Костяные лилии

В детстве папа рассказывал Чондэ, что после смерти душа попадает либо в рай, либо в ад. Чондэ и тогда не особо верил этим сказкам. Теперь он знал, что пустота и тишина смерти и есть рай. Потому что настоящий ад — это его жизнь. Всегда может быть ещё хуже, чем уже есть — и теперь Чондэ знал, что это тоже правда. Он думал, что не может быть ничего печальнее участи самого младшего и никому не нужного ребёнка в семье. Потом он узнал, как это страшно — когда тебя продают почти за бесценок, словно испорченную вещь. Продают те, кого ты очень старался любить. Кому ты верил. Клан Ким был богат и уважаем. Богат потому, что торговля оружием — дело прибыльное. Уважаем — потому что всегда быстро и безжалостно устранял всех, кто становился на его пути. Чондэ достался самому старшему из троих наследников — Минсоку. Только став частью клана Ким, Чондэ понял, что все люди делятся на жестоких и не жестоких. Минсок не был жестоким — он ни разу не причинил Чондэ боль намеренно. Ему было всё равно — Чондэ для него был лишь вещью, вынужденной необходимостью: чтобы унаследовать титул главы клана, наследнику нужно было обязательно иметь сына-альфу. Минсок почти не говорил с Чондэ, никогда ничего не дарил и, кажется, вспоминал о его существовании, только когда входил в спальню. Чондэ не знал, что отдаваться кому-то впервые — так мучительно, стыдно и больно. Глядя на испачканные в крови простыни, он давился слезами, душил в себе крик и думал, что не может быть ничего хуже, чем быть чьей-то собственностью для плотских утех. Но потом он привык. Минсок трахал его почти каждую ночь — всегда одинаково, по-собачьи — и боль постепенно становилась привычной и не такой острой. У Чондэ не было хоть сколько-то значимой причины, чтобы жить, но он понимал, что собственноручно убить себя ему не хватит смелости, ведь самоубийство — дело невероятного мужества, которым он, увы, не обладал. Чондэ хотел и не хотел ребёнка. Не хотел, потому что не знал, сможет ли его полюбить. А хотел… Это было эгоистично и малодушно, но именно ребёнок мог стать защитой и смыслом жизни Чондэ хотя бы на несколько лет. К омегам, ждущих и воспитывающих детей наследников, всегда относились хорошо. Их берегли, не заставляли работать, давали всё самое лучшее. Никто не смел обижать их или относиться к ним, как к вещам. Чондэ старался не думать, что сделают с ним, когда его ребёнок подрастёт, и он сам станет не нужен. Чондэ едва исполнилось восемнадцать, но он уже чувствовал себя стариком. Когда Чондэ понял, что не может забеременеть, полузабытый страх проснулся в нём с новой силой. Он не знал, был ли он сам причиной этого, или дело было в Минсоке. Во время течки, сжимая в себе член Минсока и чувствуя, как его наполняет горячее семя, Чондэ впервые испытал нечто, похожее на наслаждение. Но ничего не изменилось: течка не прекратилась на следующий день и шла столько же, сколько обычно. Каждый день Чондэ просыпался с надеждой и обмирал от страха, что в любой момент его могут выкинуть за ненадобностью. Зачем Минсоку омега, который не может родить ему ребёнка? Чондэ не мог решить, что же лучше: быть вышвырнутым на улицу или… убитым. Второе избавило бы от всех проблем разом. Но бог, если и существовал, то, видимо, думал, что Чондэ способен вытерпеть больше. У Минсока было два младших брата — Чунмён и Чонин. И если Чунмёна Чондэ видел только на своей свадьбе и не знал о нём почти ничего, то Чонин… был чудовищем. В отличие от Минсока, Чонин был жестоким. То была другая жестокость, не обоснованная целями клана или реальными причинами. Извращённая жестокость. У Чондэ не было причин не верить тем страшным историям, которые шёпотом рассказывали другие омеги клана Ким. Чонин не ненавидел людей — ему нравилось их мучить и причинять им боль. И, пожалуй, только его безграничная любовь ко всем без исключения животным могла хоть как-то его оправдать. По понятным причинам Чонин не мог причинить зла своим родителям или братьям, но ничто не мешало ему отрываться на всех остальных — всех, кроме До Кёнсу. Кёнсу — бета из клана До, с которым сотрудничали Ким — был единственным человеком, которого Чонин любил — по-нормальному, нежно и преданно. Только Кёнсу не боялся его и умел сдерживать его самые страшные порывы жестокости. Но Кёнсу не мог изменить Чонина, потому что тот не становился чудовищем — он был им всегда. Чондэ даже мог назвать точное время и дату, когда его жизнь окончательно превратилась в ад — восемь вечера пятнадцатого декабря. В его комнату, укутанную глухими серыми сумерками, вошёл Чонин и запер дверь на ключ. Липкие холодные пальцы страха сжимали сердце Чондэ, когда Чонин сел рядом с ним на кровать и посмотрел на него чёрными глазами хищника, загнавшего свою жертву в угол. «Мой горячо любимый братец исправно трахает тебя уже с полгода, но, очевидно, он плохо старается, раз результатов так и нет, — почти ласково улыбнулся Чонин. — Или, может, всё дело в тебе? Если так, то скажи мне, какой смысл держать тебя здесь, если ты не можешь выполнить даже своего прямого назначения?» Чондэ сминал в дрожащих пальцах край одеяла и не слышал ничего, кроме шума крови в ушах. «Не бойся, я никому не расскажу твою тайну — если дело, конечно, в тебе, — сказал Чонин и погладил Чондэ под подбородком. — А если уж мой братец не в состоянии заделать тебе ребёнка, то я, так и быть, согласен ему помочь на добровольных началах. В конце концов, не так уж важно, от кого из нас будет ребёнок — он всё равно будет Ким». Чондэ глотал застрявший в горле ком крика и понимал, что весь прежний ужас был лишь прелюдией — настоящий кошмар начинался сейчас. Единственный человек, который, возможно, защитил бы его — Минсок — был далеко. Чонин наверняка выжидал момента, когда тот вместе с их отцом уедет по делам в другой город. «Ты можешь кричать, — сказал Чонин и принялся раздеваться. — Если думаешь, что кто-то придёт тебе на помощь. Ты можешь попытаться рассказать об этом кому-нибудь, хотя бы даже Минсоку. А я скажу, что ты сам меня позвал и сам раздвинул ноги. Как думаешь, кому поверят? Я вот тоже думаю, что не тебе. Ну же, котёнок, раздевайся шустрее. Я ещё добрый. Но я легко злюсь, ты же знаешь. А если я разозлюсь, тебе будет очень-очень больно». Минсок никогда не был с Чондэ дольше часа. А Чонин трахал его всю ночь и ушёл только под утро. Чондэ казалось, что время умерло, и рассвет не наступит никогда. Вначале, когда Чонин разорвал на нём одежду и прижал собой к кровати, он и впрямь боялся кричать. Он задыхался страхом, отвращением и собственным бессилием, но мужественно давил в себе крик. Когда Чонин перевернул его на живот, заломил за спину руки и резким толчком вошёл в него сразу до конца, он всё-таки не выдержал — закричал. Боль растекалась по телу, словно жидкий огонь, но не боль, а страх рвался из него со слезами и криком. Страх и исступлённое желание прекратить этот кошмар, не чувствовать ничего — не быть. Потом он сорвал голос и лишь слабо, надсадно хрипел, когда Чонин двигался в нём или переворачивал его так, как нужно, словно безвольную куклу на сломанных шарнирах. Когда Чонин наконец оставил его в покое и на прощание погладил по щеке, пообещав вернуться на следующую ночь, у Чондэ не осталось сил даже на слёзы. Воздух дразнился, обжигал прокушенные до крови губы, но лёгких не достигал. Чондэ не шевелился: лежал так, как его оставил Чонин — на боку, всего липкого от пота и спермы — и, слушая слабый стук сердца, медленно проваливался в спасительную темноту. Сейчас я умру, и всё наконец-то закончится, думал он почти с радостью. Но он не умер. И ад продолжался. Чонин приходил к Чондэ почти каждую ночь. Иногда он смелел настолько, что приходил сразу после Минсока, и тогда непременно говорил что-то вроде: «Братец сам подготовил тебя для меня». Чондэ боялся ему сопротивляться — Чонин ненавидел неподчинение, и если его хоть что-то не устраивало в поведении Чондэ, начинался марафон боли. Любимым развлечением Чонина было душить Чондэ. Чондэ надеялся, что однажды Чонин придушит его по-настоящему, но Чонин всегда точно знал, когда следует остановиться. Чондэ привык жить в постоянном страхе. Привык засыпать в слезах, с мокрой от пота кожей и измазанной спермой промежностью. Привык просыпаться от гудящей, ноющей боли во всём теле и находить на себе новые синяки поверх старых. Он не знал и боялся спрашивать, что об этом думает Минсок, но потом понял, что тому просто-напросто всё равно. Так промозглая зима сменилась яркой душистой весной, но Чондэ перестал различать краски, сбился со счёта пустых однообразных дней и больше не надеялся. Ни на что. Хуже, чем ад, имя которому — его, Чондэ, жизнь — уже ничего не может быть. Так он думал. Но настоящий апокалипсис случился дождливым утром двадцать третьего апреля. — Я не знаю, что ты задумал, но это плохая идея, — сказал Кёнсу. — Не бойся, — ответил ему Чонин и оскалился безумной улыбкой. — Никто не узнает. Они ехали на машине Чонина по затянутому утренним туманом, ещё сонному городу. Чондэ смотрел на серость за окном сквозь отпотевшее стекло и слушал, как медленно и гулко сердце вздрагивает где-то рядом с желудком. Куда Чонин вёз их, Чондэ не знал: в предрассветных сумерках Чонин пришёл в его комнату и, ничего не объясняя, велел одеваться и идти за ним. Чондэ соврал бы, если бы сказал, что ему не страшно. Страх оплетал тело, словно липкая паутина, держал в надёжных цепких объятиях. Это был другой страх — не тот привычный страх-ожидание, в котором Чондэ жил каждый день. Это был страх неизвестности. Стараниями Чонина за последние полгода Чондэ стал настоящим специалистом по страху и множеству его оттенков. — Так нельзя, — вновь подал голос Кёнсу. — И даже не потому, что кто-то узнает. Это… жестоко. — Плевать, — отозвался Чонин. — Я хочу это сделать и я это сделаю. Если тебя что-то не устраивает — проваливай. Машина притормозила у обочины. Перегнувшись с водительского места через Кёнсу, Чонин распахнул дверцу с его стороны. «Вперёд!» — кивнул он на колкую сырость снаружи. Кёнсу мрачно смотрел на Чонина и не двигался с места. — Я найду тебе любого другого чувака, которого не жалко, — наконец сказал он. — Мне не нужен непонятный левый чувак! — досадливо поморщился Чонин. — Мне нужен именно он, — и кивнул на Чондэ. Кёнсу скользнул по Чондэ взглядом в зеркале заднего вида. — Он не просто одна из твоих шлюх, — сказал Кёнсу. — Он младший муж твоего брата. Это серьёзно, Чонин. Это уже не шутки. — Минсоку срать на него, — развеселился Чонин. — Никто даже не заметит. Кёнсу долго молчал и смотрел перед собой. — Мы оба сядем, — медленно сказал он. — Ты — за то, что сделаешь с ним, я — за соучастие. — Да никто не узнает! — в сердцах воскликнул Чонин и расхохотался. — Если ты не будешь тупить и никому не расскажешь. Я уже сто раз так делал, и ничего мне за это не было. И не будет. — Но он же живой, — тихо возразил Кёнсу. — И? — Чонин вскинул брови. Страх — яркий и ослепительный, как вспышка — горячей волной прокатился по телу Чондэ. Кёнсу обернулся и глянул на Чондэ с тоской и жалостью. Тряхнул головой и выбрался из машины. — Ну и пожалуйста! — рявкнул Чонин, захлопнул за ним дверцу и стартанул с места на такой скорости, что Чондэ вдавило в сидение. Чондэ не знал, почему даже не пытается сопротивляться. Это словно происходило не с ним, словно он наблюдал за собой со стороны. Чондэ был безвольной марионеткой, страх — нитями, что управляют его телом. А марионеточником был Чонин. — Куда мы едем? — тихо спросил Чондэ. Под конец голос не выдержал и оборвался на последнем слоге. — Гулять едем, — отозвался Чонин. Почему-то невольно вспомнились всякие жуткие новости о расчленённых обожжённых трупах, найденных закопанными за городом. Чондэ обхватил себя за плечи руками и, кажется, даже перестал дышать. Это не могло происходить на самом деле! Только не с ним! Это просто дурной сон, кошмар, от которого нужно поскорее очнуться! Но он не просыпался. Что Чонин собирается с ним делать? И… почему он даже не пытается сбежать? Бесполезно, всё равно найдёт, догонит. И снова будет больно. Страх обездвиживал, вымораживал всё внутри. Чондэ сжался на заднем сидении, зажмурился и до боли вцепился пальцами в плечи. Как же страшно. Господи, как же страшно. — Не надо, пожалуйста, — беззвучно прошептал Чондэ, но за рёвом мотора Чонин его не услышал. Чонин привёз его на заброшенную стройку. Мысли, спутанные и оборванные — потому что даже додумывать их было страшно — метались загнанным в угол зверем. Чонин выбрался из машины и открыл дверцу со стороны Чондэ. — Выходи, — скомандовал он. — Не зли меня, котёнок. Чондэ не мог пошевелиться. Он и рад бы не злить Чонина, но страх превращал его тело в неподвижный, застывший камень. Каждый вдох давался с трудом. — Пожалуйста, не надо, — глядя перед собой, тихо сказал Чондэ. Он не знал, что «не надо». Он просто хотел, чтобы всё это прекратилось. — Сука, — почти беззлобно выдохнул Чонин и, ухватив Чондэ за плечи, выволок из машины. И тогда страх взвизгнул пронзительно и отчаянно. Он лишил рассудка и остатков всякой гордости. Перед глазами замелькали яркие цветастые пятна. — Умоляю, не надо, пожалуйста! — всхлипнул Чондэ и попытался вывернуться из рук Чонина. Но Чонин — альфа. Он сильнее и больше Чондэ, и скрутить Чондэ, вывернув руки, для него не проблема. Чонин встряхнул Чондэ, как куклу, и, пинком захлопнув дверь, потащил в сторону стройки. Ну почему, почему Чондэ?! Он ведь ничего не сделал Чонину! Он был послушным и делал всё, как велел Чонин. Да, он всего лишь бесполезный, никому не нужный омега, но он не сделал ничего плохого! За что с ним так?! За что именно с ним — так?! Перед глазами дрожала искристая пелена слёз. Горький вязкий комок забивал горло. Господи, пожалуйста, пусть всё это прекратится! — Пожалуйста, не надо! — давясь слезами, хрипло закричал Чондэ и бросил все силы на отчаянную попытку вырваться. Его никто не услышит, тем более здесь. Но даже если бы вокруг них была шумная толпа, никто не пришёл бы ему на помощь. Он один. Один на один с чудовищем. — Заткнись! — рыкнул Чонин, до хруста заламывая ему руки. Чондэ не видел лица Чонина: вокруг творился серый хаос, а под опущенными векам — оглушительная карусель животного страха и боли — месяцами впитывавшейся в тело и ещё не причинённой, неизвестной, а оттого невыносимой. Чондэ глухо, страшно взвыл и дёрнулся — правое запястье коротко хрустнуло, и руку обожгла острая, нестерпимая боль. Это всё по правде! Его и вправду убьют! Его! Его!!! Потом — убьют. Но сначала его будут мучить — долго и со знанием дела. Океан боли — мир боли. Ад. — Нет!!! — срывая голос, заверещал Чондэ и повис на руках Чонина. Он не вынесет, не вынесет этой боли! Нет! Господи, как же страшно… — Тварь! — прошипел Чонин. Сердце билось сразу в ушах и в горле. Желудок сжимался холодной, липкой тошнотой. Пожалуйста, не надо… Пусть всё прекратится… Я не вынесу… — Умоляю, не надо!!! Господи, как же мне страшно… В голове — резкий, красно-белый взрыв боли. Он выбивает воздух из лёгких, лишает мир звуков и красок. Тело тяжелеет, а на затылке расползается что-то липкое, горячее-горячее. Темнота. Больно — везде. Каждый кусочек тела, каждая клеточка — боль разной силы и остроты. Нужно открыть глаза, иначе она меня утопит. Что-то серое и неровное — далеко, высоко. Бетонный потолок надо мной. Ослепительная белёсая вспышка боли справа, хруст — мне ломают пальцы, раздавливая ладонь. Сломанная рука не двигается — больно. От локтя к плечу — расплавленное железо: тугая, звенящая боль. Ко мне склоняется чудовище — белый оскал, безумие в чёрных глазах. «Сука», — шипит оно, и боль взрывается на рёбрах, расползается по бокам и стекает к позвоночнику. Время умерло. Жаль, что я не успел умереть вместе с ним. Что-то трещит — чудовище рвёт на мне одежду. Руки не двигаются — сломаны обе, — но я пытаюсь отползти. Чудовище утробно рычит и медленно идёт за мной. Я не могу ползти долго: спина — огромная содранная рана. Я лишь размазываю по шершавому полу кровь. «Шлюха», — радостно смеётся чудовище. В руке оно крутит что-то длинное и тонкое. Обрезок трубы. Звон. Звенит у меня в голове, а боль, как ядерный гриб, взрывается в моей ноге. Это больше не моя нога — это кусок боли размером с галактику, не меньше. Кажется, меня сейчас вытошнит собственным желудком. Чудовище заходится хохотом и исступлённо разбивает мне ногу на осколки. Я давлюсь воздухом, и этот отвратительный звук — мой хрип. Голоса у меня больше нет. Чудовище трясётся в припадке безумной радости, а потом отбрасывает обрезок и подтягивает меня к себе. Я вижу свою ногу — кровавое месиво. Лучше не смотреть. Я — тряпичная кукла, растерзанная огромными зубами: всё разорвано, всё торчит, всё выпотрошено. Я — это боль. Чудовище пихает в меня свой член, твёрдый и горячий — боль внутри слабая и далёкая, совсем на боль не похожая. На этой боли я отдыхаю. Чудовище свирепеет — потому что я затихаю. Оно, словно играючи, забрасывает мою целую ногу себе на плечо и одним движением сворачивает лодыжку. Я вздрагиваю, потому что перед глазами плывут цветные, словно бензин по лужам, круги, и невольно сжимаю в себе его член. Чудовище счастливо ревёт, натягивая меня на член до упора, и перепачканной в крови ладонью вцепляется мне в горло. Его любимая игра. На языке — солоно и горько. Чудовище душит меня по-особенному — и с тихим щелчком что-то ломает в горле. Радостно скалится и отпускает. Каждый вдох теперь — целый подвиг. Я не знаю, зачем я продолжаю дышать — получается само. Я с радостью не дышал бы. Не слышал бы и не видел. Не чувствовал бы. Не был. «Шлюха», — почти ласково улыбается чудовище и кончает в меня — я чувствую, как там, внутри меня, всё пульсирует, и мой анус сдавливает его член, словно не желает отпускать. Чудовище рычит и с хлюпаньем выходит из меня. Я глотаю кровь и комок тошноты. Чудовище обходит меня по кругу, жадно оглядывает, примериваясь, куда бы ещё ударить. У меня нет сил следить за ним даже взглядом. Кровь шумит в ушах, и я отчётливо чувствую, как на шее под кожей заполошно пульсирует жилка. Боль взрывается в животе — чудовище ногой в тяжёлом ботинке бьёт низ живота, давит, размазывает, словно муравья по асфальту. Беззвучный крик подбрасывает меня, и воодушевлённое чудовище бьёт снова. Снова давит, размазывая. Я слышу свой крик в голове — потому что голоса у меня больше нет. Голова звенит гулко, как пустой железный таз. И я тону в этом звоне. Вспышки боли обжигают тело — я больше не разбираю, где именно. Я не знаю, где у меня что. Я весь — боль. Мне не нужно закрывать глаза, чтобы ничего не видеть. Я вижу чудовище обрывками, но они тают, расползаются, превращаясь в бесцветное месиво. Звуки разносятся эхом и выцветают. Кроме одного, самого мерзкого — моего дыхания. Я — это боль. Я закрываю глаза и уговариваю себя не дышать. Жилка на шее бьётся быстро и отчаянно. Темнота. Темнота говорит сама с собой. Не знаю, почему у неё два голоса. Один — высокий, мягкий, как тёплое рассветное солнце. Другой — низкий, взрослый, чуть с хрипотцой. — Ужас какой! — говорит первый. — Да на нём живого места нет! Только лицо не тронули. Кто же с ним так? — Чудовище, — отвечает ему второй. — Кто-то похожий на тебя. — Но я не убиваю просто так! — возмущается первый. — А его не убивали — над ним издевались. Почему это так ей важно? И почему я до сих пор её слышу? Может, так надо? — Он живой ещё, — говорит второй голос, и я отчётливо слышу в нём… Не знаю, что это. Какой-то трепет. Надежда? — Ты думаешь?.. — с сомнением тянет первый. — Мы должны попытаться, — тихо говорит второй. Тишина рассыпается, плывёт, и я плыву вместе с ней. Темнота тает, и я таю вместе с ней. Больше ничего нет.