе воскликнул мужчина. Роберт коротко улыбнулся. — Видимо, так. — Тогда, возможно, ей понравится "Рейнский закат": морковный бисквит с грецким орехом, кремом из сливочного сыра и тёплыми специями, — хозяин протянул руку, указывая на полку с нужным тортом. — Вы можете попробовать некоторые наши изделия — они здесь, под куполом у кассы. Этого торта нет, но я могу достать, если хотите. — Не спешите, — торопливо остановил его жестом Роберт. Молодой продавец застыл, ожидая продолжения. Поляка смутил прямой, адресный, предлагающий свои услуги взгляд. Он прокашлялся. — Не стоит пока, давайте посмотрим, что ещё есть. — Как пожелаете, — продавец развернулся к стеллажам, живо лизнув глазами по наверняка наизусть заученным названиям. — Наверное, стоило с этого начать. Как нельзя лучше подойдёт — "Голубая бабочка": бисквит с жареным миндалем, крем из сливочного сыра и фисташковый мусс. По верху мы делаем тонкое шоколадное напыление с голубым красителем, — не преминул пояснить, как опытный экскурсовод. Левандовский изучал его глазами с разыгрывающимся всё пуще интересом и почти профессиональным уважением. То, что вертелось на языке, — будет ли тактично озвучивать? Роберт решил, что Левандовского-предпринимателя можно отправить в отставку до нового года, а Левандовский-покупатель может быть колким. На долгое молчание хозяин кондитерской обернулся через плечо. Ворот тонкой рубашки откатился, раскрыв гибкую шею. — Что-то не так? — бровь выгнулась дугой в замешательстве от паузы. Левандовский хотел было ответить, но вместо этого Да полный порядок, если дашь разглядеть тебя всего Роберт выкатил глаза, как будто услышал чужой голос в голове. Он не мог такое произнести. Даже мысленно. А сейчас, не отрывая глаз, он обрисовывал контур юношески худенькой фигуры... — Полный порядок, — вылетела птичка. Левандовский грубо выдохнул. Вдохнул. Посмотрел на мужчину, разжав слабую улыбку. — Теперь вижу, почему вас так рекомендовали. Обычно в кондитерских мне отвечают что-то наподобие "попробуйте и узнаете" или, на худой конец, "очень сладкий, точно свежий". — То, что есть у нас, вы больше нигде не встретите, — восхитительно мягко надавил голосом, смотря из-под ресниц, продавец. Левандовский не понял, что улыбнулся по улыбке своего собеседника, как натасканная собака по условному сигналу. — Знаете... Доверюсь вашему выбору, — три стройных, необъяснимо правильных слова даже на произнесение оказались вкусными. — "Голубая бабочка". Мужчина потупил глаза и тут же сочно сцепился с Робертом взглядом. Порядком смущен; польщён, наверное, самую малость. Такой открытый. — И остался второй, — продавец вернулся глазами к армейски стройным рядам сладостей и подбодрил Левандовского, махнув рукой к себе. Мелодия окрыляла и согревала в этот рождественский вечер, а Роберт не мог вспомнить, когда танцевал в последний раз. В первый?.. — Вы со мной? Левандовского вопрос оживил, затянул обратно в настоящий момент. Он вскинул глаза, а столкнулся со смелой, заботливой улыбкой облокотившегося о прилавок хозяина. — Трудный вечер, — прижал ладонь ко лбу Роберт. Оправдание вылетело случайно, он вовсе не собирался вызывать жалость у нового знакомого. — Я решил, вы замечтались. Левандовский округлил глаза, опешив от наивности этих слов. Похож он на человека, которого закружила романтичная карусель Рождества? Он просто внезапно битый час не может сделать покупку и рискует не успеть всё, что надо. — Не умею мечтать, только строить планы, — взяв себя в руки, тряхнул уложенными волосами мужчина. Указал рукой на стеллажи. — Второй торт пусть будет без лимонов и клубники. У неё аллергия. Бисквит желательно тёмный. И с карамелью. Есть у вас что-то? Продавец прищурился, сжав губы. Однако почти сразу просиял и отошёл к двери, взял лестницу и приставил её к полкам. — Имеется. И не что-то, а просто как на заказ. Вас, что говорится, ждал. Подождите минуту. Роберт наблюдал, как тот аккуратно поднимался по ступенькам и перед ним появлялась ладная фигура мужчины во весь рост. Во всей красе Голубые глаза тщательно обвели грани гибкой талии и широких рёбер. Мазнули по карманам брюк и очертили прямые линии и покатости затянутых твидовой тканью ног. В этот момент Роберт не слишком стремился анализировать свои действия, как ещё делал в начале встречи, а просто любовался. Спускаясь, мужчина коротко-тонко придержался за плечо Левандовского, — вернее, плотную ткань чёрного пальто. Почти выветрившиеся запахи кардамона, муки и гвоздики убийственно точно, правильно смешались с собственно человеческим ароматом тела. Левандовскому стало чертовски приятно, нежно. Господи, что же происходит с ним Он — как будто раздраженно, — повёл плечом, прервав едва-едва ощутимое касание. Продавец кротко кивнул: — Простите, — поставил перед Робертом прозрачную коробку. — Мне кажется, это лучшее, что я могу предложить. Наш фирменный, можно сказать, торт — "Дортмунд" : миндальное печенье, молочный шоколад, сливочная карамель и запеченный шоколадный чизкейк. — Максимально близко, — признавая меткость его выбора, одобрительно хмыкнул Роберт, пока ещё через раз обрисовывая взглядом скрытые тонкой рубашкой плечи. Потянулся во внутренний карман за кошельком. — Беру. Рассчитайте меня. — Как скажете. Вам перевязать? — Конечно. Пока мужчина отрезал нужное количество веревки и ловко, отработанным движением обвязывал ею торты, Роберт оглядел его грудь, ища бейдж или вышивку с именем. — Простите, у вас не принято писать имена работников? — нетерпеливо от кончившихся неудачей поисков спросил Левандовский. Смешок, явно не долетевший из груди до губ, превратился в полупрозрачную улыбку. Улыбка, улыбка. Снова она. Этот человек мог отвечать ему как-то иначе? Лицеприятнее? Эмоциональнее?.. — Нет нужды. Пока тут работаю лишь я один. Не думаю, что в ближайшее время что-либо переменится. — Сколько с меня? — Двести тридцать марок. — Как я могу Вас называть? — Левандовский приготовился к этому взгляду — чуть-чуть растерянному, вопросительному, — и не дал ему развиться. — Мне нравится ваше заведение и обслуживание. Так обычно заводятся постоянные клиенты, — разряжая обстановку в собственном сознании, бурно стесненном нетленной необходимостью оправдываться, поучающе съязвил Роберт. Продавец, сохраняя тихое, непроницаемое лицо, молча поставил перевязанные торты перед ним. — Ройс, — Роберт воспрял, как оказалось, выдохнув. Ответил тем же, протягивая руку. — Левандовский, владелец ювели... — Второй для любовницы, — не теряясь, цепко задержал его ладонь в своей Ройс. Левандовского перекорежило. — Вы что себе?.. — Второй торт для любовницы? — почему-то уже убежденнее, более властно повторил вопрос хозяин кондитерской. Брови Роберта опасно медленно, вязко опустились; он заговорил, душа резкости, сквозь зубы. — Какого дьявола вы задаёте мне этот вопрос? И я далеко не о приличиях... — Да бросьте, — перебил его, проницательно сощурившись, не впечатленный грубым тоном Ройс. — Вы идеальный отец и муж — простите, хотите сойти за него.Рискну предположить, что у вас дочка, — вы хотели, чтобы я решил, это ей ? По вашим часам и пальто ясно, что денег куры не клюют, но покупать два торта... — мужчина скептически развёл руками. — Скорее один огромный, на всех и каждого. — Что вы несёте?! — взмахнул рукой Левандовский, призывая заканчивать цирк и паясничать. — Даю вам последнюю возможность остановиться и сказать, что это лишь дурацкий розыгрыш. — "Голубая бабочка" — это для жены: вы замялись, дали мало деталей. Это так естественно в наше время — жениться и через пять-десять лет брака знать только день рождения партнёра и график, как вы забираете ребёнка из сада. Жена — пройденный этап, уже приелась. И вы помните, только что она не любит: стала раздражать, проявления нежности кажутся приторными, близость больше не прельщает, — Роберт объяснял своей гордости, почему выслушивает подобный саркастично-точный разнос от этого торговца. Объяснения не были приняты. — "Дортмунд" — вот он для любовницы. Без сомнения, она моложе, но не сильно: состоятельного мужчину, как вы, навряд интересуют самовлюбленные капризные девчонки. В таких отношениях полезно помнить каждую мелочь: что любит, что обожает, от чего грустит, чего боится. Чем больше деталей, тем больше её привязанность и масштабы поощрения за дорогие подарки и внимание. Монолог Ройса был горяч, — внушителен и по-настоящему горяч, — а музыка в воздухе плыла такая же празднично-тёплая, трогающая, как если бы они до сих пор обменивались комплиментами-шутками. — Ваша клевета переходит все границы, — Роберт хотел бы просто поставить зарвавшегося парня на место и уйти, треснув дверью, но что-то в серьёзности его речи заставляло продолжать слушать. — Вы считаете, вы имеете на это моральное право? Стоять и играть в Пуаро, без каких-либо... — На самом деле, — оборвал его опять Ройс, — вам надо внимательнее смывать крем для бритья. Особенно алого цвета. Дав Роберту буквально пару секунд на то, чтобы медленно опустить челюсть, владелец пекарни вытянул салфетку из коробочки рядом с кассой. Вышел из-за прилавка, чем-то тихо довольный, сияющий изнутри, и встал напротив. В почти свечном, по-рождественски приглушенном свете невнятно каре-зелёные глаза насмешливо смотрели снизу вверх. Ройс поднял руку и, осторожно прижав, тщательно провел салфеткой под его подбородком, под правой скулой. — Чего вы добиваетесь? — прохрипел Левандовский, оттолкнув его локтем, кажется, наконец догадавшись: стоило столько лет вращаться в денежном котле, чтобы в Рождество попасться просто наблюдательному проходимцу-шантажисту. А так искусно делал вид, что знать его не знает!..— Вы придурок, Ройс: вам и так нечего было бы предъявить, а вы ещё и стерли единственное "веское" доказательство... Ройс перехватил его подбородок, слегка сжав щёки. — И не надоест же вам болтать. И слова всё такие длинные. Просто признайте, что я чертовски прав, — он сочно прицокнул языком, ожидающе глядя на Роберта. — Не могу, — с жёсткостью парировал, одними глазами расставляя жирные точки, Левандовский. Выдержав зрительный контакт, он внезапно вцепился в предплечье немца мёртвой хваткой и с отвращением одернул, наконец, его руку. — Резонов нет! — спокойно, но торжествующе. В тот же момент он виском ощутил шероховатую деревянную поверхность, пропахшую гвоздикой и мукой: чудом опередив, Ройс схватил его за галстук, несильно приложив о дубовый прилавок. — Вы решили, я шантажист. Черт! — усмехнувшись, выругался хозяин, попутно зайдя за прилавок и удерживая Левандовского в полусогнутом положении, натягивая галстук. — Я решил? — ощутив смутную неуверенность, ещё твёрдым голосом ответил Роберт. — Вы зачем-то утверждаете, что я имею любовницу. — И это так. Кажется, мы это уже утрясли. В общем-то, она и не при чём. — Что? — искренне изумленно моргнув, теперь с нервозностью взглянул на него, как мог, одним левым глазом снизу вверх Роберт. — Вы не собираетесь этой якобы правдой выкачать из меня?.. Тогда какого чёрта?! — Левандовский попытался вывернуться, но в тот же момент мужчина сам отпустил галстук. Поляк пошатнулся, еле-еле удержавшись за прилавок, чтобы не хлопнуться на пол. Ройс в три шага достиг витрины и опустил жалюзи, не в меру резко дёрнув за шнурок. Стекло двери громыхнуло — Роберту почудилось, что плоская табличка "Закрыто" подпрыгнула и, перекрутив верёвочку, поменялась местами с "Открыто" сама по себе. — "Что я из вас" ? "От вас" ? "При чём тут вообще вы" ? — зло развернувшись на каблуках, начал наступать, покрывая сантиметр за сантиметром пола крадущимися шагами, Ройс. — Что дело и не в вас вовсе, а во мне, в голову не приходило?.. Конечно же, нет, — разочаровательно, сиюминутно вопрос превратился в очередной приговор. Хозяин пекарни сокрушённо покачал головой. Левандовский, запутавшись до чёртиков в мотивации и карих глазах, пялился на него беспомощно, ошарашенно. — Дело в вас? — осторожно, моток за мотком распутывая лабиринты путаных речей, попробовал Роберт. — У вас проблемы? Ройс резко поднял засверкавшие от отбликов свечей глаза. Левандовский взял всю волю в кулак, чтобы не вздрогнуть. — П-почти. Почти искренне, — выказывая свою высокую оценку, закивал немец. — Мне чего-то не хватает, как считаете? Предприниматель с очень, очень плохим предчувствием осознал, что ответ требуется. — Постойте, — он решил снизить градус, осадив какую-то болезненную серьёзность и жажду голоса Ройса, который, покачивая бедрами в такт заевшей на "Sway" пластинке, оказывался всё ближе. — У вас отличное дело, идёт в гору. Хорошая семья, я не сомневаюсь... — Вот! — нервным взмахом руки оборвал его Ройс, зажмурив глаза и нахмурив лоб, мотнул головой. — Всё есть, а я всё ищу что-то. — Да говорите вы по существу! — не переходя на крик, сорвался-таки Роберт, сделав дерзкий шаг вперёд. Но хозяин, замолчав тут же, сделал такой же навстречу. Поляк прижался сильнее к прилавку — в том встречном движении не было ничего хорошего. — Вернёмся к началу. Как вы сказали, у меня проблемы, — скромно заулыбался мужчина. — Взять хоть Матса, — это он создаёт ту магию слов, соблазняя уже одними лишь звуками: "Голубая бабочка", "Дортмунд", "Последний вальс", "Рейнский закат"... Ух, когда бы вы знали, как он придумывает эти названия, а потом и рецепты... кажется, у меня даже уши покраснели. Хозяин очаровательно вызывающим жестом коснулся мочки. Роберт сжал губы от напряжения: он не совсем понимал Ройса, но боялся, что это не надолго. — А Марио — тот парень, что готовит выпечку и торты, — вы думаете, раньше он не был моим предпочтением? Левандовский тяжело сглотнул. У него было два выхода: спросить сейчас и прямо или ждать, когда ему пошлют ответ воздушным поцелуем. И второе было совершенно не выход. — Вашим предпочтением где? — твёрдость в голосе не могла обмануть ни Ройса, ни его самого. Роберт лихорадочно размышлял, могла ли пурга перекрыть ему путь прочь отсюда: снежило дай боже — ещё заходя, он подумал, что через пару часов дверь может оказаться заблокирована. — Там же, где вы предпочитаете встречаться с ней, — мужчина потряс в воздухе салфеткой, снисходительно хмыкнув. — Вы несли на первое торт, а на десерт себя. Потом соврали бы жене, что недоумки-акционеры заседали до позднего вечера... Вы банальный, но продуманный подлец. — И черт с вами, да! — решился пойти ва-банк Левандовский. — Я собирался к любовнице, — он в отчаянии развёл руками, усмехнулся. Ройс бегло глянул... и проигнорировал признание. — А мне эти двое вот где, — он приставил средний и указательный "вилкой" к горлу. — Терпеть не могу, когда волосы тёмные и вьются. Как у Матса. Если встречу кого-то с круглым лицом и зубами, знаете, крупными такими, как у Марио, — убью, наверное. — Боюсь, меня это не интересует, —жёстко прервал его Роберт, подняв высоко голову. Зачем бы этот человек ни посвящал его в свои непоследовательные, развратные отношения, Левандовского это подставляло под ненужный риск. Вначале он планировал притвориться, что выслушает "проблемы" Ройса, но сейчас в мыслях не было ничего, кроме побега. — Вы полиция нравов? С ваших слов — мало похоже. — О, очень далеко от этого! — коротко рассмеялся, как-то искусственно, хозяин. — Я хотел бы воспользоваться вашей развращенностью. В полном объёме. Мне не к спеху нравы. Роберт поднял бровь, впервые желая, чтобы собеседник продолжил, прояснил наконец свои туманные намёки. Наверное, это должно было быть унизительно, но он и не подумал оскорбиться: Левандовский считал себя идеалом, но не ангелом, и жизнь как-то не научила его раскаиваться по этому поводу. Всё шло великолепно. До сегодняшнего вечера — по плану. Ройс встал в метре от него, расставил ноги на ширину плеч и положил руки на талию. Тряхнул аккуратно уложенными волосами. — Станцуйте со мной, герр Левандовский. — Что? — буквально выпало из Роберта. Он моргнул, но лицо немца не потеряло смешной, суровой готовности танцевать с ним. — Герр Ройс, я и с женой танцую только в годовщину свадьбы, а с мужчинами... Не танцую совсем. — Напрасно. То есть, с женой, конечно, это ваше дело. А в танце... Танец создан для того, чтобы можно было подержаться за всё, что ладно скроено. Думаете, я не чувствовал ваш взгляд, стоя на лестнице? — Ройс завлекающе, уверенно приопустил ресницы и скользнул к клиенту, с кошачьей мягкостью положив руки тому на плечи. После короткого шипения "Sway" грянула заново. Как по заказу. Пыльно-вкусные ароматы, задерживаясь на коже немца, превращались в афродизиак, без сомнения. Поддавшись неправильности и вольности происходящего, немного ослабив хватку на горле собственной морали, Левандовский рискнул моментом и еле слышно втянул запах. — Уверяю: такого, как я, вы ещё не пробовали, — легко рассмеявшись, выдохнул ему в плечо Ройс. — Станцуем, и, быть может, я отпущу вас нетронутым. Должно быть, ему в голову ударило спокойствие, невозмутимость хозяина пекарни, как будто всё, как надо, всё правильно. В конце концов, все его любовницы молчали, ведь это было в интересах обоих. И не осуждали, не ужасались его поступкам, ведь это и для них было нормально. И сейчас этот мужчина не врежет ему, шокированный, если... Левандовский опустил длинные пальцы на талию, обтянутую тонкой мягкой рубашкой. — О, да, — будто наконец успокоившись, блаженно прикрыл глаза Ройс, чуть запрокинув голову и осторожно шагнув назад. Роберт отлип от прилавка, последовав за ним. — Кажется, моё ожидание ощутимо, — почти хихикнул хозяин кондитерской, когда Левандовский чопорно отпрянул от него. — Самую малость, — глухо и глупо отвесил поляк, ещё сосредоточеннее сжав ладони на талии. — А вы хам. Музыка свивалась в спираль, подхватывала, кружа тебя и голову. Они танцевали, перетаптываясь на месте, как школьники на выпускном, и смотрели каждый через плечо друг другу. — Вы самое большое дерево, с которым мне доводилось, — прервал тягучее, томное молчание Ройс. Не договорил, чтобы повисла неловкая двусмысленность, ни минуты не сомневался Роберт. — Вы хотели танцевать. — Вы тоже много чего хотели. И снова тишина, совсем не как в фильмах разоряемая шарканием ботинок. Пластинка подрагивала, и жужжчание иглы отдавало треском камина. Ройс вдруг приник к шее Левандовского, впечатав влажный поцелуй. Польский акционер отшатнулся, опешив. Немец немного пьяно, разочарованно-виновато пробормотал. — Ах, эти проститутские штучки. Не волнуйтесь, я не оставлю следов. Подойдите ближе: танец — контактный вид спорта. И Роберт, успокоенный, послушно и не думая отказаться, приблизился вновь. Ройс опять начал выцеловывать его шею, попутно ослабляя тёмно-бордовый мешающий галстук. — Кто она? — напоминая, он провел пальцем под правой скулой. Левандовский усмехнулся, — на самом деле, для того чтобы вдохнуть, а не застонать. — Это имеет значение? — Нет. Роберт почти не ощущал тепло от его тела, от одежды веяло свежестью и прохладой. Подумав мгновение, он проскользил левой рукой по спине Ройса и ниже, огладив и сжав ткань брюк. Мужчина довольно хмыкнул. — Матс бы меня давно залапал, нрав далеко не нордический. Решительнее, герр Левандовский, — он медленно провел языком по кадыку поляка. Правильно восприняв это как руководство к действию, Роберт положил обе руки Ройсу на ягодицы. — Просто хочется слышать ваш акцент, — не потеряв нить, уточнил свой ответ на последний вопрос. — Жена говорит, что я избавился от него совсем, — уязвленно вынырнул из мутящей истомы коротких поцелуев Левандовский. — Она вам льстит. Сильно. Так по-женски. И, как видно, это вновь не работает, — мужчина уверенным, хозяйским жестом снял с него галстук, не глядя перебросив через плечо. Роберт незаметно для себя самого прижал его крепче, пах к паху так, что Ройс прогнулся в пояснице, сохраняя дистанцию. — Наталья. Её имя. — Русская? — Не уверен. Может, из Беларуси. Черт знает, но мы понимаем друг друга, общаясь на двух разных славянских языках. — Ой ли. Много вам приходится общаться? Ни за что не поверю, что вы уговариваете женщин, — немец многозначительно улыбнулся, вернув Левандовского в карусель похоти. — На этом языке с вами и немой заговорит. — Это не то, о чём вы думаете, — Роберт чересчур скоро отрезвлялся, цепляясь, как за повод для дискуссии, за самые ничтожные темы. Это не могло не расстраивать Ройса. — Она практикует на мне свой немецкий. Выучилась на родине. — И как она зовёт вас во время самых жарких практик? — немец подстанывал, задавая вопрос, потому как руки Левандовского скорее машинально, чем с умыслом, мяли крепкие мыщцы. Предприниматель задумался, не вдруг решившись дать прямой и честный. — Роб, — буркнул сухо. — Терпеть не могу. — Как я понимаю, — разомлевший, притянулся к самым его губам Ройс. — Не хотелось бы потерять и звука из вашего имени. Роберт усмехнулся, но в безжалостном тоне голоса прозвенело тонким рождественским колокольчиком разочарование. — Ну, совсем грубая лесть, — а сам, словам вопреки, отчаянно-требрвательно поглаживал, слегка надавливая большим пальцем, поясницу мужчины. — Кажется, ваша любимая буква — "М": Матс, Марио... — Нет. Нет такого фетиша, — дежурно улыбнулся Ройс. — Они оба мне осточертели, говорю же. — Но вы всё-таки произносите их имена? Хозяин магазина посмотрел пристально, даже чуть отстранившись, чтобы захватить всю картину. — Всё-таки да. — Чьё? Или... Обоих? — Провожу ротацию, — просипел Ройс, откашлявшись. — Даже не представляете, как тяжело отхватить что-то приличное. Самые лакомые кусочки такие... Женатые, — немец с отвращением, как-то по-женски скривил рот. В этот момент Роберта шарахнуло. Он вдруг заново, отвратительно чётко понял, чем они занимаются. Хватка пальцев ослабла, шея вытянулась, спина напряглась. Всё это не ушло от Ройса: сдвинув брови, он заторопился, терпко заговорил в губы. Немецкий стал отдавать французским, без веской на то причины. — Роберт, ваше тело достойно лучших удовольствий. Прежде чем вы начнёте в пятьдесят ложиться с двадцатилетними, не упустите наше сегодня. — Никаких иллюзий насчёт моей морали? — отчётливо горько спросил Левандовский, пугливо пытаясь снять руки с немца. Но возвращаясь к твиду брюк и хлопку рубашки снова, снова. — Ваша мораль — чёрный лес... — заговорил было Ройс и оборвал себя мотком головы. — Мы — лучший подарок друг для друга на Рождество. Впустите меня, и я покажу вам космос. Роберт продолжал глядеть на него, колеблясь, как будто то был дорогая покупка, функциональная и престижная, но не уверен, что вообще нужная. Подзуживающая "Sway" коверкала его восприятие, подначивала там, где он смог бы ещё справиться с собой. Глаза Ройса заискрились — от бликов свечей и щекочущей пыль, висевшей в воздухе кондитерской, — в последнем порыве. Да и, судя по натянутой ткани брюк, ему хотелось разрешить сомнения Роберта поскорее. — Пожалуй, я покажу вам, как Матс создаёт это чудо, — он слегка кивнул себе и, уже будучи неприлично близким, впился в губы поляка импульсивно, жарко. Легко оттолкнувшись одной ногой от пола, он обвил талию Левандовского двумя ногами. Польский предприниматель спешно подхватил его под задницу, трогая совершенно необязательно в ненужных местах, и попятился к прилавку. Не удержав равновесие, Роберт упал на дубовую столешницу спиной, так что теперь Ройс просто лежал на нём. Дерьмовый Матс был гребаным счастливчиком и — что-то желчно подсказывало Левандовскому, — совсем этого не заслуживал. Под поцелуи герра Ройса можно было написать реквием. Сложить симфонию. Наплодить пьес. Не грех — свободной рукой в три штриха переплюнуть Каспара Фридриха. Ройс с пугающе немецкой методичностью покорял Левандовского — беспокойным телом, жёстким темпом, гвоздичным дыханием, такими неправильными, суховатыми и тонкими губами. И Роберт будет вертеться в Аду, если жена, любовница — к чёрту, все из когда-либо бывших у него любовниц! — хотя бы раз так от давались и осушали одновременно. Одним поцелуем. — Герр Левандовский? — обесточил его, разорвав поцелуй, Ройс. — Боже. — Да? — Да, — закусил беспомощно, болезненно нижнюю губу.— Да. Да, да, да! — Отнесите меня туда, — поцелуй в шею, — в кладовке лестница, — отзвук влажно сомкнувшихся губ, — на второй этаж, там кровать, — немец через слово беспорядочно утыкался влажными губами ему в шею. — Она безнадёжна, — он по-звериному, наивно клюнул вновь. — Ничего страшного, Матс починит. Роберт подхватил Ройса на руки, как под заклятием, с усилием поднялся, поспевая за его объясниями. — Он сделает? — немного тряхнул свою сладкую ношу на руках, чтобы Ройс посмотрел ему в глаза, уже ступив в кладовку. — Каждый раз. Кажется, у Роберта начался тремор: он надёжнее обвил, впился пальцами в податливую спину и твёрдые бёдра. — Я... Никогда не спал с мужчиной, — не легко Левандовскому далось это признание. Он шипяще и неровно выдохнул сквозь зубы. — После меня и не будете больше, Роберт, — лишь самую малость извиняясь, пожал плечом немец. Равнодушные, спокойные глаза уверили Роберта, что это придётся принять уже сейчас как свершившийся факт. Левандовский одолевал лестницу, с трепетом переставляя ноги со ступеньки на ступеньку. Он не носил на руках даже жену. Даже на свадьбе. Подобный жест может быть лишь порывом, иначе в нём нет смысла — а сейчас Левандовский хотел превозносить этого мужчину, молиться на него... подчиниться, если так будет правильно. На периферии сознания какой-то внутренний Роберт, — на польском, — нашептывал, тревожно одергивая: а вихляния-то хозяина сработали, а томные взгляды-то возымели эффект, а музыка-то дала нужный импульс... А ты-то, Роберт, не сопротивлялся вовсе, как умеешь: с зубами, пинками, до разрыва глотки оппонента и победоносно устроенного на переломанном его хребте каблука отполированного ботинка. Когда они приблизились к обшарпанного лака двери, Ройс, не глядя, подпнул её ногой и соскочил с рук Левандовского. Последний, опять не к месту протрезвев, остановился в нерешительности и некой враждебности — к себе самому, к тому, до чего он себя довёл. Он стоял не перед дверью — в преддверии поворотного для его будущего решения. — Роберт, — хозяин магазина путём, подрагивающими пальцами, — в мансарде гулял залетный холодок — расстегивал пуговицы рубашки, — вы были когда-нибудь сразу с двумя женщинами? Плечевые фиксаторы полетели в стороны, побрякивая. Левандовский неприятно обжегся встречным вопросом, оставшимся неозвученным: а вы были с двумя мужчинами?.. И всё же удержав марку, он вызывающе честно прорычал. — Да. Ройс отстегнул пуговицу на твидовых брюках, дёрнул молнию и, как на военных-учениях-наоборот, через секунду показался перед ним таким, против него какого было уже не устоять. И штаны, и бельё небрежным движением ноги были отправлены под низкую узкую кровать. — Так что удерживает вас от одного мужчины? *** Чьё-то беспокойное щебетание продиралось сквозь вой и вату. Завывал — ветер, ватной ощущалась голова Левандовского. — Молодой человек, молодой человек! Да что же такое, — его потрясли за плечо — не слишком нежно для того, кто так переживал. — Мужчина, с вами всё хорошо? Поляк со второго раза разлепил веки. На него по-совиному глубоко и внимательно глядела женщина лет сорока пяти-пятидесяти. Почему-то сверху крошились снежинки, а за шиворот как снежков накидали. — Поднимайтесь. Давайте, давайте, — не дав ему войти в курс дела, предприимчивая дама сама приподняла Роберта за плечо, усадив... на ледяной и сырой тротуар. Мужчина оглянулся, — может, не в меру резко, — потому что женщина отшатнулась, ойкнув. Сердце забилось чаще: Роберт осознал, что сидит на снегу, его затылок гудит, а Рождество, судя по конфетти, застрявшему в химзавивке неравнодушной прохожей, приближается своим чередом. — Вы что-то помните? — мягко, но требовательно громко задала вопрос женщина. Левандовский обернулся на неё и, подумав, беспомощно покачал головой. — Как давно я тут? Почему я, — недовольный, он, кряхтя, поднялся, — лежал на земле? Немка проворно вскочила вслед и затараторила с энтузиазмом. — Ну, бог уберёг, не долго! Канун Рождества ведь, сами посудите. Не дали бы вам тут так без дела валяться — захороводили бы. — Что произошло? — он прижал ладонь к затылку, пытаясь дать определение тому смутному, растекающемуся чувству в груди и всём теле. — Поскользнулись вы, молодой человек. Знатно так, я уж подумала, сотрясение! Ан-нет — в уме ещё, со мной вот разговариваете. Но к врачу-то вы сходите, вдруг, что... Внезапно Левандовского прошибло пониманием: это ощущение не спутать ни с чем другим, он знает точно. По порам разливался, заставляя подворачиваться голеностоп и подрагивать колени, неспешно проходящий экстаз от недавней физической близости. Действительно недавней. Вспышки урывистых воспоминаний поразили его сознание. Роберт обнажает чудеса безобразной актёрской игры, в один удар ладонью в грудь оказываясь под немцем. Обвитыми жарко вокруг талии Ройса ногами даёт понять, что женская роль ему не по нраву. Это искусство, оно достойно антинаграды. Его длинные крепкие пальцы беспорядочно роются в медово-персиковых волосах и, не выдержав накала более, тянут их на себя, вызывая вскрик боли. Под диссонанс его дыхания и упорного рычания Ройса почти складывается повесть, которой не было бы прекраснее на свете. Она разошлась бы миллионным тиражом. Сердце ноет от сладкого стыда и ужаса. Самое главное — Как и обещал Ройс — Роберт видит космос. — Мне надо идти, — поздно, но невероятно чётко признаётся себе Левандовский. Но ориентация в пространстве ещё потеряна, и он, ни мало не смущаясь, поворачивается к женщине. — Где кондитерская? Мне надо туда. Она должна быть неподалёку, я не мог... — поляк спотыкается на полумысли, впервые озаботившись тем, что вообще произошло. Он не мог "далеко уйти"? А куда он шёл и когда ушёл? Шёл ли — предположение, что его могли вышвырнуть, цепным псом рванулось в закоулках разума... Но что бы ни было — он обязан был, не мог не запомнить оба исхода. — Что за кондитерская? — хлопнула глазами женщина. За грудиной у Левандовского ухнуло, живот свело беспокойством: вот этого — этого не надо, ему не причудилось... — Кондитерская, пекарня, она недавно открылась, — зажмурившись, Роберт сдавил двумя пальцами переносицу. — Она... Сейчас... Как же, как же, — мужчина пощёлкал пальцами, вызывая воспоминание о названии заведения. И тут почувствовал себя почти опустошенным и не совсем здоровым: он не знал, просто не поглядел даже на вывеску. — Ах, ясно, — к его сердцу, взвившемуся волчком, невозмутимо произнесла дама.— Такой себе бутик для сладкоежек: очень уж дорог. На зажиточных. Мы с мужем торт брали, да за такую цену и не вкусно даже, — пошленько, как любят вечно жалующиеся обыватели, отшутила она, игнорируя неоспоримый факт, что у Ройса невкусного не бывает. — Вот же она, через дорогу. "Шварцвальд", да? Левандовский обернулся скорее и, не веря счастью своему, что всё так скоро прояснилось, удивился только, как он сам не узнал аккуратный маленький вход. Он готов был отложить все перипетии своего исчезновения и появления на заснеженной улице, которых он упорно не помнил, на потом. Не сказав спасибо даже, он, как заведенная игрушка, зашагал в ту сторону. — Молодой человек, — как-то нервирующе, пугающе заботливо окликнул его все тот же голос неравнодушной прохожей. — Постойте. Да постойте же! Они закрылись ведь, не видите разве? Левандовский ещё пять шагов совершил по инерции, упиваясь жидким огнём, разливавшимся по органам при одной мысли о хозяине этой пекарни — его он помнил, до боли свежо и отчётливо, до каждого абзаца, но не до запятой — в мансарде царила полутьма, и родинки-царапины-шрамы запоминались на ощупь. Кое-как пропустив через себя её слова, Роберт поднял затекшую шею вверх: окна оказались наглухо тёмными; свечи внутри давно, видимо, потушены; рождественские украшения почему-то снята, а электрическая вывеска, на которой и правда значилось "Шварцвальд", была отключена. — Твою мать, — рыкнул, шаркнув от разочарования по ближайшему сугробу ботинком, Левандовский. — Работает... тают они завтра, не знаете? — То есть? — раздражающе скептично выгнула бровь дугой женщина. — Распродали они сегодня товар, что удалось, — благо, канун Рождества, — и закрылись. Всё. Невыгодно им в Дортмунде стало торговать. Наверное, обескровленный вид Роберта, нетвердой походкой отшатнувшегося назад и так же шагнувшего обратно, был трогателен — глаза немки странно дрогнули, но она, на удивление, промолчала. — Кто вам это сказал? — оказавшись рядом, поляк схватил её за предплечья и заглянул в глаза, нагнувшись. — я был там... только что, и никто... — Я тоже только оттуда, полчаса, быть может. Зайду, думаю — в праздник у них одни из лучших декораций, атмосфера сказочная такая, — женщина мило и умиленно улыбнулась, совсем не трясясь, видно, о цене в этот момент. Левандовский превратился в чуткий звериный слух: он готов был слушать её от начала и до самого конца. — Музыка громко, правда, так играла. Ждала я, ждала, нет никого. Ну, я и нажала на звоночек у прилавка. Роберт нетерпеливо закивал, поощряя её продолжить. — Минуты через две спустился мальчик тот, хозяин, оказывается, — она засияла гордо, несколько покровительственно. И Левандовский мог её понять: Ройс и ему показался очень молодым — для неё он, пожалуй, как старший подросток. — Потрепанный весь, как будто с лестницы кубарем летел. Спрашиваю, что за непорядок у них — ну, шутя, — а он, мол, ревизия. В поте лица, говорит, описываем и упаковываем нераспроданное; арендатор поставил условие съехать до полуночи, иначе — неустоечка. И рассказал, что Дортмунд наш им не совсем подходит, достаток средний не тот. А кулек цимтштерне за полцены отдали: всё равно, сказали, завтра спроса не будет уже. — Сказали? — Роберт неверяще распахнул глаза. Молил, чтобы послышалось. — Да, — не придав этому особого значения, махнула рукой женщина. — Там второй ещё был, помощник, стало быть. Чернявый такой мужчина, я решила: ой, эмигрант, ан-нет — немецкий у него дай боже, всё в порядке. Роберту, к огромному сожалению, не нужны были карты Таро и хрустальный шар, чтобы с удушающим, огревающим где-то посередине груди чувством понять — Матс. — Куда они переезжают? — по-настоящему, очень и очень многое перестало интересовать его в это отвратное предрождественское мгновение. — Тот, второй, обмолвился про Леверкузен. — Леверкузен, — Роберт выдохнул болезненно, насколько сил хватило. Он отдал Ройсу деньги. Совесть с душой в комплекте. Остальное — уже по мелочи, право... А теперь, кажется, и не было космоса, причём никогда, а был и есть только волшебник Матс, который опостылел немцу, но которому до сих пор всё можно. До дрожи хотелось узнать, сломали ли они кровать. За собственными криками Роберт не слышал, трещало ли дерево по швам. Хотя... Раз они съезжают, чинить по-всякому бы пришлось. Но Матс просто возьмёт и сделает или будет жарко дознаваться, с кем, как и сколько раз? Неважно. Ройс отымел его так методично, скрупулезно — наверняка, это был их с Матсом буднично-отрепетированный марафон на крепкий сон, так чего там не знать. Герр Ройс возвел развращенность польского акционера "Боруссии" в превосходную степень, как и намеревался. Роберт многое помнил яркими всплесками эндорфина, многое казалось тогда и сейчас ужасным и неправильным — настолько, что хотелось повторять это, пока действие не станет привычным и естественным. Но — уже никогда. Кувыркаться с мужчинами — извращение и мерзость, с Ройсом — пожалуй, Левандовский даже признает, — это любовь. Почему, почему он не дал ему оставить следы на шее?.. На груди, на животе, на лопатках — где угодно. Роберту до слез захотелось раздеться и осмотреть каждый сантиметр тела в поисках надежды. Левандовский не понимал, как Ройс мог... Просто как он мог. В одну минуту прижимать шею Роберта к жесткой кровати, отдаляя, не давая целовать себя слишком лихо, в другую — едва натянув брюки, ворковать с паскудным Матсом, готовясь перебраться в новое гнездышко. И где-то между этим делом выбросить его, Роберта, на улицу, как свою постоянную проститутку, которая вдруг запросила большой и чистой с венчанием. Почему-то самолюбивый поляк лишь теперь понял, как Ройс смотрел на него. Как пришедший с охоты в тепло на сочный стейк — хочу здесь и сейчас, подавай. И завоевал он его показательно, профессионально легко. Ройс, конечно, хотел его тогда до упора — но хотел без желания. Необходимость какая-то сугубо практическая, мужская нимфомания, если угодно. — А вам что, к спеху? — на всякий случай став подозрительной, якобы невзначай поинтересовалась женщина. Роберт, не разбирая дороги, поплелся в противоположную от магазина сторону, откуда пришёл. Вздохнул, но дал отчего-то слабину: обернулся и вполне терпимо ответил, покачав головой. — Нет. Конечно, нет. Думал зайти за тортом — не судьба, — в обычном состоянии он никогда не любезничал со случайными прохожими на улице. Что-то в нём развинтилось. — За тортом? Так вот же он, тортик. Вы поскользнулись, он и укатился. Я думала, вы подняли, заметили. Женщина, зайдя ему за спину, пошарила рукой за сугробом в снегу и передала пропажу Роберту в руки. Левандовский глядел на всученную ему пластиковую коробку и планомерно, по-ройсовски систематично осыпался. Это не был "Рейнский закат", не была "Голубая бабочка", не был "Дортмунд". Он не покупал такой торт. Сильнее всего Роберт отказывался верить, что ему пора бежать домой и продолжать любить жену, семью и своё будущее так, будто это взаправду. Как будто всё ещё возможно. Ещё раньше он успел с замиранием сердца размечтаться, судорожно раскидывая схему в голове, о бизнесе в Леверкузене, но бесплотно: слишком связан, чересчур погряз в Дортмунде, любовницах, "Боруссии", еле крутится с делами в Бонне, потому что никому, кроме себя, их не доверяет. Что-то невнятно проворковав, женщина, немало озадаченная заходившими желваками на одеревенелом лице замолкшего Роберта распрощалась с странноватым незнакомцем. Сволочной залюбленный Ройс наверняка уже на полпути в Леверкузен и дарит гребаному Матсу с опротивевшими тёмными вьющимися рождественское вдохновение. Бескислородными поцелуями в духе немецкого романтизма продвигает их общее дело. А Роберт стоит посреди закоптелого, галдежного Дортмунда с бестолковым огромным пирожным в руках и фантазирует, фантазирует — так, чтобы сердце кровью! — по-голодному ревнуя этого мужчину к другому мужчине. Ройс мягко заставил его твёрдо поверить в свою развращенность, а он, каким-то дьяволом ведомый, подписался под его уговорами. Никогда и никому Роберт Левандовский не продавался за такие копейки — с премьерой его. Роберт большим пальцем в который раз прошёлся по ленте, обнимавшей торт. Странная, широкая лента. Он опустил глаза. Прозрачный купол опоясывал тёмно-бордовый галстук. Его позабытый, заброшенный на задворки вечера галстук, преданно пытавшийся уберечь хозяина от горячечных да старательно-метких поцелуев. Левандовский шаркающей походкой, выпитый до дна, но отнюдь не на брудершафт, подошёл к автомобилю, припаркованному у тротуара. Осторожно, как новорождённого котёнка, поставил торт на капот и начал медленно, со смыслом отвязывать галстук. Справился и поднёс дорогую — наконец, не одной лишь ценой, браво, Левандовский! — вещь к лицу. Хотя после пережитого он запах Ройса по оттенкам распознает в окружающей действительности и сойдёт, пожалуй, с ума от этой встречи. Гвоздика, кардамон, мука, Ройс. А имя, у этого человека было имя?! Он раздел, обул Роберта и жизнь его разворотил безнадёжно, а взамен даже чаевых не оставил. — Господи, — Левандовский запрокинул голову, собрав лицо в ладони. — Твою мать, господи, — оперся лихорадочным лбом в заиндевелый капот. В этот слишком радостный и светлый праздник было слишком гадко и стыдно. Придя домой, успев собраться с мыслями и оправданиями, Роберт поцеловал в висок не слишком удивлённую или огорченную его задержкой жену. Хотелось лечь спать, и плевать, что завтра всё равно наступит и, — он знал, — положит отсчёт мучительным дням и гложущей, неправильной, непристойной ревности. Анна что-то щебетала, полная сил и веры, пока снимала пластиковый купол с торта, перемежая формальные расспросы о работе байками о сегодняшних причудах дочки. — Какой торт купил? — Не помню, — безлико отозвался Роберт, убирая прилипшие ко лбу волнистые от снега локоны. Мужчина зашёл на кухню к ней, и он правда не мог вызвать в памяти эту информацию. Не сегодня. Женщина повертела подложку с десертом — Торт "Марко"? — почти разочарованно подняв брови, она перевернула бумажку. — А, нет, что это я, тут же этикетка напечатанная, "Шварцвальд". Ну, мог бы и поинтереснее что-нибудь нам купить... Левандовский, застыв у узорчатого в снежинках окна, как на плацу, не слышал больше ни слова. Четырехкамерное отбивало, оглушая, далеко не нордические ритмы — мексиканское мамбо, отголосками" Sway" воскрешая ощущение крепких, но податливых для него мыщц под подушечками пальцев. Марко, Марко, Марко, Марко, Марко, Марко Ройс. Завтра Цорку придётся поднять все свои связи, но найти ему его. Ему — его. Роберт едва не задохнулся от столь яркого воспоминания о немце-на-два-часа, заранее униженный, согласный на конкуренцию и ротацию с Матсами и Марио всего мира. Ваша мораль — чёрный лес, "Шварцвальд", герр Ройс. И ещё один дурачок в нём заблудился.