***
Изуку чувствует себя лишним на этой встрече. Он чувствует себя ужасно, когда репортёры каждую секунду делают фото, не давая ему нормально пообщаться с одноклассниками, выпить хоть пару бокалов шампанского, чтобы расслабиться, или просто отдохнуть от этих отвратительных звуков затворов камер. Мидория не сводит взгляда с огромной двери, каждую секунду чувствуя нарастающее напряжение. Он гипнотизирует эту несчастную дверь, сам не понимая хочет он того, чтобы она быстрее открылась и показала ему знакомые черты лица, или просит о том, чтобы та всегда оставалась закрытой. Изуку много думал над тем, как он будет вести себя перед друзьями и, в частности, перед человеком, которого обещал оберегать, но сам доставил огромную боль. Перед поездкой сюда у него в голове были планы всех реплик, возможные варианты всех событий, но сейчас, когда он стоит у стола закусками и не может в себя впихнуть ни одну из них, стараясь лишь заметить малейшее движение ручки входной двери, в его голове полный хаос. Очако, наверное, не зря волнуется, глядя на бледного Деку, но сейчас ему плевать, как он выглядит, и что подумают о нём все, кто здесь находится. В голове лишь белый шум, перекрывающий звуки музыки, и кувалдой стучащее «что делать?» Что говорить, как вести себя, когда все мысли заняты не той полсотней человек, что собрались тут по какому-то важному поводу, суть которого Мидория уже не в состоянии вспомнить, а одним единственным человеком, который не смог покинуть его раздумий даже за долгие шесть лет. А были ли они долгими? Изуку не может вспомнить ничего из того, что прошло за это время. Он делал своё дело — спасал людей, — тренировался до изнеможения, чтобы голова была не способна думать о чем-то, кроме боли в теле, совершенствовал навыки, улучшал приёмы, и…что? Это всё было будто не в реальной жизни длительностью в шесть лет, а в каком-то однообразном шестиминутном сне, от которого он смог проснуться только сейчас в холодном поту. Именно в тот момент, когда дверь всё же открывается. Мидория успевает заметить лишь как толпа журналистов торопится ко входу за эксклюзивными фотографиями, прежде чем отворачивается от этого проклятого входа, держась руками за стол хоть для какого-то равновесия. Костяшки становятся такими же мертвенно белыми, как и роскошная скатерть, а в голове непрекращающейся дробью звучит стук собственного сердца. Что ж, Мидории, оказывается, даже не нужно видеть, он чувствует. На него как-то резко накатывает паника, и дышать становится в разы труднее, хотя Изуку дышит очень часто и глубоко. Ему даже кажется, что в глазах темнеет, а земля уходит из-под его ног, и, чёрт возьми, он ненавидит себя и своё тело за такую глупую и жалкую реакцию на всего лишь ощущение присутствия Тодороки. Прошли гребаные годы, Мидория думал, что научился понимать, что быть с любимым человеком ему не суждено, научился просыпаться, не думая первым делом о Шото, научился привыкать к постоянной пустоте внутри, научился жить. Но дрожащие колени и пересохшая глотка лишь разбивают все его надежды относительно этого, окуная в реальность, где Мидория действительно чему-то научился. Например, запихивать свою тлеющую с каждым днём, но не способную угаснуть надежду куда подальше, не в силах избавиться от нее полностью; просыпаться и засыпать с мыслями о них, а не только о Тодороки; принимать дыру в сердце как нечто должное, но от этого не менее болезненное. И научился пытаться выживать, потому что существование без Шото невозможно назвать жизнью. Урарака появляется довольно вовремя, сразу протягивая Деку высокий стакан с водой. Мидория выпивает его одним махом, чуть не подавившись, под обеспокоенное дыхание Очако, но от этого легче не становится — горло всё также сжимает от каждого вдоха. — Это же он, да? — Изуку не знает, зачем он это спрашивает — ему ведь и так всё понятно, поэтому слова лишь тяжёлым налётом оседают на стенках горла и царапают разодранную в клочья душу. Боже, да почему же ему так хреново. Когда Урарака еле заметно кивает и поглаживает плотную ткань пиджака Изуку на спине, Мидория берёт себя в руки, запоздало вспоминая о том, что тут находится просто огромное количество журналистов, и выставлять своё разбитое состояние напоказ — последнее, что ему нужно. Он медленно поворачивается всем корпусом, ровно смотря на то, как Тодороки в сопровождении симпатичной девушки серьёзно смотрит в объективы камер, иногда бросая равнодушные взгляды вглубь зала, сталкиваясь ими с бывшими одноклассниками. Сердце Мидории делает кульбит, когда разноцветные глаза натыкаются на его неподвижно стоящую тушу и, задержавшись на ней на одну долгую секунду, следуют дальше по помещению. Мидория даже не понимает, что он чувствует: облегчение от того, что Тодороки не стал рассматривать его перед множеством чужих людей своим ледяным взглядом, или огорчение от того же. Одно он понимает точно — эти шесть лет были сложными не только для него. За те жалкие миллисекунды, что Деку видел Шото, он замечает, как он окреп, но исхудал, как под его глазами даже сквозь небольшой тон пудры (которая обязательна на подобных встречах) видны тёмные круги, и как его взгляд, кажется, стал устрашающе безжизненным. Деку ошибочно не приписывает все эти изменения на свой счёт, думая, что они могли произойти в результате сложных тренировок или ожесточённых боёв, всё того же ужасного влияния отца или ухудшения состояния матери, но он очень надеется, что его вины в этом нет. Потому что только допустив такую мысль, Мидория готов вмазать сам себе стопроцентный крушитель. Деку вновь поворачивается к столу и хватает бокал с шампанским. Выдерживать это нет никаких сил, ему хочется сейчас же свалить отсюда как можно скорее и незаметнее. — Деку-кун… — Урарака лишь успевает произнести его имя, но тут же прикусывает язык, понимая, что уже слишком поздно что-то изменить. Сейчас её дело — уйти. — Мидория, — Изуку дрожит и оборачивается на знакомый голос, пересиливая и заставляя себя выглядеть не таким разбитым, каким он чувствует себя внутри. Тодороки красивый, Изуку часто говорил это ему. Не потому что хотел поднять самооценку, что была прилично занижена из-за кошмарного шрама, не потому что желал таким образом заставить Шото ещё больше любить его — сильнее было просто некуда. Мидория говорил это, потому что это было и есть правдой. Тодороки был и останется самым красивым человеком, которого Деку только встречал в своей жизни, и пусть пока что он прожил немного, он заведомо знает это. Сколько бы лет ни прошло, Шото всегда будет привлекательным высоким мужчиной с крепкими руками, внушительными мышцами и загадочным взглядом. — Добрый вечер, — девушка рядом с Тодороки чуть кланяется, с восторгом смотря на потерянного Изуку, что нехотя переводит взгляд с Шото на неё, — Отлично выглядишь, — щёки Изуку почему-то покрываются румянцем, когда он слышит похвалу из знакомых уст, но Мидория пытается быстро взять себя в руки, — Познакомься, это Юко — моя жена. Она очень хотела познакомиться с тобой, ты её любимый герой. Изуку знал, что слышать «моя жена» от Тодороки будет очень больно, но надеялся, что не настолько. Если сравнивать боль от сломанных костей и от этих равнодушно произнесенных слов, Мидория сделал бы выбор, не задумываясь. Девушка и в правду милая, она часто что-то говорит Деку, нисколько не стесняясь журналистов, постоянно задавая какие-то вопросы, на которые Изуку не в состоянии ответить от того, как быстро она проговаривает слова. Его голова сейчас в принципе не способна реагировать на что-то, кроме знакомого до боли запаха тела стоящего рядом Шото. Мидории буквально больно вспоминать, когда он в последний раз видел Шото так близко. Он изредка бросает взгляды на Тодороки, между нескончаемых и полных восхищения комментариев Юко относительно его геройской деятельности, замечая, что тот, не скрывая пожирает Изуку в ответ. Он ведёт взглядом по всему его телу, отмечая в своей красивой голове что-то, в котором Деку не видит ничего. Все эмоции Тодороки закрыты за семью печатями, Изуку ничего не может понять ни по редко поднимающимся бровям, ни по еле заметным поджатым губам, и даже в глубине его глаз не плещется ни единый намек хоть на что-то, что отличало бы его от бездушной статуи. — Юко, не хочешь пообщаться ещё с кем-то? — Шото не сводит взгляда с Мидории, на лице которого написан, напротив, весь спектр эмоций, главная из которых, естественно, страх. — Думаю, Деку-сан тоже хочет поближе пообщаться и с другими героями. Всё-таки, его давно не было здесь, в Японии. Мидория старательно не хочет разыскивать хоть какой-то намёк на укор. — Да, конечно, любимый, я заболталась как всегда. Извините меня, Деку-сан, — девушка вновь кланяется, извиняюще смеясь, а Мидория спешит убедить её, что всё в порядке, и в этом нет ничего страшного. Не в порядке только он сам. Как только пара отходит от стоящего на ватных ногах Изуку, тот резко разворачивается к столу в поисках графина воды. Руки трясутся, а дыхание спирает каждую секунду. В голову тут же лезут навязчивые воспоминания, которые слишком яркие, чтобы Мидория смог забыть их даже через шесть лет. Он помнит всё: помнит нежные поглаживания Шото по своему телу, помнит, как он провожал Тодороки из своей комнаты, не переставая целовать любимые губы, помнит, как с болью на сердце захлопывал за ним дверь, прокручивая в голове слова Всемогущего из какого-то интервью. «Я считаю, что у настоящего Героя нет времени на чувства. Пусть это жестоко и несправедливо, но, по моему мнению, у Героя на первом месте должно стоять благо и безопасность народа.» Деку помнит, как он собирал вещи в тяжёлую сумку, тихо роняя слёзы, и помнит, как ночью он покидал общежитие, думая, что навсегда забывает о родине и о Тодороки. Кто знал, что через столько лет судьба вновь принесёт его сюда, как Героя, у которого действительно на первом месте защита населения. Просто потому, что он более ничего не имеет. — Не желаете выпить? Пышно разодетый официант, что профессионально держит в руке круглый поднос с одним-единственным бокалом шампанского, отвлекает Изуку от собственных мыслей. Парень приветливо смотрит на Мидорию, протягивая алкоголь, и тот даже не успевает слова сказать, как оказывается стоящим в одной руке бокалом. Он растерянно хлопает ресницами, пока официант достаёт из небольшого кармана сложенный лист бумаги, незаметно протягивая его Изуку. — Это тоже вам. Парень чуть оглядывается, смотря, чтобы никто из репортёров не поднял шумихи, и быстро удаляется в сторону служебного помещения. Мидория толком ничего не понимает, но дрожащими руками тут же разворачивает записку, сразу скользят взглядом по знакомому почерку. «Через 5 минут спустись на нулевой этаж и постучи во вторую дверь справа. Нам нужно поговорить.***
— Итак, о чём ты хотел со мной поговорить? Голос Изуку глухо ударяется о плотные стены, пока сам Мидория беглым взглядом осматривает небольшое и тускло освещённое подсобное помещение, стоит магнитной двери захлопнуться за ним. Тодороки спиной подпирает противоположную стену, запустив руки в карманы своих классических брюк, прожигая Мидорию взглядом. Он, будто заново изучая его тело, ведёт глазами от носков его туфель до последней зелёной кудряшки на его голове, и отмечает про себя, как выразительно серебряная цепочка подчёркивает загорелую кожу крепкой шеи и грудных мышц; как строгий пиджак «съедает» мускулистость его плеч, делая их более покатыми и, тем самым, создавая ощущение, что Деку меньше, чем он есть на самом деле; как пухлые щёчки уступили место высоким скулам и Шото понимает, что не узнал бы сейчас своего бывшего одноклассника, если бы того до тошноты часто не крутили по телевидению на всех геройских каналах. Тодороки не хочет признаваться себе в том, что образ Изуку и без всяких телевизионных программ не выходил у него их головы ни на миг. Мидория напряжённо молчит и неловко мнётся под взглядом Шото, позволяя ему оставить свой вопрос без ответа и стараясь никак не показывать своего волнения. Он уже в тысячный раз проклинает Тодороки, бывший до боли родным, но ставший невыносимо чужим, который пришёл сюда и теперь стоит и смотрит своими прожигающими душу глазами, проклинает Урараку (и даже Бакуго, не зная почему), что подстрекала его на эту грёбаную встречу выпускников UA, проклинает даже работницу аэропорта, которая с наклеенной улыбкой продала ему билеты сюда, в место его лучших воспоминаний и ужаснейших ошибок. Деку винит сейчас весь мир, не в состоянии признать, что виновником этого бардака, что появляется в его душе, стоит Тодороки практически осязаемо касаться взглядом его тела, был есть и будет только он сам. Потому что, чёрт возьми, он не готов, и чем он только думал, когда шёл в эту чёртову подсобку, чувствуя, как сердце барабанит под рёбрами, болезненно задевая разросшуюся за шесть лет опухоль, состоящую только лишь из непонимания, эгоизма и подлости. Чёрт, таким уязвимым Изуку не чувствовал себя даже будучи беспричудным. Деку делает глубокий вдох, выдерживая тяжёлый хмурый взгляд напротив, и начинает в отместку пожирать Шото глазами. С их последней встречи Тодороки мало чем изменился, однако он выглядит более возмужавшим, даже оставив прежнюю причёску и не акцентируя своего внимания на силовых упражнениях, что помогло сохранить малую часть аристократичной хрупкости его тела. Изуку завороженно рассматривает чёткие черты его лица, видит его привычную, нарочито расслабленную позу, чувствует, как его плавят яркая бирюза и холодный металл, и понимает, что совершенно не знает, что у Шото внутри. Он лишь видит закаменелые эмоции, которые Тодороки прячет за семью печатями, и с горестью вспоминает, как Шото позволял себе не делать этого рядом с Изуку. Чёрт, эта ситуация всё ярче напоминает Мидории их разговор перед спортивным фестивалем на первом году обучения. Вот только им уже не пятнадцать. Они оба состоявшиеся Герои, за плечами которых тысячи спасённых жизней, они знают друг друга больше, чем хорошо, и их объединяет не пара месяцев знакомства на уровне обычных одноклассников, а два с половиной года отношений и доверия друг к другу, словно к самому себе. Кое-что всё-таки поменялось. — Ты изменился, — неожиданно нарушает тишину Шото, тихий и спокойный голос которого для Изуку громче крика Сущего Мика, — Хотя, наверное, я должен был сказать тебе это в конце последнего курса, ведь раньше я не замечал у тебя тяги к настолько глупым поступкам. Изуку сглатывает. Признаться честно, он успел позабыть о неспособности Тодороки окрашивать ситуацию полутонами. Такое заявление в лоб немного напрягает Мидорию, заставляя его чувствовать себя последней скотиной и вновь проклясть девушку из аэропорта до пятого колена. — Я догадывался, что разговор пойдёт об этом, — Деку вновь тяжело вздыхает, не замечая равнодушия Шото к своей предсказуемости, и опускает глаза, не в силах более выносить нечитаемого взгляда напротив, — Слушай, я не думаю, что сейчас подходящий момент для подобной темы. — Я думаю, — разбивает надежды Изуку избежать разговора Шото, вынимая руки из карманов и складывая их на груди. Мидория не замечает в этом жесте той нервозности, с которой Тодороки пытается совладать с собой и не наброситься на него с кулаками. Или, того страшнее, с поцелуями, — И сейчас я, не спрашивая твоего мнения, точно так же, как ты когда-то не спросил моего и решил всё в одиночку, хочу услышать, что же я такого сделал, чтобы заслужить такое ужасное отношение с твоей стороны. Изуку слышит тщательно скрытые нотки раздражения в голосе Тодороки и поднимает взгляд, чтобы увидеть всё то же равнодушное лицо. А Шото чувствует волнами подкатывающую злость, что равномерно и не переставая теребит застарелые раны, которые, как ни странно, причинил человек, даривший лучшие эмоции в его жизни. Тодороки пытается выровнять стук зашедшегося сердца, но оно отзывается барабанной дробью при каждом нервном движении рук Мидории, когда он, не зная куда их деть, зарывается ими в свои кудри на макушке, а потом спускается с выбритому затылку и проводит ладонью по шее, или когда он терзает свои губы, не в состоянии справиться с волнением. Шото глубоко дышит и считает до десяти, на всякий случай охлаждая температуру своего тела, потому как не знает, как отреагирует его причуда на этот разговор. Хотя, он уверен на восемьдесят процентов, что он давно отучил своё тело зависеть от эмоций. — Послушай, — наконец начинает Изуку, усмиряя свои руки, — Я прекрасно понимаю, что поступил подло и эгоистично, но ты ошибаешься, если думаешь, что мне было легко это сделать, — Мидория пытается придать своему голосу строгости, тем самым стараясь защититься от заслуженного презрения, — Мне было очень тяжело, ладно?.. — Тебе было тяжело? — вдруг перебивает его Тодороки, вновь чувствуя распространяющуюся по телу ярость. Боги, они говорят не более пяти минут, а Шото уже чувствует фантомный запах гари, — Что именно тебе было тяжело сделать? Дотянуться рукой до телефона, открыть чат и написать мне то грёбаное сообщение? Улететь из страны, никого не предупредив и наплевав на всё и вся? Оставить наши отношения позади, выбросив их, словно ненужный мусор? — Шото не замечает, как пропитывает свои слова чистейшим ядом, подходя ближе к Мидории, но он слишком зол, чтобы хоть как-то контролировать свои слова и интонацию, — Судя по твоим действиям, всё это было для тебя не сложнее, чем раздавать детройтские пинки. Шото чувствует, что, если он не остановится и полностью отдастся во власть насквозь прожигающих его эмоций, то станет похож на чёртового Кацуки, поэтому он делает глубокий вдох, замечая, что от его дыхания колыхается пара кудряшек Изуку, и продолжает чуть спокойнее: — Ты хоть понимаешь, как мне было нелегко всё это время? — Изуку слышит обманчиво спокойный голос Тодороки, видя в его глазах плещущуюся злость, что будто выжигает радужку, — Получить от тебя жалкое сообщение, а потом из интернета узнать, что ты смотался из страны — думаешь, это то, о чём я мечтал? — Шото приопускает веки, и от вида мелких морщин в уголках его глаз у Изуку почему-то щемит сердце. Или же от вновь нахлынувшего на него приступа совести, которая и так ни на миг не успокаивалась, — Я никогда ничего не скрывал от тебя, и сейчас не собираюсь — мне было больно. Ни один злодей не причинил мне столько боли, сколько смог это сделать ты, Мидория. Изуку вздрагивает от собственной фамилии, сказанной с невозможной тоской и обидой, и он чувствует, как стыд расползается по всему телу, до кончиков пальцев. Он опускает глаза, закусывает губы, теребит край пиджака и чувствует себя нашкодившим мальчишкой, не в силах смотреть Тодороки в глаза. Не в силах, потому что знает, что чертовски проебался, в своё время испугавшись осуждения людей, когда на их с Шото плечи легла ответственность за чужие жизни, когда они перестали быть обычными школьниками и вступили на путь про-героев, когда они, чёрт возьми, перестали принадлежать себе и были обязаны делиться с людьми не только своим профессионализмом, но и самой уязвимой частью их жизни — межличностными отношениями. Изуку струсил, ужасно поступил с Шото, разорвал все связи с друзьями, и он уже сполна отплатил за это, все шесть лет засыпая со слезами на глазах, думая о Тодороки двадцать четыре часа в сутки, так зачем же теперь — спустя столько времени, когда они оба являются прекрасными героями, когда линии их жизней напоминают две параллельные прямые без права на пересечение — Шото наносит новые раны прямо поверх старых? — Недолго же ты мучался, — Деку опускает взгляд на чуть блестящее в тусклом свете кольцо, а затем резко поднимает взгляд на искажённое болью лицо Тодороки, выплёвывая: — Все новостные ленты пестрили заголовками о твоей женитьбе и рождении первенца. Это выходит более раздражённо, чем того хочет Мидория, но он не жалеет о своих словах, даже видя проскользнувшее во взгляде Тодороки разочарование, граничащее с нестерпимой болью, и смотрит на него со злобой. А Шото лишь опускает голову, качнув своими разноцветными волосами, задерживаясь взглядом на носках туфель Мидории. Он слушает стук собственного сердца и хочет рассказать Изуку всё. Как он всегда делал — даже, когда Деку был на другом конце планеты, и от воспоминаний о его присутствии осталась лишь совместная фотография на телефоне Тодороки. Хочет рассказать о том, что женитьба была инициативой его отца-самодура, желавшего породниться с влиятельными людьми, и что желание Шото и его теперешней жены никто не спрашивал; что их ребёнок появился не в результате любви, а в результате искусственного оплодотворения, материал для которого Тодороки удалось получить только на воспоминания о вместе проведённом времени с Изуку, с каким-то болезненным удовольствием понимая, что у него банально ни на кого кроме Мидории не стоит; что последние годы семейной жизни стали для него персональным кругом ада, потому что познавшее любовь сердце слишком истосковалось по ней за несколько лет нахождения в одном доме с нелюбимым человеком и невозможности увидеть любимого по-настоящему, а не через призму телевизионных камер. Он хочет всё это рассказать, но не понимает, нужно ли? — Я знаю, что облажался, — продолжает тем временем Изуку чуть тише, и Шото кажется, что они стали стоять ещё ближе друг к другу, — Но я должен был это сделать. Мы бы не стали теми, кем являемся сейчас, если бы продолжили отношения. Мы бы были пустым местом, не заслуживающим признания людей. С каждым словом Тодороки чувствует, как его, словно обухом, ударяют по голове. Он поднимает горящие болезненным пониманием глаза, которые через секунду заполняются ядовитой яростью, от чего Деку даже пугается. Так вот оно что. Его променяли на признание и славу. Его светлым чувствам предпочли популярность и желание быть знаменитым. Вместо отношений с любимым и любящим его человеком Изуку выбрал удобство; он испугался ответственности, испугался возможного осуждения со стороны общества, и чёрт, этот испуг оказался сильнее его чувств к Шото. Всё то время, что они были вместе, Тодороки был уверен, что совершенно взаимно до поджимающихся пальцев на ногах и желеобразной субстанции внутри растворён в Деку, и неужели… это было не так? Как же мерзко. Тодороки не успевает заметить, как срывается с места, практически вплотную подскакивая к ошеломлённому Мидории, и как из его уст льётся бесконечный поток слов, за которыми скрывается шестилетняя обида: — Мне, чёрт возьми, не нужны были эти признания! Мне не нужен был статус героя! Мне не нужен был весь мир, пока ты был со мной! — запах гари перестаёт быть фантомным, и Шото с раздражением замечает, что действительно успел закоптить воротник белой рубашки. Чёрт, видимо его причуда до сих пор слишком зависима от эмоциональной составляющей, — Я был готов послать к чертям годы обучения в UA и просиживать штаны в душном офисе, только чтобы ты был рядом, — Тодороки не хочет этого говорить, не хочет, чтобы Деку знал, насколько слабым Шото чувствует себя до сих пор, но язык будто не слушается, позорно выдавая всю подноготную прямо в руки остолбеневшему Изуку, который прислоняется спиной к двери, чтобы хоть как-то защититься от озверевшего Шото, что продолжает наступать, ещё сильнее вжимая его в стенку, — Потому что единственное, что было мне важно и дорого — это ты. Потому что из семи миллиардов человек на этой грёбаной планете только ты заставлял меня чувствовать одержимым и зависимым от тебя, но при этом сумасшедше счастливым. Потому что именно ты научил меня не бояться своих чувств, а с достоинством принимать их в себе, — Шото опирается правой рукой о дверь, что находится позади Мидории, и тихо заканчивает: — Я думал, ты всё это понимаешь, ведь ты всегда читал меня, как открытую книгу, так что случилось с тобой? Изуку чувствует скрежет распространяющейся по железной двери морозной корки, и леденящий взгляд Тодороки, наполненный лишь пугающим отчаянием и невыносимой болью, из-за которой тело Шото, да и самого Изуку, трещит по швам, открывая пустое нутро, утратившее всякий смысл к существованию. Мидория просто стоит, ощущая морозное дыхание на своём лице, чувствуя, как его полностью разбили, а после наспех собрали, потеряв кусочек сердца и оставив там зияющую дыру. Он понимает, что его поступок не заслуживает никаких оправданий, и как сильно он виноват перед Тодороки, но всё, о чём он может сейчас думать помимо боли в его груди, так это о том, как близко находится лицо Шото к его губам. Деку каждой клеточкой чувствует твёрдость тела Шото, вспоминая его тяжесть в особые моменты, видит каждую трещинку на его губах, возобновляя в памяти их неповторимый вкус, слышит тихое дыхание, зная в какие громкие стоны оно способно переходить, и мысль держать себя в руках почти теряется на периферии сознания, уступая место для фантазий истосковавшегося по любви сердца. Изуку не успевает выговорить и слова, как его ещё сильнее прижимают к холодному металлу, позволяя утонуть в омуте разноцветных глаз и тихом шёпоте в самое ухо: — Мне безумно хочется тебя ударить. Но поцеловать хочется ещё безумнее. Их тела врезаются друг в друга, из-за чего ребра, кажется, крошатся, мешая нормально дышать (или это потому что Шото наконец чувствует запах медового шампуня Мидории, который вышибает из лёгких весь воздух, которого и так катастрофически не хватало на протяжении всего вечера, а Изуку наконец может провести носом по бархатной коже лица Тодороки, переходя на обожжённый участок бахромой тянущегося под глазом шрама, чувствуя, как от этого сумасшедшего родного контраста подкашиваются и без того ватные ноги). Губы Шото в бешеном порыве находят губы Мидории, и для Изуку это такое долгожданное единение не только их тел, но и душ, которое рождает непередаваемые чувства, заставляющие остервенело терзать эти сладкие уста, что с ответным напором и нетерпением кусают, всасывают, а потом бережно зализывают сухие трещинки. Руки Шото зарываются во всё такие же мягкие кудри Изуку, пока в зелёноволосой голове рождаются воспоминания о нежных руках Тодороки с его длинными тонкими пальцами, о его обжигающе-холодных губах, о его крепком и твёрдом теле, которое плотно прижато к его собственному, не позволяя воздуху хоть как-то охладить страсть, что с каждой секундой разжигается в их сердцах. Шото готов потерять сознание от забытых, но сейчас так ярко всплывших в его сознании воспоминаний, чувствуя влажность и жар рта Изуку, слыша тихие постанывания, заставляющие волосы на макушке встать дыбом, и ощущая ответные судорожные движения прекрасных пальцев, которые с нетерпением тянут волосы Тодороки у корней, и его накрывает. Накрывает с головой, как при прыжке в ледяную воду, как при сильном ударе, как… Как тогда, в самом начале их пути. Шото не способен мыслить, его мозг будто отключается, послав всё к чертям, и его внимание сконцентрировано только на стоящем напротив и тонущем в желании парне. Но навязчивая мысль всё же простреливает где-то на краю сознания, что все эти чёртовы убеждения самого себя в отсутствии всяких чувств, в том, что всё это не больно, и всё это забудется, словно никогда и не было, на протяжении шести лет — полная чушь. Сейчас, будучи двадцатидвухлетним профессиональным и востребованным героем, на которого давит ответственность за благополучное существование жителей своей страны и, в частности, своей семьи, в его груди завязывается тугой узел от неописуемых эмоций, как это было в пятнадцать, его ноги предательски подкашиваются, как это было в пятнадцать, его руки сами хватаются за зелёные кудри, как это, чёрт возьми, было в пятнадцать, и Шото не может совладать с собой. Крошечная часть разума буквально кричит о всём этом безумстве, что, будто яркий огонь разжигается между ним и Изуку, призывая сейчас же прекратить, но все остальные части мозга давно растеклись лужицей, потому что вот он, Мидория Изуку, прямо в его руках, такой горячий, родной, настоящий. Его пальцы всё такие же шершавые и кривые от многочисленных переломов, но ощущать их прикосновения на себе безумно приятно; дыхание такое же сбитое и неровное, стоит Шото непроизвольно опустится к разгорячённой шее и провести по ней кончиком языка, жадно слизывая капельку пота; запах такой же сладкий и сводящий Шото с ума, что кажется, будто он весь пропитан этим родным ароматом. Для Тодороки всё это — лучшая награда за ту никчёмную жизнь, что он провёл в слепом ожидании и надежде, что Деку всё-таки вернётся. Но эти шесть лет, каждый день из которых он прочитывал то жалкое сообщение и терпел боль, словно острозаточенный нож режет прямо по оголённому нутру, каждый день из которых он ложился в постель с нелюбимым ему человеком, прекрасно зная, что любимый, возможно даже и не вспоминает о нём — всё это было личным бесконечным кругом ада. Но сейчас, сжимая в руках Изуку, который так жадно глотает воздух между прикосновениями их губ, который так часто дышит и стонет прямо в очередной головокружительный поцелуй, кусая губы Шото, который пускает высоковольтные разряды по всему его телу, забираясь руками под некогда идеально выглаженную рубашку, и касается пальцами торса Тодороки, Шото понимает, что он слабый и до жути зависимый от Мидории кретин, который готов был ждать этих чёртовых шести лет только ради того, что сейчас у него в руках. Готов заново пройти свой персональный ад, заново прожить свою жизнь, только ради того, чтобы снова испытать чувство тяжести чужого тела на своём, чтобы опять услышать громкие молящие стоны, забивая на тонкие стены в снятой квартире, чтобы вновь вспомнить, каково это, сутками не вылезать из кровати, чувствуя себя юным, до одури влюблённым и до сумасшествия счастливым. Всё калейдоскопом проносится в голове Тодороки, от чего он чувствует, будто находится под воздействием какого-нибудь сильного наркотика, но движение проворных пальцев у молнии его ширинки почему-то моментально выводят его из сладкого гипноза, заставляя перехватить Изуку за запястья, прижимая их к стене, и посмотреть ему в глаза. Черные, затопленные до краев похотью глаза. Изуку трясёт. Он смотрит своими большущими глазами, в которых почти не осталось места для яркой зелени, и его тело трясётся в жгучей лихорадке, а руки дрожат в сжатых ладонях Тодороки не в попытке освободится из поистине железной хватки, а в каком-то маниакальном желании снова прикоснуться к Шото. Его дыхание окончательно сбилось и теперь напоминает какие-то рваные всхлипы недовольства и нетерпения, грудь ходит ходуном (Тодороки способен почувствовать это своей, крепко прижатой к торсу Деку), а на лице застыло молящее выражение, которое туманит разум Шото, похлеще накатывающего ранее возбуждения. Изуку трётся своим телом о тело Тодороки, заставляя вскипеть кровь в жилах, и горячо шепчет прямо в самое ухо: — Шото, пожалуйста, — он проводит кончиком носа по линии челюсти Тодороки, и тот в забвении прикрывает глаза от приятных и родных ощущений, чуть не позволив Мидории вновь коснуться себя кончиками пальцев, — Я знаю, что ужасно виноват перед тобой, что я вёл себя, как последний мудак, что я в конце концов был, блять, не прав! — и я миллион раз корил себя за своё же решение, каждую ночь размышляя, какими счастливыми мы могли быть, если бы не мой проёб. И сейчас я готов встать перед тобой на колени, публично принести извинения, чёрт возьми, да даже покончить со своей карьерой. Я готов сделать всё, что угодно ради твоих рук, твоих поцелуев, всего тебя, — Шото чуть разжимает пальцы рук, и ладони Мидории сразу же устремляются к его лицу, осторожно поглаживая щеки, совсем чуть-чуть (как Тодороки всегда любил) задевая грубую кожу шрама. Изуку смотрит в его глаза, и теперь вместо почти животного желания, что было там несколько секунд назад, в его зрачках теплится надежда, — Давай уедем отсюда, Шото. Поедем ко мне — моя квартира недалеко. Мы всё обсудим, как взрослые люди. Мы же всегда делали так раньше, помнишь? Тодороки видит в глазах Мидории отражение своих воспоминаний: как они могли до ночи сидеть в чьей-нибудь комнате и разговаривать о всякой ерунде, а потом страстно целоваться, видя только чёрные точки перед глазами; как они лежали на груди друг друга, слушая стук чужого сердца и соединяя его со своим; как они действительно рассказывали друг другу все свои проблемы, не утаивая ни одной мелочи. Только вот всё это было гребаных шесть лет назад, когда Изуку был самым важным человеком в жизни Шото, а Шото — всем, что есть у Изуку. Это было тогда, когда каждую частичку своего тела они безоговорочно доверяли друг другу, когда каждая клетка их мозга думала только о том, чтобы поскорее вновь увидеться, вновь почувствовать мягкость любимых губ, вновь насладиться теми короткими, но прекраснейшими минутами близости. — Раньше, — Тодороки мягко, но настойчиво убирает руки Деку от своего лица, и тут же спешит отойти от него хотя бы на шаг, — Вот именно, Мидория, так было раньше. Сейчас же ни ты, ни я не являемся теми школьниками, что были раньше, — с каждым словом лицо Изуку мрачнеет, а плечи опускаются, и Шото тяжело на это смотреть, тяжело говорить такие больные для него самого слова, тяжело вообще находиться в этой подсобке напротив любимого человека, более не имея возможности даже прикоснуться. — Шото, подожди, — Изуку всё ещё не теряет надежды дотронутся до напряжённого как струна Тодороки, но тот лишь дальше отходит от него, прерывая всякий зрительный контакт, — Давай обсудим, всё ещё можно изменить, слышишь? — в голосе Мидории чувствуется заметная даже глухому дрожь, но он слишком встревожен, чтобы хоть как-то пытаться контролировать дребезжание собственных связок. Он изо всех сил старается не разреветься, как мальчишка, но на душе так паршиво от категоричного вида Шото, что хочется кричать, бить его в грудь за упертость, самому приложиться о бетонную стену головой — сделать, мать его, хоть что-нибудь! — только чтобы Шото вновь мягко взглянул на него. — Всё ещё можно решить… Тодороки невесело усмехается, всё же подняв глаза на разбивающегося с каждой секундой его молчания Деку, и как-то устало, но облегчённо выдыхает: — Ты всё решил шесть лет назад. В следующее мгновение Изуку уже видит плотную ткань пиджака Шото, что твёрдым шагом направляется к магнитной двери и, открыв её, не удерживается от прощального взгляда на подавленного Мидорию. Звук хлопнувшей двери становится для Изуку концом его кошмарной жизни, и плотные стены подсобного помещения не способны утаить рвущегося наружу болезненного крика отчаяния. Ты опоздал, Мидория Изуку.