Сто лет (лье) под водой

Мы скоро трое суток одни(с)

Слава отпускает его нехотя, но отпускает, Слава сидит на полу — разгоревшийся огонь из открытого устья буржуйки красновато-темными полосами ложится на его бледное лицо. Мирону до непонятного трудно, сложно, тяжело вдруг делается — от этого Славы-Славушки шаг и ещё шаг — совсем как утром. «Совсем как утром», — вспоминает он серое и холодное (пустое) время. Когда была смятая постелью скучная мелкая дрожь в пальцах, сжимающих сигарету, когда Славы у него не было. Чайник. Поправить в стакане покосившуюся свечку (бабушка всегда насыпала в стакан со свечкой крупы, давно-давно, в детстве, а теперь Мирон вырос и забыл про крупу), холодильник молчит без электричества, и пельмени слиплись в один гигантский пельмень, но внезапно проснувшийся голод громко и сильно подводит урчащий живот — маленькие бытовые действия. Сейчас Мирон боится сорваться куда сильнее, чем утром. Утром он был один, и можно было мелодраматично хлопать дверью, некрасиво и быстро затягиваться сигаретой, молчать и сильно, до белой боли тереть переносицу, а сейчас Слава сидит на полу и смотрит — смотрел — на него как на что-то очень нужное. Сейчас Слава говорит — говорил — ему «давай мы с тобой», «мы». Сейчас Слава не заслуживает внезапной предъявы на тему «а почему утром тебя со мной не было?». Потому что Мирон знает — почему. Потому что «до смерти любить тебя никто на свете не обязан», потому что «твои, Миро, истерики никому нахуй не уперлись», потому что нельзя-нельзя-нельзя срываться на людей (и плевать, что мертвых людей), которые пытаются — сквозь всю хуйню — тебя, к тебе, о тебе... Чайник, свечка, пельмени. Крышка от сковородки, печка, не палить на Славу, водка в рюкзаке — бутылка открывается с громким, чересчур громким щелчком, рюмок у Мирона нет, зато есть граненый стакан и чашка с большими фиолетовыми ягодами и красными листьями на чашечном хрупком боку. — Предлагаю выбор, — говорит Мирон, нормально говорит, у него получается, правда, — Слава: плебейский стакан или настоящее произведение искусства, понятия не имею, что за растение вдохновляло художника, но выглядит это… В последнюю ночь Слава всё спрашивает у него про спину. — Там дырка, посмотри, Мирош, посмотри — дырка, дырка, — Слава неудобно выворачивается башкой себе за плечо, башкой и руками, остро толкается локтями и коленями, гусеница, бля — Мирон терпеливо и методично ловит его за все. За локти с гладкой и скользкой кожей, за твёрдые гладкие колени, отполированные песком и временем (и дощатым полом — отсасывал Слава с вдохновением истинного художника, не считаясь с местом «внезапной вспышки, Мирош, страсти, да»), за спину. За лопатки, за цепочку динозавриковых торчащих позвонков, за спину, где нет никакой дырки. — Нет там ничего, — ночь бесконечная, предзимняя совсем-совсем, «лёд встанет завтра, лёд встанет, а я лягу тогда, Мирош, лягу и не поднимусь до весны», Мирон успокаивает его руками, которыми прижимает Славу к постели. Губами, которыми пытается говорить убедительно и разумно, про разумное и чуть-чуть, на полставки — вечное, и хуем. Хуем Мирон не просто трахает-трахается в длинную предзимнюю (предлёдную) ночь, тут миссия и священная цель вырисовывается — вернуть и успокоить, держать и… Мирон ловит чужие лопатки в свои места между рёбер, чувствительно и больно, до замершего дыхания — больно: — Нет там ничего, — срывается в глупый, детский шёпот за закрытыми глазами (закрытыми дверями, чтобы…), — Нет, Слава, ничего, пожалуйста… Мертвый мальчик Славушка гнусавенько и плаксиво куксится в ответ, потому что «дырка, дырка в спине, Мирош, ну ты что — не видишь, ну ты как без меня, ну как я…». Слава пятками ломает тонкий лёд по краям полыни и болтает в воде ногами. Как пловец на краю бассейна — сидит и оборачивается весело, зима — это не весело, а долго. Деревья, мерзлая глина, сигареты — Мирон запахивает куртку плотнее и курит две подряд: полынья начинает покрываться еле заметной корочкой, почти паутинкой сразу же после того, как над Славиной макушкой смыкается поверхность реки. Мирон уезжает в город — из-за книги, конечно. Редактура, корректура, издательство — Мирон любит эту муторную и на первый взгляд совершенно не «творческую» поебень, а ещё его встречают на автовокзале. В пять тридцать утра, зимой (теперь — совершенно точно «зимой»), у Жени из-под шапки и шарфа торчит переносица и один глаз (второй она прячет за варежкой и смеётся с нихуя не скрываемым гневным облегчением). Ваня запихивает его сумку в багажник и матерится на рюкзак, который Мирон никак не может стянуть замерзшими пальцами, и одновременно суёт в него стаканчиком с самым дешевым, автовокзально-растворимым кофе (в Мирона, не в рюкзак), и они рады Мирону. Червь сначала фыркает и быстро-быстро то развивается на всю длину — от макушки до пяток, то собирается тугими кольцами аккурат между правым и левым виском, но и он затихает-прихуевает: Мирона ждали. По Мирону скучали, Мирона… Тридцать первого января Мирон разгребает снег ногой — а потом руками без перчаток, снег пушистый и легкий, а лёд под ним дохуя твёрдый и толстый. Легко выдерживает вес тридцатипятилетия, а его любовь живет на дне реки сто лет — и проживет ещё столько же, наверное. Лёд не прозрачный. Было бы смешно, если как в диснеевском мультике, да, Мирош, дом промерзает несильно — хватает пары часов, чтобы прогреть хотя бы воздух вокруг, вокруг Мирона только снег и ещё немного снега, но он с мазохистским упорством продолжает разгребать своё окошко в… «Надо было хоть лопату с собой прихватить, писатель!» — слышится-кажется, насмешливое и ласковое, деревья скрипят от ветра — и так, просто, от холода наскрипывают Мирону в уши «дурной-дурной-дурной» чужим (знакомым и гнусавеньким) голосом. Лёд можно рубить топором, а Мирон возвращается как раз к презентации. Загадочная Алиса, Гуру, Писатель, Литературный Агент, Мэр и Фанат — и ещё голоса и лица, Мирону хватает смелости признаться, что ему нравится эта история. Ему самому, а не издателю, фанатам, судмедэксперту, литературно-критическим сукам или… В этих широтах — долгота, ширина, спутниковая карта Вселенной — (Мирон гуглил) лёд сходит в начале апреля. Он взламывается, трескается и снимается с насиженного за зиму места весь — разом, вдруг, и Мирон первой секундой пугается — ему навстречу поднимается что-то бесформенное, раздутое, очень отдаленно рассказывающее о пропорциях человеческого тела. Вывалившиеся глазные яблоки, серые, огромные, распухший серый язык, полопавшееся буграми мясо, тонкими перчатками сползающая с пальцев кожа… Но вода расходится с тяжелым и громким всплеском, лёд трещит и Слава ругается, выплевывая песок вперемешку с коричневыми длинными травинками, а из-за пазухи неизменной рубахи неизвестного фасона у Славы выпрыгивает сонная рыбина, шлепается блестящим чешуйчатым боком об льдину и отскакивает в темную проснувшуюся реку. Это не столетний труп утопленника, а его Славушка — Мирону тридцать пять и его жизнь катится ему под ноги клубком и роняет на жидковатую ещё траву (а больше — на вечную скользкую глину, охуеть, Слава). — Соскучился, писатель? Или просто гуляешь…