***
Они две равноудалённые вселенные. В смысле, абстрактное знание и реаловый опыт, речь об этом. Они — две равноудалённые вселенные. Первый раз эта мысль настигает, когда роскошный лимузин подъезжает вплотную к сцене (хотя — хей, ведь это же крытая арена, ну, серьёзно?!), кольцо охраны стягивается, напряжённо бдя в толпу и сканируя ряды, и люди — о, вся, вся огромная человеческая масса, настоящее живое море, отзывается рокотом волн, когда он выскальзывает из-за дверцы: «МААААЙКЛ, МААААААЙКЛ». WMA-2006. «The World Music Awards», и в поводах мандражировать и волноваться как бы недостатка нет, распылять себя ещё и на благоговейный трепет перед именами мировой известности просто не остаётся сил, времени, желания. Да и правду сказать — это, блин, Лондон. Тут шароёбишься с дебильно-расслабленной улыбкой по чисто_английским улицам, глазея на фирменные магазины, а прямо перед тобой выходит из метро совершенно обыкновенная и обыденная Джиллиан Андерсон, изучающая бумажку со списком покупок. Идёт себе женщина, вся в своих мыслях и заботах, ещё и нос на ходу рассеянно почешет, или натирающую туфлю поправит. Да, да, «та самая Скалли». Или ты решаешь перехватить чего-нибудь необременительного с утра и направляешься к киоску стрит-фуда, а от него как раз отчаливает со стаканчиком кофе в руках совершенно невыспатый, и оттого слегка надувшийся на весь белый свет растрёпанный Джуд Лоу, одетый в растянутую кофту своей прабабушки и в шлёпках на босу ногу. И нет, никто вокруг не вопит «смотрите, смотрите, вон там Джиллиан Андерсон/Джуд Лоу! вы видите, видите?!» — нет, все спокойно занимаются своими делами. После «Евровидения» всё в жизни выходит на новый виток. Много контактов, знакомств, всё больше и больше… другой уровень. Меньше восторга, слабее собственная реакция, на WMA-2006 его выступление предваряет краткое, но ёмкое «Русская сенсация — Дима Билан!», и его встречают, как сенсацию, и он чувствует себя сенсацией, здесь выступают звёзды, и он звезда той же величины, но… Но легко взбежавшая на подиум худощавая фигурка, одетая для такого случая самим Робертом Кавалли — это уже не звезда, или наоборот — звезда, но настоящая, из тех, что сияют по ночам, с тёмных небес над твоей головой — недоступные, непостижимые. Далёкие. Сверкая стразами и стеклярусом черного пиджака и «я-тоже-вас-люблю» улыбкой по подиуму идёт живая Легенда. И где-то там за пуленепробиваемым стеклом, отделившим от реальности, кто-то в десятый уже раз спрашивает у Димы, не нужен ли ему ногоотдерин от пола, и собирается ли он вообще шевелиться, и алё ты меня вообще слышишь, ты где, ау. А он знал, конечно знал, все знали, что Джексон приедет получать свои сертификаты, но сейчас вот прямо здесь рванула бомба, и ей всех оглушило эмоционально, а может и психически, а Дима, сам не осознавая этого, хлопает в ладоши, и подвывает со всеми, хотя он совсем не собирался фангёрлить на Джексона, но — какие же они разные, и как же они далеко друг от друга… абстрактное представление и реаловые ощущения. Максимальная закрытость, максимальная недоступность, и Дима почему-то в первый раз думает об аварии в Розуэлле в сорок седьмом, и о том (о ком), что (кого) там подобрали военные. Джексона привозят и увозят как будто он некий сакральный артефакт, предмет культа, что-то слишком значительное, слишком значимое, чтобы считать это просто человеком. И это совершенно точно не то, что можно встретить, гуляя по Лондону. В этот день у Димы горит лицо, глаза и руки. И не оставляет ощущение, что он соприкоснулся с чем-то…ну, вот как если бы он две с лишним тысячи лет назад лично присутствовал при выходе Клеопатры под ручку с Цезарем: золотой венец, фараоновы приблуды и прочие кони с индейцами. Мысль формируется долго и упорно, и созревает лишь к ночи. Как же он нахрен с этим живёт. Ведь он же живой человек, как же он с этим со всем живёт, как он тащит это.***
— Бэлла… пэрфэтта… ардэнтэ… — бархатисто-постельный шёпот, щекочущий ухо, и потерявшая всякий стыд правая рука, начавшая решительное форсирование границ ткани платья в обход таможен и блок-постов. Сосредоточившись на нарушительнице, Яна непростительно отвлекается от надзора за левой рукой, и невольно взвизгивает, когда та ненавязчиво гладит Янину ягодицу. К счастью, гомон голосов, музыка и выстрелы салюта заглушают это поросячье выражение испуга. — Робеееееерто!.. — укоризненно-игриво поёт Яна, красивым движением вильнувших бёдер убирая себя из-под обнаглевшей ладони, порхает ресницами, заливаясь колдовским русалочьим смехом, от которого развезённый алкоголем во невнятно взбитый смузи именитый поклонник совсем теряет все связи с реальностью и лепечет что-то там про муз, вдохновение, и служение. И, забыв, что он, вообще-то, мэтр и уважаемый синьор, и образчик галантных манер (ну или имеет таковое реноме в общественном сознании), по-плебейски лапает Яну за задницу уже двумя руками, в лучших традициях какого-нибудь саратовского водопроводчика Васи, провожающего майским вечерком свою зазнобу Зину до соседнего подъезда. Светская дама и деловая женщина Яна Рудковская не слишком хорошо помнит, как оно там свойственно вести себя саратовским водопроводчикам, но полагает, что как-то так. Продолжая русалочьи хохотать (хотя смеяться совсем не хочется, а хочется спихнуть с себя звезду мировой моды, и, может быть, предпринять даже что-то членовредительское), Яна обращает свой взор на мир вокруг, хотя на кого тут надеяться. Полторы сотни человек старательно и от души делают то, для чего их тут собрали — веселятся. Мимо, сверкая белками глаз и раздувая ноздри, скачет Наоми Кэмбелл на аршинных каблуках, не слишком деликатно пресекая домогательства кого-то болтающегося у неё под мышкой (нетрезвого, что-то провозглашающего про Чёрную Пантеру Подиума, и, кажется, чем-то даже знакомого), и Яне иррационально становится легче. За окном и правда май, который вот-вот перейдёт в лето, а синьора Кавалли просто катастрофически угасило, и он почти висит на Яне. Решив, что надо ковать железо, пока горячо, он что-то там несёт про новую оранжерею: Яна просто обязана увидеть это восьмое чудо света, ибо это нечто невероятное. Прямо нельзя не посмотреть на такое. Это должен лицезреть любой человек, в котором есть хоть малая тяга к прекрасному. Вот увидишь — и всё, и можно со спокойной совестью умирать. Яне очень не хочется обижать старого приятеля, но вместе с тем и никак не улыбается стать жертвой пьяного перепиха на грядке, этак где-нибудь между розочками и орхидейками. Отнекиваясь, и пытаясь прикрыть служебными делами преступное нежелание любоваться красотами оранжерей, она лихорадочно высматривает везде Билана. Она абсолютно точно уже раз двадцать замечала его мелькающий среди собравшихся гостей розовый галстук (и прочно сидящую на хвосте принцессу), но именно сейчас, как назло, подопечный куда-то запропал. — Мне надо дать кое-какие указания Диме, — довольно жалкая попытка, и Кавалли недоумённо пожимает плечами: — Он большой мальчик уже, к тому же, — ого, он явно в восторге от своего остроумия, — похоже, твой Дима в двух шагах от женитьбы! Вот похоже что да, ага. По сравнению с Димой Яна ещё в шикарном положении. Дима нынче выдерживает мощную осаду, и всё ведёт к тому, что крепость вот-вот падёт. День рождения сына султана Брунея, сына человека, занимающего четвертое место в списке самых богатых людей мира, обернувшийся мега-дорогой вечеринкой, организованной в кричаще дорогом особняке, как и положено, поражает размахом, роскошью, и концентрацией известных лиц на кубический метр пространства. Сам виновник торжества, отмечающий свой четвертьвековой юбилей, носится среди гостей как маленькая торпеда, посаженная на вечный двигатель, сияя глазами и сверхизбранностью. С Димой они спелись — в прямом смысле слова — в прошлом году, в ноябре, после церемонии World Music Awards в Лондоне. Любитель светских тусовок, падкий на гламур, фанатеющий по современной музыке, Азим был настолько сражён в самое сердце билановским исполнением, что весь вечер, последовавший за знакомством, заливался что твой соловей в японском саду. Заливался на тему билановских талантов. Так красноречиво, что Яна не смогла не начать думать, какие именно из Диминых талантов так впечатлили принца. Однако сразу в койку певца никто не потащил, и, казалось, Азим и правда впечатлён именно вокалом и стилем певца (к слову, за месяцы последующего знакомства покушений со стороны принца на билановские честь и достоинство так и не последовало). Впрочем, опасность подкралась с другой стороны. Всего у достопочтенного султана народилось на текущую дату двенадцать официально зафиксированных потомков. Шестая из девяти сестёр Азима — Афифа — решила стать персональным кошмаром певца Димы Билана. — Вот же… — Яна сглатывает всё то, что хотела высказать о принцессе. В конце концов, это всё ещё принцесса. — Эта мартовская кошка опять уволокла его в какой-то укромный уголок. — Ммммм… нет, — унизанные перстнями пальцы Кавалли указывают на расстроенную девушку, потерянно озирающуюся на площадке рядом с фонтанами, — в каком бы уголке ни пребывал твой Дима, но он там не с принцессой. Хотя у Азима ещё достаточно сестер. И братьев. Яна по-плебейски отчётливо хрюкает. …Принцы, звёзды, модели, кутюрье, художники, дизайнеры, спортсмены — дворец Хассанала Болкиаха на этот уик-енд собрал целую коллекцию знаменитостей, личный друг Азима — Майкл Джексон, в качестве почётного гостя, и один, всего лишь один-единственный из всех приглашенных артист, которого попросили спеть для собравшихся и для именинника. И этот один-единственный — конечно же, неведомо где неведомо какими чертями носимый Дима Билан. Полчаса спустя Яна начинает испытывать неловкость. По прошествии ещё четверти часа ей хочется провалиться в винные погреба султана. Кавалли как может пытается замаскировать её присутствие своей фигурой и Яну большей частью не видно, если специально не искать. В воздухе начинают витать версии исчезновения певца. Кто-то не ко времени вспоминает траншеи, которые на спор хотели копать Дима и брат именинника. Ещё через десять минут вдруг происходит явление Христа народу, и за Христа выступает Майкл Джексон, теряющий пуговицы с рубашки в процессе продвижения по залу. Одновременно с этим собравшиеся канонично наблюдают библейское чудо материализации — буквально из воздуха — очень румяного и чуть-чуть растрёпанного Билана. — А не спеть ли мне песню… — кашлянув, начинает Дима, перехватывает Янин взгляд, и тихо заключает: — А не спеть. …И они с Джексоном воровато переглядываются.***
Дима многого не понимает. Настолько многого, думает он, с мысленным же нервным хихиканьем, что стоило бы говорить про бестолковость. Но. Но он честно не понимает. Может это когда-то почему-то непостижимым образом и сработало. Но. Опять и снова это проклятое «но». Как в анекдоте: конница Буденного стояла над обрывом, и всё бы ничего, если бы не одно «НО!». Но — зачем это сегодня? Говорить тоненьким голосом, носить маски, шокировать окружающих очередной всратой причудой. Обязательное для любой «звезды» поддержание интереса к своей персоне? Но при чрезмерном педалировании темы фриковости это приводит к утомляемости обывателя этой фриковостью. Но. Судя по тому, что на последнее шоу Джексона билета просто не достать, и вместо предполагаемых десяти концертов пришлось запланировать в пять раз больше — нет, обыватель эту фриковость был готов черпать полной ложкой, ещё и добавки три раза попросить. Висящий перед носом промо-плакат «ВОТ И ВСЁ» заставляет автоматически фиксировать на нём взгляд, а боковое зрение успевает зацепить движуху на сцене — деловитую суету декораторов, снующих туда-сюда груженных шмотьём костюмеров, реквизиторов, осветителей, операторов. На всё это накладывается шумовой непрекращающийся фон из музыки, гомона голосов, смеха. Топот ног, вз-вз-вззззз перфораторов, стук молотков, шрх-шрх-шрх повторяющихся в типичном лунно-походочном джексон-стайле движений ребят из подтанцовки. Но на глаза ложатся чьи-то ладони, а голос, звучащий как классический бандито-гангстерито, угрожающе рычит над ухом, требуя: — Угадай, кто! — Король гоблинов? — предполагает Дима, не сдерживая улыбки. — Или кот-оборотень. Короче, некто определённо плохой. — Оу! Это звучит уже привычно-тоненько, и разочарованно-обиженно, хотя и сопровождается чисто гоблинским смешочком, а последующее за этим потирание всем телом очень похоже манерой на кошачье… и за шею цапают вполне оборотнически. Но ничего из этого Дима не назвал бы прямо ПЛОХИМ. Ладони с его глаз исчезают, и кошачьи прижимания прекращаются, и конечно, резко обернувшись, Дима видит Майкла, отступающего от него назад — шаг, шаг, шаг, шаг, реверанс, поклон, взмах рукой. Не хватает только фразы «I love you too». Когда становится понятно, что её не последует, Дима собирается тоже обидеться — хоть и уверен, что его показная обида будет преднамеренно и демонстративно игнорироваться. Но. Но как обычно, он забывает об этом, залипнув на грёбаном-мать-его-прости-хоспади-инопланетянине Джексоне. Шоу-бизнес — отдельный фантастический мир, куда там Марвелу, фантастический мир, населённый фантастическими тварями, и пусть нигде концентрация всего странного не бывает так высока, как здесь, но никогда, никогда-никогда-никогда и ни от кого не бывает настолько сильного ощущения чего-то совершенно неземного, как от Майкла Джексона. И когда густо подведённые, кажущиеся полностью чёрными, без белка, глаза смотрят вот так не мигая в упор с выбеленного до прозрачности и неподвижного как маска лица, невозможно поверить что это вообще человек. Это какая-то не имеющая пола и возраста абсолютно иномирная хтонь. Космическая нёх, отважно преодолевшая все парсеки галактики на своих сильных, прозрачных крыльях, прилетевшая на Землю с какого-то далёкого, холодного и безжизненного Юггота. Вторая звезда направо, и прямо до самого утра. Нёх живёт и перерождается на Земле уже не одно поколение, так долго, что и сама теперь не помнит о своём происхождении, и вполне успешно сходит за человека, искренне себя таковым и считая. Но Юггот, который был уже мёртв, когда на Земле жизнь только начинала зарождаться, по-прежнему мёртво смотрит из нёховых глаз. Но Майкл вдруг улыбается, и каприччио страваганте на квинте лавкрафтианских сверчков стихает и уходит в модус не отвлекающего закадрового присутствия. Намёка на присутствие даже. Майкл в зеркальном Лабиринте: зеркала у него за спиной и по бокам, на стенах, и они создают в реальности десятки майкло-клонов. Между копиями согласованности нет: кто-то строит рожи друг другу (а кто-то — прицельно Диме), кто-то самозабвенно вытанцовывает, кто-то, прикрыв рот рукой, о чем-то сплетничает с соседним отражением, а оно, неодобрительно поглядывая в Димину сторону с самым ханжеским видом, кивает своему клону в ответ и что-то поддакивает. И оборотни, да. Зеркала полны оборотней. Вон Майкл превращается в кролика с мотоциклом, а там — в пантеру, вот он расхаживает по камере в амплуа зэка, а тут — отплясывает в гангстерском костюме в баре. Сверкая золотым сиянием, он носится по дворцу фараона, как один из Титанов запускает старт мироздания, скачет по стенам космического корабля, пугает вместе с призраками заглянувших к нему гостей, и разгуливает вместе с толпой зомбей по ночным улицам. Майкл — реальный Майкл — оглядывается и оглядывает своих двойников довольно скептически. — Они тебя беспокоят? — лукаво вопрошает он, и Дима высоко поднимает брови: — Они? Разве они не всего лишь твоё отражение? — Но они же все разные. Что отражают зеркала? — Майкл обходит своих зеркальных двойников, легко касаясь гладкой поверхности, и их изображения гаснут, зеркала становятся чёрными. Как чёрные дыры в космосе. Или как мёртвые глаза уснувшего навеки Юггота. Дима вспоминает некстати: да, ведь чёрные дыры умеют петь. Си-бемоль, кажется. Над Землёй миллиарды лет поёт свою си-бемоль чёрная дыра созвездия Персея. — Смотря что находится перед зеркалом, — бормочет Дима, не понимая, откуда и почему взялся вдруг побежавший по позвоночнику холодок. — Я нахожусь сейчас перед зеркалом, — Майкл, растопырив пальцы, прижимается ладонями к стеклу, чуть повернув голову, искоса смотрит на своего Поклонника №1. — Ты полагаешь, оно отражает меня? — Естественно. — Нет тут ничего естественного. Меня — настоящего? Или наоборот, меня-фальшивого? Образ, маску, которую я ношу повседневно для тех или иных условий и обстоятельств? Ну или всё же на самом-то деле — истинную суть? Дима расплывчато мычит, виновато осознавая, что успел потерять нить разговора. Не все, знаете ли, тут находящиеся — пришельцы с Юггота. Некоторые — самые обычные земляне. С соответствующим направлением мышления, текущего в земной системе координат, а не в N-мерной югготской. …Он резко садится на кровати. За окном сумерки. Спать на закате — последнее дело. Абсолютно ненормальное состояние. Он смотрит на часы и не понимает, что они показывают ему: такое впечатление, что цифру тоже клонировали. 22:22. Потом до него доходит — двадцать две минуты одиннадцатого. Ночи. Сколько сейчас в Калифорнии? Почти половина первого, да. Дня. В комнате просто буквально нечем дышать: июнь в этом году жаркий, приходится распахнуть окно. Мир ещё живёт в счастливом неведении о той жаре, что обрушится на планету год спустя, летом 2010-го. Дима Билан тоже ещё живёт в счастливом неведении о том, что уже случилось сегодня в Калифорнии.***
Зеркала привозят в его отсутствие. Страстью к дизайну интерьеров он никогда не отличался, с годами же заниматься ещё и обстановкой стало вовсе некогда. Но на то и существуют профессиональные дизайнеры. Чтобы ты мог позволить себе вот так приехать, бодро проскакать по комнатам, кивая всем обновлениям, и, не отвлекаясь на бытовые мелочи, заниматься своими делами. В любой нормальной комнате они бы смотрелись не пришей кобыле хвост, но в подчёркнуто тяжеловесную обстановку вписываются как родные. Их установили друг напротив друга, так, чтобы подойдя глянуть на себя, ты мог получить обзор со всех сторон. Когда Дима с любопытством засовывает в комнату нос, зеркала надменно взирают друг на друга из массивных тёмных рам и не удостаивают человеческое существо своим вниманием. — Ого! — оценивает Дима. — Шикардос, но… не слишком мрачно и помпезно? Но дизайнер с жаром бросается уверять его, что в том-то самый цимес и есть, и что как раз такие огромные зеркала и должны быть при гардеробной, и что когда Дима раскусит этот самый цимес, его (Диму) будет просто палкой не отогнать от зеркал — он будет проводить у них бездну времени. Дима сомневается конечно, что его нарциссизм достигнет подобных высот, однако ж чем черти не шутят, когда ангелы спят. Да и, если честно, зеркала нравятся ему с первого взгляда. Дизайнер отрабатывал каждый, что называется, вложенный в его труд (в оплату этого труда) цент, и место установки выбрал со снайперской точностью, расположив зеркала так, что они совершенно особым образом улавливали и отражали как дневной свет из окон, так и искусственный верхний свет и подсветку спотами. И ещё зеркала определённо были из числа льстивых. Дима крутится на пятачке между ними, и они с двух сторон поют ему в уши о том, кто «на свете всех милей, всех румяней и белей». — Итальянские, наверное, — с умным видом замечает Дима. Он понятия не имеет, какая там страна традиционно считается передовиком по зеркалам. Но приосаниваться чем-либо итальянского происхождения зачастую является хорошим тоном. Ответ ставит его в тупик. — Возможно, — пожимает плечами его дизайнер. — Я не нашёл ни клейма, ни логотипа, ни фирменного знака. Есть определённые фишки отражающих поверхностей, но мне они не знакомы. Я точно никогда не имел дела с этим производителем. — Так производитель-то кто? — Откуда мне знать? Это же вам подарили. — Что, тайный поклонник? Лично на багажнике привёз? Дознание выводит на фирму доставки, занимающуюся развозом всего — от шунгитовых браслетов и пластырей для похудения, купленных в магазине на диване, до цистерн с кислотой в промышленных масштабах. На фирме долго не могут въехать в смысл претензий, особенно когда выясняется что претензий по качеству доставки нет, потом выдают реквизиты инобережнего партнёра, от которого приняли груз, и умывают руки. Партнёр ни во что даже и не пытается въехать, и молча высылает данные отправителя. Дима так же молча смотрит на них, и думает, что где-то кто-то, похоже, сошёл с ума. Потом машет рукой — к зеркалам он уже успевает прикипеть, словно заколдованный мальчик, и даже мысли не допускает о том, чтобы расстаться с ними. Они однозначно тоже не допускают и мысли, что кому-то хватит яиц избавиться от такого эксклюзива, и продолжают надменно глядеть друг на друга, и на всех вокруг, облизывая с ног до головы одного только Диму. Он просто в восторге от себя, когда вертится перед ними в очередном своём наряде, а они продолжают медово выпевать свою си-бемоль льстивую песню «прекрасен, нереально прекрасен!», но в штыки принимают любого другого, кто пытается заглянуть в них. Вскоре, кстати, никто уже больше и не пытается. Устанавливающий под потолком софиты дизайнер как-то непроизвольно старается держаться в противоположном конце комнаты (и старается не привлекать внимание к этому своему старанию), новая, пятая по счёту, уборщица, очевидно, выносит что-то для себя полезное из рассказов четвёртой, Димины друзья-приятели, подходя к близнецам-монархам местного королевства моды, шмоток и гламура, как-то быстро скучнеют, и отходят в сторону. — Жуть какая, — не выдержав, высказывается однажды как всегда тактичная словно Т-38 Яна. — От них прямо как из могилы холодом тащит. И Дима смотрит на неё с удивлением. Ему ничем таким не тащит. Вообще никакого холода. Напротив. Когда он стоит между этими зеркалами, его словно купают в лучах тепла и любви. «Потому что наших тепла и любви достойны только избранные!» — привычно льют ему на уши елей зеркала. А поёжившаяся Яна думает, что она ни за что бы не смогла повернуться спиной к одному из этих зеркал — чтобы не увидеть вдруг нечаянно, как в образовавшемся зеркальном коридоре из темноты к ней тянутся чьи-то руки, надеющиеся усыпить внимание жертвы трафя её человеческому тщеславию, и утащить её в своё зазеркалье. И сожрать там, да, хрюкает Яна, продолжая собственную мысль, мысленно же закатывает глаза сама от себя, и, выбрасывая из головы совершенно ей не свойственные страшилки, переключается на решение насущных проблем.