***
— Все причастные немедленно понесут наказание, — распорядился Файгль. — Мы допросили жителей и выявили виновных. — Я поручаю это тебе, — тихо сказал Вильгельм когда мы вышли из штаба. — Проследи, чтобы все было сделано как нужно. Это означало, что гауптман отобрал виновных и их требуется немедленно казнить. Я вошел в казарму и наугад кивнул. — Ты, ты и ты, пойдемте со мной. — Куда нас ведут? — спросил меня один из парней. — Говорили что мы выступаем в бой только через три дня. — Не задавай глупых вопросов, — во мне как всегда боролись противоречивые чувства. С одной стороны мне претило расстреливать безоружных людей, гражданских, но с другой я прекрасно понимал, что иначе их сопротивление не остановить. Мы пришли к сельской площади, где уже были выстроены шестеро партизан. Я заметил среди них двух женщин. Одна из них совсем молодая — не старше Рени. Могла она заложить взрывчатку? Вполне. Как бы там ни было, это сделал кто-то из местных и они должны понести наказание. Следуя правилам, я огласил приговор, специально для собравшихся жителей продублировав его и на русском. — Оружие наизготовку, — отдал приказ Кребс. — Целься! Огонь! Прогремело пять выстрелов и русские рухнули как подкошенные, лишь девушка осталась стоять, глядя перед собой пустыми глазами. — Я… я не могу, — пробормотал мальчишка. — Ты жалкий трус, — прошипел Шнайдер и выхватил у него из рук винтовку. Решительно прицелившись, он выстрелил ей в лоб. Я вполне мог понять его злость — Бартель был его близким другом. Рыжий новобранец, чуть ли не плача, смотрел на нас. Я со злостью отвернулся — слишком хорошо мне был знаком этот взгляд. Растерянность, непонимание — еще один мальчишка в душе которого идет мучительная борьба с совестью. Только кого это здесь заботит? Он, как и я, ничего не сможет сделать. Слишком сильно в нас преобладает чувство долга и вбитые обществом догмы. Ночью я услышал тихий шепот. — Герр лейтенант, думаете все эти люди были партизанами? — Возможно нет, — я поморщился, вспомнив сказанные мне Вильгельмом когда-то слова. — Но я не думаю об этом и тебе не советую. — А вы многих убили? — я немного растерялся от очередного вопроса. — Ты убиваешь, чтобы не убили тебя — все просто, — это лучший ответ что я могу сейчас ему дать. — Я хотел записаться с осени в университет на кафедру философии. Вы думаете я успею? — Рассчитывай лучше на летний семинар. Слушать его болтовню было невыносимо и я поднялся, чтобы выйти на улицу. Вильгельм сидел у костра, рассеянно крутя в пальцах неподкуренную сигарету. Пожалуй впервые я вижу в его глазах растерянность и… муку? Острая жалость царапнула внутри. Подойти бы, уткнуться как раньше лбом в его плечо и почувствовать как он с грубоватой лаской треплет мои волосы. Ну что ты, Фридхельм? Расскажи что с тобой? Да только мы оба прекрасно знаем что с нами происходит — бесконечная усталость, ожесточение и смутные муки совести за то, что все что мы делаем уже третий год абсолютно бессмысленно и приносит лишь горе и боль. Я присел напротив него и, увидев в его глазах искру облегчения, улыбнулся. Брат протянул мне свой портсигар. — Что ты чувствуешь? — я удивленно вскинул глаза, услышав его тихий вопрос. Завтра мы выступаем в бой, и это далеко не первый бой. Так что я могу чувствовать? Лишь понимание что я должен выжить любой ценой, чтобы вернуться к Эрин. — Пришел и наш черед, — я знал что он до сих пор переживает гибель Бартеля. Но дело не только в этом. Я не вижу в его глазах привычной уверенности и собранности. — Для Бартеля он пришел раньше, — я неторопливо затянулся. — Когда-нибудь он придет для всех нас. — Он и Шнайдер тогда были инициаторами той драки, — медленно, с усилием сказал Вильгельм. — Там все было по делу, — что на него нашло? Сейчас я бы первый отмутузил придурка, который так подставил всех под удар. — Нет, — в глазах брата мелькнуло раскаяние, — я тогда не защитил тебя… Вот оно в чем дело… Что же заставило его поменять свои взгляды? — Не всегда легко понять что правильно, а что нет, — он наклонился, чтобы затушить окурок. — Вильгельм, — мягко сказал я, — не надо… Слишком уж это похоже на прощание. — Как говорил Толстой: «Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что лежало бы там незаметно». — Так и есть, — кивнул он. — Я нехорошо простился с Чарли. Не хотел давать ей надежду, но сейчас понял что больше всего хотел сказать ей что люблю ее. — Ты только сейчас понял что время здесь течет скоропалительно, не позволяя медлить? Бедный мой брат. С одной стороны я его понимаю — когда всю жизнь привык планировать все и рассчитывать наперед, тяжело принять что есть моменты, которые будучи упущенными, могут никогда уже не повториться. — Ты теперь тоже офицер и должен понимать, что это накладывает определенные обязательства на нашу жизнь. Для меня сейчас мой долг превыше всего. Отчасти я с ним согласен. Мы должны защитить своих близких, ведь если проиграем сейчас, английские или советские летчики разбомбят наши города. Но для меня все же превыше всего — Рени. Ее в первую очередь я должен защищать и беречь. Так что это в любом случае мой последний бой. Я взглянул в глаза Вильгельма, в которых непривычная растерянность переплеталась сейчас с мучительной тоской. Нет, не смогу я ему сказать что решил оставить свой долг и бежать. Он этого никогда не поймет. — Знаешь, никогда не думал что скажу это, но Эрин была права, — надо знать моего брата — иногда он бывает чертовски упрямым. Судя по всему, пока он не «покается» передо мной во всех грехах — не успокоится. — В чем? — слабо улыбнулся я. Это действительно странно — у них всегда хватало разногласий. — Когда ты тогда угодил в госпиталь, она сказала что лучше бы я переломал тебе ноги и не пустил на войну, чем ломать душу, — Рени всегда пытается защищать меня, это неудивительно. Но какой смысл говорить об этом сейчас? — Я виноват, что посчитал что отец прав, и… Мы оба вскочили, услышав громкий грохот артиллерии. — Русские пошли в атаку! Ну что ж, битва которую все так ожидали и возлагали на нее столько надежд, началась внезапно и пошла абсолютно не по плану. — К оружию, быстрее! Распределитесь по окопам! Я подхватил ближайших новобранцев, распределяя на позиции. На передовой бушевал настоящий ад. Не было ничего кроме воя самолетов, взрывов. — Боже… — услышал я тихое причитание совсем рядом. Рыжий паренек мечтающий учиться на философа, дрожа, сжался в комок, в ужасе уставившись на небо озаренное огненным дождем. — Я не могу больше… — Если не возьмешь себя в руки, — я поднял его упавшую винтовку, — тогда точно сдохнешь в этом окопе. — Мы наступаем, — подошел ко мне Вильгельм. Я кивнул, собираясь отдать нужные распоряжения парням. — И русские это знают. Мы не застанем их врасплох. Все эти секретные планы почему-то не сработали. Но сейчас это уже неважно. — Быстрее, быстрее! — подгонял новобранцев Кребс. — Или вы думаете русские будут ждать, пока вы причешете свои лобки? К полудню нам удалось отбить атаку, но я не обольщался этой победой. Русские вернутся, у них много артиллерии, танков и самолетов. Бои предстоят нешуточные. Пользуясь передышкой, мы стали расчищать окопы, вытаскивая убитых и раненых. Я равнодушно наблюдал, как санитары грузят в машину стонущих раненых. Мы ничем не могли помочь им — перевязывать и возиться с каждым просто невозможно когда идет бой, к тому же порой раны даже нечем перевязать. — Где мой товарищ? — новобранцы получили первый урок войны — на передовой смерть косит всех без разбора. — Неужели он погиб? — Чего разорался? — хмуро спросил Кребс. — Мы должны разыскать моего товарища, мне не хватает его. — А мне не хватает мамы! — рявкнул наш фельдфебель. — Бросай свои причитания и иди лучше помоги санитарам! — А нам что делать, герр лейтенант? — меня окликнул кто-то из новобранцев. Я повернулся — они уже вытащили убитых из окопа и теперь переминались, ожидая от меня указаний. — Их нужно похоронить, — ответил я. — И не забудьте снять их жетоны. Я заметил, что один из них не уходит, нерешительно поглядывая на меня. Присмотревшись, я узнал рыжего «философа». Надо же, пережил первый бой, повезло. — Герр лейтенант… — Ну, что еще? — Мне стыдно за… ту истерику, — пробормотал «философ», пряча от меня глаза. — Ничего, — я успокаивающе похлопал его по плечу, — поначалу со всеми бывает.***
Это действительно была величайшая танковая битва, но она не принесла ожидаемых побед. Вильгельм оказался прав — русские откуда-то знали о наших планах и хорошо подготовились. Наши потери были огромны. Уже несколько дней мы ждали подкрепления в городке с труднопроизносимым названием. — В двух километрах отсюда телеграфная станция, — Файгль провел пальцем по карте, — ваша задача взять ее и удерживать любой ценой. — Танковая поддержка будет? — деловито осведомился Вильгельм. — Русские сопротивляются упорнее, чем мы предполагали, — это означает что нас снова бросают на произвол. — Мы потеряли половину танков. Все резервы брошены в бой. Русские сражались ожесточенно, как тогда зимой в Сталинграде. Этот квартал мы уже пытаемся отбить второй день. Кое-как мы добрались до какого-то полуразрушенного задания. Знакомая картина — развалины, сгоревшая техника, начинающие разлагаться трупы. Картина, от которой сердце так и пронзает безнадежным холодом. — Вроде тихо, — коротко осмотрелся Шнайдер. — Что дальше? — спросил я. — Телеграфная станция здесь, — Вильгельм снова развернул карту. — Первым наступает второй взвод, за ним, вы, парни, третий взвод нас будет прикрывать. Все ясно? — Так точно, герр обер-лейтенант. — Девушки, подъем, — как всегда полушутливо прикрикнул Кребс. — И не забудьте зарядить оружие. Марш, марш, марш! — К тому проходу первая группа вперед. Улица казалось безлюдной — зияли пустыми проемами окна зданий, повсюду валялись груды битого кирпича и штукатурки. Русские ударили внезапной пулеметной очередью. Кто-то упал, сраженный выстрелом в грудь, еще один попытался метнуться в укрытие и, коротко вскрикнув, повалился ничком. Шнайдер, Кребс и я отстреливались в ответ, но мы не можем прикрывать всех неопытных новичков. Нужно что-то делать, пока их всех не перестреляли. Ожесточенная перестрелка продолжалась, пока Вильгельм не крикнул: — Гранаты! Бросайте гранаты! — Шнайдер, по моей команде! — я осторожно выглянул. Задача ему предстояла практически невыполнимая — незаметно подобраться к зданию, чтобы забросить гранату внутрь. — Прикрываем огнем! Снова послышались выстрелы вперемешку с пулеметной очередью, а затем последовал взрыв. Значит у него все получилось. — Перебежками вперед! — скомандовал Вильгельм. Мы осторожно двинулись к зданию. Я заметил что «философ» задержался, с ужасом глядя на своих товарищей, которые так и остались лежать на куче битых кирпичей. — Быстрее, — подтолкнул я его, — если, конечно, не хочешь лежать рядом с ними. Снова послышались выстрелы — значит русских внутри довольно много и одной гранатой здесь не обойтись. — Винтер, Зиггер, прикройте! — обернулся Кребс. Я быстро вскинул винтовку, увидев мелькнувший силуэт в проеме окна. — Ттам… танк, — дрожащими губами пробормотал мальчишка, пытаясь забиться за какой-то автомобиль. — О черт, — я повернулся, чтобы увидеть медленно двигающуюся к нам махину. — Быстрее уходим отсюда! Танк пальнул буквально через минуту. Стена передо мной словно сложилась и я упал ничком, прикрывая голову и лицо от кирпичного крошева. Словно сквозь вату я услышал крик Вильгельма: — Назад! Отходим назад! — Где чертово подкрепление? — рыкнул Шнайдер, наскоро перевязывая руку. — Они про нас забыли? Он еще не понял, что никакого подкрепления можно не ждать? — Где обер-лейтенант Винтер? — я узнал Бертока. — У меня сообщение от гауптмана Файгля. Под Орлом русские перешли в наступление, а союзники высадились в Сицилии. — Это война на два фронта, — побледнел Вильгельм — значит фюрер перебросил на запад второй танковый корпус. Брат устало потер переносицу. — Нам обязательно нужно подкрепление. Иначе мы не сможем взять Курск. — Приказ остается прежним — хмуро ответил Берток. — Взять телеграфную станцию. — Они сдают Сицилию, а я должен жертвовать своими людьми за какой-то кусок улицы?! — с бессильным отчаянием выкрикнул брат. Да, так и есть. Точно также мы жертвовали нашими людьми при Сталинграде, когда уже было понятно что из этого котла никому не выбраться. — До утра будет тихо, — сказал Берток, — а завтра будьте готовы с новыми силами выступить. Мы снова выиграли у времени небольшую отсрочку, но что будет завтра? Я чувствовал такое же отчаяние как в детстве, когда мне снился очередной кошмар, что я заблудился в лесу и не могу найти дорогу домой. Чертова война все больше и больше запутывала нас, отрезая малейший путь , саму возможность вернуться домой, а я не могу этого допустить. Пусть домой мне вернуться не суждено, но я должен вернуться к Рени. Перед моими глазами до сих пор стояло ее лицо, взгляд полный любви и отчаянной надежды. Я нашел в ее глазах все что искал, обрел целый мир и теперь боюсь потерять это все. Сердце тревожно сжалось — да, она сейчас в более безопасном месте, чем я, но ей нельзя оставаться рядом с Штейнбреннером. Слишком велика опасность разоблачения. К тому же насколько я знаю Ирма не уехала в Германию, а значит снова может попытаться распространять мерзкие слухи о ней. — Дамы, советую не терять время и пользоваться моментом, — Кребс достал из вещьмешка банку тушенки и нож. — Что он имеет в виду? — новобранцы недоуменно переглянулись. — Пока затишье, нужно успеть пожрать и хотя бы пару часов поспать, — хмуро пояснил Шнайдер. Я тоже достал тушенку, хотя есть абсолютно не хотелось. Подкрепившись, парни немного повеселели. — Чем это от тебя несет? — Масло для волос. Матушка говорила, что если нет возможности помыться это защитит от вшей. Раздался взрыв хохота. — Шнайдер, а помнишь Хольмана? — Еще бы не помнить. Этот придурок решил приударить за Рени и сдуру вылил на себя весь флакон. Оно еще воняло какой-то сладкой дрянью. Так вот, просыпаемся мы однажды от дикого крика, а у него на голове сидит здоровенная крыса и слизывает это самое масло. Он с перепугу давай махать руками, а крыса со всей дури как цапнет его за ухо. — Да ладно! — Точно тебе говорю, но самое смешное что это чертово масло невозможно смыть сразу. Так что до конца зимы все крысы в окопе оставили нас в покое, переключившись на этого Хольмана… Ты куда? — Шнайдер посмотрел на меня. — Сменю караульного, — все равно не смогу уснуть. Это не страх перед боем и не тревожное возбуждение, когда не находишь себе место перед каким-нибудь важным предстоявшим событием, нет. Напротив, я еще никогда не был так спокоен и собран. Больше никаких колебаний, я должен думать только о нас с Рени. Должен любой ценой выбраться живым, чтобы спасти ее. Чтобы снова ощутить ее в своих объятиях. Чтобы сдержать свое слово. Мне плевать на приказы, я прекрасно знаю что во время боя все пойдет по-другому и готов повести его по-своему. В тусклом свете фонаря я не сразу заметил Вильгельма. — Ты был прав, — пробормотал он. — Война вытаскивает из нас самое плохое. — Да, — устало пожал я плечами, — но это ничего не меняет. Завтра мы пойдем в очередной бессмысленный бой. — Пока никого не останется. — Да, — равнодушно подтвердил я. — Сколько людей ты потерял за эти два года? Бартель, Крейцер, Каспер, Вербински… — Прекрати! — вскочил Вильгельм, сжимая кулаки. Я сам почувствовал такую злость, что готов был ударить его тоже. — Это прекратится только когда закончится война! А она будет длиться до последнего немецкого солдата. Нас кинули словно скот на убой, поманив иллюзорными ценностями! Но даже после смерти нам не быть героями, потому что мы монстры! Ты прекрасно знаешь что творилось в Кричеве, да и не только там. Ты и меня замарал в этой грязи и сам стал монстром, несмотря на то, что лично не расстреливаешь евреев! — Но ведь это не так… — Говорю тебе, нет в этой войне никакого смысла! Бог давно нас покинул! Здесь нет ни одного генерала, которые с такой легкостью отдают приказы умирать за фюрера! Посмотри, здесь кучка напуганных детей! И уж, будь добр, и дальше вести их в бой потому что это твой долг! Его рука потянулась ко мне, коснувшись плеча, но я сердито увернулся. Сейчас я был слишком зол на него. Раз уж ты так цеплялся за эти ложные идеалы и догмы долга и чести, братец, будь готов идти в этом до конца. А у меня отныне свой собственный путь.****
За телеграфную станцию продолжались ожесточенные бои — и мы снова несли потери. Мы взяли под контроль весь квартал — откуда же все время берутся эти русские? По-видимому там внутри у них целый склад боеприпасов. А вот у нас такими темпами скоро и патроны закончатся. — Герр лейтенант, осторожнее! — вскрикнул «философ». Я вскинул винтовку, но было уже поздно — красноармеец успел бросить гранату. Машину за которой прятались наши парни взрывом подняло в воздух. — Вильгельм! — я бросился вперед и увидел как их разметало в стороны, да еще присыпало обломками стены. — Вильгельм! — Стоять! — Шнайдер схватил меня за плечо и грубо отбросил назад. Я вскочил, пытаясь что-нибудь разглядеть в густых клочьях дыма и пыли, но Шнайдер снова сбил меня с ног. — Пусти! — в отчаянии зарычал я, вырываясь из его железной хватки. Возможно Вильгельму еще можно помочь, а я ничего не могу сделать! — Успокойся, — навалился Шнайдер, продолжая меня удерживать. Я неотрывно смотрел вперед, но из груды обломков и тел не поднялся никто. — Ты должен взять на себя командование, а когда мы возьмем этот чертов телеграф, позаботимся о раненых. Взять побыстрее телеграф? Отлично! Я выхватил из рук «философа» винтовку. К черту страх и отчаяние! В конце концов русские такие же солдаты как и мы, из плоти и крови, а значит их можно убить. Я стрелял как заведенный, даже не пытаясь закрыться или увернуться, просто расчищая дорогу к цели. Наверное парни все же меня прикрывали, раз я все еще жив. Ударом ноги я распахнул ветхую дверь и бросился по лестнице, готовый убить любого кто встанет на моем пути. Сзади я слышал тяжелые шаги «философа» — похоже он единственный кто последовал за мной. Ворвавшись в помещение телеграфа, я уложил несколькими выстрелами двоих красноармейцев, и, тяжело дыша, огляделся. Двое здесь, одного я еще убил на лестнице — и это все? Я ожидал что здесь будет более многочисленный отряд или что-нибудь ценное. Но вот эти жалкие развалины, усыпанные битым стеклом и обрывками бумаг разве стоили гибели стольких людей? — Боже… — Герр лейтенант, — мальчишка осторожно коснулся моего плеча. Я метался по комнате словно зверь. Меня душили рыдания вперемежку с истерическим смехом. — Вот ради этого, — я пнул тяжелый стул, который с грохотом отлетел к стене, — ради этого они все погибли? Из-за этого, да? Мне словно не хватало воздуха, я стянул каску и со злостью швырнул ее в стену. — Вильгельм… — я упал на уцелевший стул и опустил голову, пытаясь взять себя в руки. Вряд ли он выжил, граната разорвалась слишком близко. Иначе он бы уже пришел сюда, за мной. Мы взяли эту чертову, никому не нужную станцию, потеряв почти всех, мой брат погиб… «Философ» продолжал смотреть на меня со страхом и какой-то надеждой. Может быть хотя бы его я смогу вытащить. Я осторожно подошел к окну — пусто. Но расслабляться нельзя — вполне возможно эту территорию снова займут русские. — Дождемся темноты, — решил я, — и если наши не подойдут, уходим. Я устало сел прямо на пол и привалился к какому-то столу. Машинально нашарил в кармане сигареты и, сделав глубокую затяжку, почувствовал как немного отпускает нервное напряжение. На смену пришли усталость и оцепенение. Мне сейчас нужна эта небольшая передышка, чтобы обдумать как действовать дальше. Мальчишка нерешительно спросил: — Неужели вы ничего не боитесь? Я неопределенно пожал плечами. Самое страшное уже случилось — я теряю на этой войне своих близких, самого себя. — Как вы таким стали? — Не надо пытаться на войне оставаться человеком. Я почувствовал горечь от собственных слов, но сейчас это лучший совет что я могу дать. Увидев смятение в его бесхитростных глазах, я немного смягчился. — Война по-разному меняет нас, единственное я знаю точно — никто не может остаться таким, каким он был раньше. — Я… я никак не могу преодолеть страх, — пробормотал «философ». — Как вы справились с этим? — Всегда надеешься что убьют не тебя, — неохотно ответил я. — Хороший солдат в основном трус и лишь иногда смел. — Тогда он плохой солдат, — отвернулся он. Где-то внутри резануло пониманием что он прав, я наверное плохой человек. Еще полгода назад я бы пришел в ужас от своих циничных слов. Но я не Вильгельм, я не могу ему говорить заученные слова про чувство долга и счастье умереть за фюрера. Постепенно я отбрасывал свои принципы — совесть, милосердие, но уж быть честным я могу себе позволить. «Философ» осторожно поднялся. — Пригни голову, — посоветовал я, — у русских есть охотники, они с трехста метров попадают в монету. Я проснулся словно от толчка, услышав вдалеке глухой артиллерийский залп. Кажется я ненадолго задремал — уже стемнело. Я повернулся — «философ» что-то писал. — Подружке? — Нет, матери, — он сложил листок и спрятал его в карман. — Пишу ей, что не смогу летом учиться у Хайбигера. А мальчик довольно неглуп. — Я не могу погибнуть. Я вздохнул. — Хорошо если так. — Вы не понимаете, ведь я — все что у нее есть. Она растила меня одна. И пришла на призывной пункт, умоляя разрешить мне идти учиться, ведь я у нее единственный сын. — Смелая женщина, — моей матери, разумеется, это бы ни пришло в голову. Представляю как бы отреагировал отец. — Что же ты не сбежал, пока здесь такая неразбериха? — После ее заявления маму продержали всю ночь в полиции за пренебрежение гражданским долгом. Я должен доказать, что это не так. Мы ведь должны защищать тех кого любим, правда? Этот мальчишка словно голос моей совести как-то умудрялся задеть самые сокровенные струны внутри души. Защищать тех, кого любишь. С этим-то я как раз плохо справляюсь. Я должен был прислушаться к тому что говорила Рени и уехать, когда еще была такая возможность. Никогда еще я не чувствовал себя настолько дезориентированным и.собранным одновременно. Наверное только бешеная злость сейчас и помогала держаться в этом аду. Вильгельм и остальные погибли. И ради чего? Чтобы оборонять бесполезный кусок улицы?! Бросить пехоту против русских танков — чем думали наши генералы? Я помотал головой, пытаясь отогнать жуткую картину до сих пор стоявшую перед глазами — искаженное болью лицо брата, его медленно оседавшее на гору битого кирпича тело. Смерть ждет нас всех и все эти недели мы это знали, в отличие от новобранцев, которые наивно полагали что смогут задать жару русским иванам. О чем думал Вильгельм в свои последние мгновения? Что умирает, до конца исполняя свой долг? Или вспоминал улыбку Чарли? Я отцепил фляжку с водой и сделал пару глотков. Снаружи продолжался грохот орудий и стрекот пулеметов. Скоро русские займут эту бесполезную точку. Ну нет, я пока что жив. Плевать на приказы командиров, которые наверняка уже отступают в тыл. Я должен выбраться отсюда и вернуться за Рени. Спасти ее, чего бы мне это ни стоило. — Вы женаты? — Да, — я рассеянно коснулся обручального кольца. — Наверняка она вас очень любит и ждет. Я горько усмехнулся. Любит и ждет, если еще жива. Бросив взгляд на часы, я приподнялся. — Нам пора уходить. Услышав позади сухой щелчок выстрела, я медленно обернулся. Мальчишка с остекленевшим взглядом с глухим стуком упал на пол. Говорил же ему держаться подальше от окон! Черт, значит там полно русских. Которые вот-вот могут заявиться сюда. Я быстро вытащил его письмо и расстегнул цепочку с жетоном. Виновато подумал, что так и не удосужился узнать его имя. — Мне жаль, приятель, но я не могу взять тебя с собой. Я медленно поднялся, прикидывая как выбраться из этой ловушки. На глаза попался скрюченный труп русского солдата. Не задумываясь о моральной стороне того что я собираюсь сделать, я стянул с него форму. Эрин бы на моем месте поступила бы точно также. Я достаточно хорошо знаю русский, значит могу попробовать выбраться из города под этой личиной. Воздух был пропитан пылью и гарью, повсюду были убитые солдаты, наши, и их тоже. В конце квартала дымился русский танк. Я мысленно прокладывал путь, пытаясь сориентироваться куда могли отступить наши. — Не видел нашего командира? — спросил меня какой-то красноармеец. — Он там, — я махнул рукой в сторону. Русские, ничего не заподозрив, направились туда. Мне следует поторопиться — этой маскировки не хватит надолго. Все-таки меня выдает акцент, да к тому же для разоблачения достаточно потребовать предъявить документы. Ускорив шаг, я направился к окраине города. Понятия не имею куда сместилась линия фронта и кто из наших еще жив. Все что я хочу — найти Рени, а там будет видно. Нещадно раскалывалась голова, к тому же я наконец-то почувствовал чудовищную усталость. Что немудрено после такой ночи. Я остановился и допил остатки воды. Осталось немного, я уверен наши где-то здесь. Они не могли отступить далеко. Каждый шаг давался неимоверным усилием, словно мои ноги были налиты свинцом. Только сейчас я понял насколько я устал от этой войны. Вся ее грязь, бессмысленность предстали передо мной четко и ясно. Меня душит запах крови и пороха. Я хочу вдыхать вместо него запах волос Рени. Рени… Где она сейчас? Я должен вернуться за ней, должен спасти. За посадкой в конце поля я увидел движение машин. Надеюсь это наши. Осталось пройти совсем немного. Слишком поздно я вспомнил что на мне советская форм. Я почувствовал короткий укол в грудь и услышал крик Кребса: — Отставить! Это наш лейтенант! Вопреки моим прошлым страхам это оказалось не так больно. Я даже сделал несколько шагов, прежде чем упасть. Хотел вдохнуть глубже, но за грудиной словно сдавило. Словно с каждым толчком крови из меня уходили силы. Уходила жизнь. Я смотрел на безупречно ясное голубое небо, поражаясь почему не замечал раньше его ценности. Остро пахло травой и нагретой землей. Перед глазами закружились картинки — улыбка матери; пузырьки в бокале шампанского в руке Вильгельма; глаза Рени, в которых было неприкрытое отчаяние когда она убеждала меня бежать в Швейцарию; слова, которые я шептал ей в ту ночь: «Я вернусь… вернусь и мы уедем…». Усилием воли я сжал руку, пытаясь подняться, и ощутил сухие травинки, пробегающие сквозь пальцы и забивающуюся под ногти землю. Сухой всхлип вырвался из моей груди — по горькой иронии я не дошел всего несколько метров до своей цели. Смерти плевать на наши планы и мечты, она следует своему собственному плану. Я мечтал, чтобы мы с Рени смогли когда-нибудь жить под сенью мирного неба. Я обещал спасти ее, уберечь… Перед глазами все меркло, превращаясь в сплошную темноту. Я проиграл… Я не могу остановить смерть…